2015-06-30
707
На стороне первых единение со всем народом и работа в общенародной культуре - великой культуре. Они очень многочисленны. Но они обычно равнодушны к массе своих собратьев по сексуальной ориентации, скрытны и - в качестве гомосексуалов - незаметны. По крайней мере, хотят быть незаметными. Вторые образуют громкое и скандальное меньшинство. На их стороне - та политическая борьба, которая и привела к нынешнему признанию гражданских прав сексуальных меньшинств, но на их счету и опасное отделение голубых от обычной публики, резкое противопоставление геев прочему люду, уход в узкую и не совсем здоровую субкультуру.
Любопытно рассмотреть некоторые черты этой субкультуры (Schwendter 1971; Dannecker und Reiche 1975, Кар. 2. "Die homosexuelle Subkultur": 67-144; Hohmann 1976; Browning 1993a; и др.).
2. Властительная гипербола
В "Дневнике вора", аттестованном на обложке как "автобиографический роман", Жене таким образом рассуждает об одноруком Стилитано:
"Мне было наплевать, смогу ли я, будучи без ума от мощных красавцев, влюбиться в этого вшивого уродливого оборванца, на которого покрикивали даже трусы, воспылать страстью к его приплюснутым ягодицам... а если, как на грех, у него окажется великолепный член?" Уже на следующей странице он признается, что "был сражен наповал" одноруким. "Но прежде всего да будет вам известно, что он не был наделен ни единой христианской добродетелью. Весь его блеск, вся его сила заключалась у него между ногами. Его член со всеми своими придатками, весь этот агрегат был настолько прекрасен, что у меня язык не поворачивается назвать его органом воспроизводства. Казалось, он был мертв, он редко и медленно приходил в движение, но не спал. Даже ночью он излучал из тщательно, хотя и одной рукой застегнутой ширинки сияние, озарявшее его обладателя".
(Жене 1997: 28-29)
И о другом его любовнике сказано:
"перед любой аудиторией Арман с упоением вещал о своем половом органе. <...> Подчас, выпивая у стойки бара, он ласкал себя, держа руку в кармане. В иной раз он хвастался величиной и красотой - а также силой и даже умом - своего и вправду массивного члена. Не понимая, чем объяснить такую одержимость своим половым органом и его мощью, я восхищался Арманом". Вскоре он "вступил в брак с этим парнем".
(Жене 1997:163-164)
Тем не менее, прогуливаясь по старой памяти со Стилитано, он углядел молодого рабочего, управлявшего каруселью и поплевавшего на руки перед тем, как повернуть ворот.
"Я не разглядел его плевка, заметив лишь подергивание щеки и кончик языка между зубами. Я видел также, как парень потер свои жесткие черные ладони. Нагнувшись, я узрел кожаный ремень, потрескавшийся, но прочный. Подобный ремень не мог быть украшением вроде ремешков всяких модников. Всё в этом поясе - и материал и толщина - было преисполнено чувства ответственности: на нем держались брюки, скрывавшие самый очевидный признак мужского пола, без ремня они были бы ничем, не смогли бы сберечь, утаить свое сокровище и упали бы к ногам сбросившего путы жеребца. Между штанами и курткой парня виднелось голое тело. Ремень не был пропущен сквозь петли и приподнимался при каждом движении, брюки опускались всё ниже. Оторопев, я не сводил с него глаз. Я видел, что ремень действует наверняка. При шестом наклоне он уже опоясывал, не считая того места над ширинкой, где сходились оба его конца, голую талию парня.
- Ну что, загляделся? - спросил меня Стилитано, заметив мой взгляд".
(Жене 1997: 165-166)
Но Робер стал любовником Стилитано, а не Жана.
Здесь выступает характерное для гомосексуалов пристальное, неодолимое внимание к половым членам других мужчин и особенная тяга к большим членам, проявляющаяся уже с детства.
Бернгард приводит воспоминания 12-летнего мальчика, которого соседский мальчишка приобщил к гомосексуальным утехам. "Но с мужчиной мне это кажется гораздо лучше, потому что всё больше". Приводит и воспоминания 45-летнего мужчины о том, как его, 11-летнего, сажал к себе на колени 40-летний мужчина, и они друг друга мастурбировали. "Что меня сводило с ума, это его огромный член. Я наслаждался им чрезвычайно и ходил к этому дядьке регулярно" (Bernhard 1975: 18, 21).
В раннем сборнике Харта (Hart 1993: 13) приведено воспоминание одного гомосексуала о приятеле детства:
"У Дориана рано появились вторичные половые признаки. У него был густая копна волос на лобке, и в возрасте четырнадцати его член был предметом зависти всей раздевалки. Он был большой и прекрасной формы. В стоячем виде его обрезанный ствол изящно искривлялся кверху к великолепной, розоватой, грибообразной головке. Сердце мое часто билось, и мое собственное небольшое орудие пульсировало при одном виде этого героического кола".
Рассказчик отдался Дориану, и в рассказе восторженно описано первое анальное сношение обоих подростков - боль, ее преодоление, самозабвение.
В другом рассказе из того же сборника еще одно воспоминание о подростковом возрасте (Hart 1993: 19-20). В последний год школы рассказчик сидел на своей кровати с другом Брайаном, оба уже в пижамах. Зашла речь о геях и гомосексуальных сношениях, выяснилось, что оба к этому склонны. Пощупали через пижаму члены друг друга.
"Вскоре мы были оба без пижам. Меня поразило, какой у него большой. В душе после гимнастических занятий его тело казалось таким же подростковым, как у меня. Но его член был больше. Не длиннее, но толще, так что он казался очень взрослым. Это возбудило меня еще больше, если только это было возможным".
В книге Каприо приведены воспоминания гомосексуального ученого, в раннем детстве (от 6-7 до 12 лет) занимавшегося фелляцией с братьями, а в возрасте от 13 до 15 - с соседским мальчишкой.
"Иногда, будучи подростком, я с интересом наблюдал, когда мог это делать, не привлекая особого внимания, за пенисами других людей. Если пенис был маленький, мне было неинтересно. Большие же пенисы заключали для меня неизъяснимое очарование, и даже мой собственный. Я не думаю, чтобы это было пенисной неполноценностью, так как хотя я и восхищался пенисами, большими, чем мой собственный, у меня, по моему мнению, пенис средних размеров или еще больше. Однако, я вспоминаю, что когда в юности я мастурбировал вместе с товарищем, то испытал некоторое чувство собственной неполноценности, потому что его эякуляция была количественно больше моей. Я мог испытывать эротическое чувство, просто глядя на изображение пениса, при условии, что он не был слишком маленьким".
(Каприо 1995: 145)
У Силверстайна приведено высказывание двадцатидвухлетнего студента - Ларри:
"Мне нравится мужик с добротным большим членом. Он кажется мне более мужественным. Тут также и вызов тому, чтобы иметь оральный секс. Или взять, например, траханье. Я люблю чувствовать член внутри меня, конечно, не обязательно раздирающий меня пополам, но мне нравится чувствовать большой внутри себя. Ощущение больше, потому что получается туже - он заполняет больше пространства. Если я сосу маленький член, то это вроде как ничего там нет. Мне нравится чувствовать что-то, проходящее в мое горло, и чтобы можно было в то же время обхватить его рукой".
(Silverstein 1981: 117)
В солдатских интервью со Стивеном Зилэндом на вопрос "Что ты высматриваешь в мужчине?" Лонни отвечает:
"Л. Первая вещь, которую я высматриваю в мужчине, это его тело. Даже если он одет. Его тело. Мне нравятся мускулистые, ладно скроенные мужики. Большинство любовников, которых я имел, были больше меня, более мускулисты и всё такое, и я люблю это. И я должен признаться, прошу прощения, я не могу быть удовлетворен, если у мужика нет добротного члена. Можешь меня назвать "королевой размера" (queen, "королева" - ироническое название завзятых гомосексуалов в английском.- Л.К.).
3. Как велик он должен быть?
Л. Быть больше моего. У меня около восьми - восьми с половиной дюймов (20-21,5 см). У меня примерно средний. Но тот должен быть больше. Прошу извинения. Не могу с этим справиться. Я люблю большие члены, о Бог мой. Можешь назвать меня сукой, чем хочешь, но я люблю большие члены. Чем больше член, тем счастливее я становлюсь. Я вряд ли управлюсь с ним, если мне в рот или что-то там, однако. У меня не получится и глубокая глотка (техника сосания, пропагандированная в прогремевшем кинофильме с тем же названием. - Л.К.), так что у меня будут проблемы с этим, но я всегда могу удовлетворить его другим манером. (Смеется.)".
(Zeeland 1993: 233)
Другой солдат, Джон, отвечая на такой же вопрос, пытается показать себя более широким во взглядах. На вопрос, что он выискивает в мужчине, он отвечает:
"Дж: Главным образом личность. Сначала личность, а уж потом внешность. Внешность хороша, но не всё время.
3: Какой вид личности ты ожидаешь?
Дж: Остроумный, с кем весело быть, чокнутый, приятный, заботливый. Подойдет тип "оставь-меня-дома-у-мамы".
3: Что еще ты высматриваешь в мужчине, Джон?
Дж: Хм, а в чем?
3: Ты мне скажешь.
Дж: Большие члены? Да, большие члены. Но это... это не всегда... это все-таки не всегда верно.
3: Что не всегда верно?
Дж: Если у него нет большого члена, это не значит, что я помашу ручкой и скажу "Чус!" ("Пока!")
3: Были у тебя связи с парнями, у которых не было больших членов?
Дж: О да. Подожди... мои... нет. (Длинная пауза.) Нет, все они имели отличные, здоровенные члены.
3: Так что это важно для тебя?
Дж: Нет, не так уж.
3: Но ты же говоришь много об этом.
Дж: Ладно... Это одна из моих страстей. Большие члены."
Так что хотя интервьюируемые гомосексуалы стесняются этого, но в конечном счете признают за собой эту страсть. Страсть эта не ограничивается лицезрением. Вот как описывает русский солдат Дима Лычев свою встречу с двухметровым Денисом. Денис классно целуется, настолько классно, что Дима начинает стонать.
"Стоны возбуждают его. Руки теребят мою задницу. Прости, Денис, но я не смогу. Ты... там... слишком большой для меня. Я опускаюсь по его телу ниже. Непривычно то, что оно нескончаемо. За это время я был бы у Славика уже в коленках, а здесь язык только добрался до пупка. Денису щекотно, и он отстраняет меня. Ниже.
Непомерных, невиданных (ну чё я вру-то!) размеров антенна молодого связиста стоит почти вертикально, упираясь мне в щеку. Она целиком погружается в рот только после того, как он расширяется до боли. Так ведь и Гуинпленом остаться недолго!"
Дима боится на всю жизнь остаться Человеком, Который Смеется. Денис часто дышит. Смелая мысль приходит в голову Диме: а что если воспользоваться вазелином? Он подставляет задницу.
"Головка входит быстро, не причиняя боли. Дальше - сложнее. <...> Половина! Аж дух захватило. Ты только не дёргайся, сначала всё запихнем, а потом будет видно. Всё не входит, оказывается и здесь есть предел (вот бы никогда не поверил!). Первый толчок. Второй. Странно, но мне совсем не больно. У траха глаза велики <...> Денис уже во всю ездит во мне. С каждым движением вперед стенки <...> упираются в простату, создавая неведанный доселе кайф. Денис убыстряет скольжение, и, о чудо!, я кончаю! Руки, упиравшиеся в стену, тут не при чем. <...> Он стреляет, загнав почти полностью. Я утопаю в сперме. Натянув штаны, чувствую, как она выливается обратно. Дверцы остаются незакрытыми. Кто-то сорвал рукоятку экстренного открывания дверей."
(Лычев 1998: 251-254)
Мужская сексуальность вообще гораздо сильнее женской сосредоточена на гениталиях, а гомосексуальная страсть, развивающаяся в отрыве от женской личности, от подлаживания к ее вкусам и интересам, естественно, усиливает эту особенность и дает ей свободно реализоваться.
Весьма спорное утверждение…
Режиссер, художник и писатель Жан Кокто полюбил молодого киноактера Жана Марэ, ставшего кинозвездой, и роман их продолжался больше четверти века, до смерти Кокто.
Мемуары Марэ полны любви к умершему Кокто. Актер вспоминает, как они жили вместе, и Кокто каждую ночь писал своему возлюбленному стихи, которые тот читал утром. Марэ издал их как приложение к своим мемуарам. Там есть такие строки:
"Пишу стихи, пока он спит, любовник мой -
Спит золото волос и пола знак златой.
Но скоро этот знак, завороженный снами,
Поднимется, как ствол, как мраморное пламя,
Колонной золотой он встанет, чуть круглясь.
Здесь мрамора с огнем так ощутима связь.
А на холодный жезл он не похож и с виду..."
(Марэ 1994: 339)
В отношениях между двумя мужчинами сладострастный интерес (обоих ведь) к гениталиям удваивается и в совокупном воплощении превращается в манию.
Гомосексуал жаждет общения с великолепно оснащенным индивидом. Красота, молодость, приветливость, добрый характер, конечно, имеют значение, но, знакомясь, гомосексуал прежде всего обращает внимание на чисто сексуальную деталь - что там у того в штанах. Он надеется на эффектную встречу с внушительным орудием. Если это ожидание не оправдается, всё прочее может не сработать. Соответственно, гомосексуал и сам хотел бы обладать внушительным членом, и готов сделать всё для того, чтобы подчеркнуть свою фаллическую оснащенность.
Силверстайн рассказывает забавную историю.
"В очень известном баре в Нью-Йорке была ночь плавок (точнее, не плавок, а джок-стрэпов, т.е. более обнажающих бандажей - спереди треугольный лоскут, а сзади только ленты-резинки, - но поскольку джок-стрэпы у нас мало известны, я часто перевожу этот термин как "плавки". - Л.К.). Все взгляды направлялись на прислонившегося к стене мужчину с фаллической аурой, столь желанной в этом месте. Его плавки выпирали, и он делал вид, что игнорирует всеобщее глазение, сосредоточенное на нем. Внезапно другой человек, чьи плавки не выпирали так сильно, прошелся мимо и быстро сдернул вниз плавки победителя - масса хлопьев туалетной бумаги разлетелась во все стороны, падая на пол. Молчание сменилось оглушительным хохотом, и бедный парень с плавками у колен убежал из бара, а все почувствовали себя гораздо лучше".
(Silverstein 1981:188)
Недоброжелатель гомосексуалов Рейбен пишет:
"Поразительно нижнее белье гомосексуалистов. Некоторые носят столь узкие трусы, что с трудом могут отправлять естественные надобности. Почему гомосексуалисты делают это? Одна из главных причин - желание продемонстрировать свои половые органы. Они являются главным козырем, поэтому гомосексуалист хочет показать их наиболее выгодно. Приподнятые, выдвинутые вперед, четко очерченные невыносимо тесной одеждой, половые органы гомосексуалиста выставляются на всеобщее (гомосексуальное) обозрение".
(Рейбен 1991: 113)
Стоит взглянуть на фотоснимки наиболее известных гомосексуалов, непричастных к шоу-бизнесу и проституции (Чайковский, Оскар Уайлд, Уолт Уитмен, Кузмин, Дягилев, Марсель Пруст, Ишервуд, Андре Жид), чтобы всё это ёрничанье показалось пустой болтовней. Но есть в гомосексуальном мире узкая, отнюдь не охватывающая всех гомосексуалов среда, к которой эти характеристики применимы, - это специфическая субкультура геев, особенно кристаллизующаяся проституция и порнобизнес. Мода эта затрагивает и шоу-бизнес, и не только "голубой". Вот в этой субкультуре существует настоящий фаллический культ, культ полового члена, и не просто фаллический культ, а приапический культ - культ огромного полового члена.
Разительнее другое. Эта страсть гомосексуалов к мужским гениталиям имеет более всеохватывающую, общую для всех мужчин основу не только в сосредоточенности вообще, но и в интересе именно к мужским гениталиям, к их размерам.
В повести В.Бейлиса "Реабилитация Фрейда", аннотированной как первая публикация (а в первых произведениях обычно преобладают автобиографические мотивы), автор описывает переживания четырнадцатилетнего подростка.
"Он был тихим, скрытным мальчиком, но по его телу уже блуждала горячая, томительная влага, которая порой словно бы обваривала его, и он смущался и отворачивал лицо, если кто-нибудь глядел на него в тот миг, как жаркая волна поднималась в нем, и стыдился перед самим собою этих состояний, приписываемых им особой развратности своего воображения". С отцом они никогда не бывали в бане, но по приглашению отчима он согласился пойти туда. "У него были свои соображения: в бане можно беспрепятственно рассмотреть отчима, сравнить его с другими мужчинами, попробовать понять, отчего загорается мать, когда этот человек прикасается к ней". В бане он "стал исподтишка разглядывать всех подряд, возвращаясь время от времени к отчиму". Отчим "ничем не выделялся среди прочих посетителей бани: здесь были люди, превосходившие его по интересовавшим Володю показателям, были и такие, кто значительно ему уступал". Позже мальчик сам зазвал своего родного отца в баню. "Володя впервые видел своего отца голым и был ошеломлен: отец не только не уступал отчиму - он так выделялся среди посетителей, что на него стали откровенно и нагло глазеть, как-то по-особому уважительно похихикивать и подмигивать".
(Бейлис 1992: 4-5)
Тот же Давид Рейбен (1991: 9) подметил:
"Когда впервые сталкиваются двое обнаженных мужчин (в душе, в бассейне Ассоциации молодых христиан и т.д.), они первым делом смотрят на члены друг друга. Быстро, иногда почти незаметно, они измеряют чужой орган, сравнивают с собственным и приходят к определенным выводам. Даже стоя у писсуара в общественном туалете, они бросают молниеносные взгляды на чужие органы, делают поправку на расстояние и пытаются сопоставить размеры. В некоторых частных клубах администрация позаботилась установить над писсуарами увеличивающие зеркала, чтобы любой джентльмен, смущенный размером своего члена, мог увидеть его отражение величиной со слоновий пенис".
Как пишет Зилбергелд (Zilbergeld 1978: 26), "в мире фантазий [мужского воображения и эротической литературы] есть только три размера членов - огромные, гигантские и столь большие, что не влезают в дверь". Гэри Гриффин (1995: 14) пишет:
"Жажда мужчин заполучить пенис побольше - это наваждение глобального масштаба, вы даже представить себе не можете, какого. Первобытные люди привязывали к члену тяжелые камни, а в эпоху европейского Ренессанса знавшие толк в портняжном искусстве мужчины вставляли многослойные прошитые гульфики на панталонах, чтобы создать у окружающих иллюзию своего большого члена".
Гриффин перечисляет традиционные методы действительного удлинения члена - полинезийский (описанный Маргарет Мид), перуанский, даосийский, индийский (метод племени Садху), метод тибетских монахов, арабский метод "джельк". К последнему прибегают жители Судана, известные своими огромными членами. Этот метод - это специальный массаж, и существуют специальные дома "магиль", в которых над мальчиками работают специальные мастера такого массажа.
В Европе это отнюдь не сугубо современная новация. Правда, в античной культуре, как уже говорилось, господствовал идеал небольшого члена. Это был тогдашний эротический канон. Как заметил в дискуссии об изображениях мужского тела фотохудожник А.Лепешкин, "условность изображения гениталий в античной скульптуре вовсе не ограничивается размером. Там еще фактура чрезвычайно условная. Исключительная аккуратность, ничего не болтается, вены не выступают,- то есть выглядит это так, как оно бывает, если вести совершенно здоровый образ жизни, лет в 15, и как совершенно не бывает, скажем, в 35. То есть, может, и бывает, но гораздо реже. (Смех.)" (Мужское 1997: 104).
Огромные члены оставлялись у древних греков рабам и специализированным на сексуальной стороне жизни богам и сверхъестественным существам, Приапу, сатирам. В формировании эротического канона для греческого гражданина эти образы не участвовали. То были, как отмечалось в названной дискуссии, "знаки другой культуры" по Бахтину. В "первой культуре" их не было - там была скромность размеров. Но на то были особые причины. В мировоззрении греков особая важность отводилась умеренности, мере. Их идеология выдвигала на первый план гражданские доблести и атлетические качества, а не наслаждение. Идеальным возрастом виделась юность, когда тело было еще не вполне созревшим для сексуальных наслаждений, а душа беззаботной. Вечно юными были их боги, вечную юность дарили они некоторым людям как высшее благо. Соответственно красивым считался у мужчины маленький член, закрытый, как у мальчика. А коль скоро греческое общество было по преимуществу мужским, то с этим телесным идеалом как-то связано и повальное увлечение античных греков педерастией, любовью к мальчикам. То есть уж если питать склонность к мужскому полу, то к мальчикам.
Древний Рим не поддержал эту традицию в отношении гениталий. Там мужчины, подобно современным, точно так же мечтали о большом члене, завидовали своим собратьям, имеющим большой член, гордились его наличием. В "Сатириконе" Петрония Энколпий (само имя героя означает "промежность") горделиво заявляет Эвмолпию: "Теперь ты легко можешь убедиться, что я неотразимее Протесилая и любого из остальных героев древности. С этими словами я задрал кверху тунику и показал себя Эвмолпию во всеоружии. Сначала он даже ужаснулся, а потом, желая окончательно убедиться, обеими руками ощупал дар благодати" (Петроний 1991: 132-133). У Апулея его Луций, колдовством превратившийся в осла, замечает об этом: "И ничего утешительного в злостном превращении моем я не видел, если не считать того, что мужское естество мое увеличилось..." (Апулей 1988: 126). Это рассматривается как благодать. Статуи римлян вполне реалистичны.
Средневековое христианство с его культом аскетизма и подавлением телесных проявлений, разумеется, либо вообще не изображало член, либо изображало его крайне редуцированным, несущественным. На иконах чресла непременно прикрыты набедренной повязкой, даже если ей по сюжету неоткуда взяться. У сохранившихся античных статуй вообще отбивали половые органы или навешивали на них фиговые листки.
Только с эпохи Возрождения, когда человек с его мирскими интересами снова обрел право на полноценную жизнь и самодостаточность, сексуальные наслаждения опять стали правомерными, а половые органы - предметом интереса и гордости. В "Декамероне" это очевидно, хотя размер там не выступает на первый план. Однако с этого времени начинается мода на гульфики - появившиеся между штанинами спереди и специально выделенные швами и цветом мешочки для гениталий, становившиеся всё больше и рельефнее. Их специально туго набивали и прошивали, чтобы было впечатление о внушительном размере скрытых в гульфике достоинств. К XVI веку мода на гульфики уже отходила, и французский философ Мишель Монтень ехидно спрашивал:
"А каково назначение той презабавной шишки на штанах наших отцов, которую мы еще и теперь видим у наших швейцарцев? (Он имел в виду наемников-гвардейцев. - Л.К.) И к чему нам штаны - а такие мы носим ныне, - под которыми отчетливо выделяются наши срамные части, частенько, что еще хуже, при помощи лжи и обмана превышающие свою истинную величину".
Этим деталям штанов соответствовали и, пожалуй, даже предшествовали железные гульфики в рыцарских доспехах эпохи Возрождения - брагетты. Они нередко даже просто изображали эрегированнный член огромных размеров. В данном варианте демонстрации возродилась исконная идея угрозы, агрессии и притязаний на превосходство.
В дискуссии об изображениях мужского тела член редколлегии журнала "Риск" Д. Кузьмин задал "сакраментальный вопрос: каким образом, где, когда и почему вместо скромного редуцированного завиточка с нетронутой фактурой появился в культурном сознании канон прямо противоположного свойства: чем больше, тем лучше". На это - художница Анна Акиньшина:
А.А.: Из другой культуры, например.
Д.К.: Из какой?
А.А.: Из той, где изображали вождей с самыми большими членами: чем больше член...
Н.Гребенкин (художественный критик):...тем вождистей вождь.
А.А.: И после того, как христианство, противостоя любой эротике, съело классический канон, источником новых эротических представлений стало то, что ему - христианству - недоступно. Прежде всего - неевропейские культуры".
Имелись в виду культуры Африки, Ближнего Востока.
"А.Д.: Зачем же так далеко ходить? Ведь в "карнавальной" традиции это всё сохранилось..."
(Мужское 1997: 105)
Антон Кузнецов подхватывает мысль о местной "другой культуре" и "карнавальной традиции": "Как спросили бы нас ученые-марксисты - "интересы какого социального слоя выражала классическая античная скульптура"? Ясно, аристократии. И соответственно визуальный канон был социально ангажирован. А у "простого народа", надо полагать, был другой канон, и он-то отражался преимущественно в текстах "других", "карнавальных"..."
Между тем вопрос об источниках не столь важен. Важнее вопрос о стимулах. Не столь важно, где сохранялась традиция иного отношения к гениталиям, сколько то, что оно оказалось востребованным в новое время. "Простонародная", "карнавальная", "мирская" и жизнерадостно-плотская традиция оказалась не только живучей, но и влиятельной. Она сумела пережить и взлет пуританской морали в XIX веке, и социалистический аскетизм в XX. В России оживление интересов к сексуальной жизни наступило в начале XX столетия, у декадентов, как их называют сторонники гражданственного направления искусства.
Русский писатель Серебряного века Алексей Ремизов вспоминает, как художник Константин Сомов, сын главного хранителя Эрмитажа, обещал друзьям показать хранящийся в Эрмитаже "восковой слепок с некоторых вещей Потемкина-Таврического". Эти "вещи" Ремизов уже видел и разжигал любопытство других, особенно философа Розанова.
- Свернувшись лежат, как змей розовый.
- По указу самой Екатерины.
- В особом футляре в Эрмитаже.
(Ремизов 1992: 325)
И вот у Сомова собралась большая компания известнейших деятелей искусства и философии - Добужинские, Бенуа, Кузмин, Бакст, Дягилев, Розанов и другие. Собрались, чтобы посмотреть принесенную из Эрмитажа реликвию, сделанную по приказу императрицы Екатерины в память князя Потемкина "для назидания обмельчавшему потомству". Когда раскрыли ларец, "Розанов полез руками". Тут случилось то, чего так боялся хранитель Эрмитажа: сковырнули-таки "родинку". Долго ползали под столом, искали. Вроде нашли и приладили.
Алексей Ремизов умудрился поразить всю компанию. "Вот вы восхищаетесь этим, - я показал на ларец, который надо было закрыть и завернуть в дорогую шелковую пелену: "воздух", как "частицу" мощей, - но ведь это мертвое, "бездыханное", а я знаю живое и совсем не неприкосновенное, и в ту же меру..."
- Кто? Где?
- Да Потемкин.
- У какого Потемкина?
- Студент Потемкин, пишет стихи: "папироска моя не курится..."
И уж за столом никто ничего не заметил, только Вас. Вас. Розанов с застывшим недоумением загадочно пальцами раскладывал на скатерти какую-то меру, бормоча, считал вершки, продолжая чай и разговоры о выставке, как бы мимоходом расспрашивая и о студенте Потемкине. <...>
И должен сказать, слова мои о живом Потемкине - "у всех на глазах ходит по Петербургу" - были отравой. Помню, Розанов - первый: "Покажи мне Потемкина!"
Познакомились, залучили к Сомову. "Всё очень просто вышло и занимательно". "Петрушу, так рассказывал Кузмин, он присутствовал на этом веселом свидании, пичкали пирожками и играли с его живым потемкинским - три часа.
С этого вечера Потемкин и пошел в ход" (Ремизов 1992а: 216-219). Он стал одним из главных авторов "Сатирикона".
Ремизов не угомонился. Узнав, что в Петербург из Москвы приедет Аркадий Павлович Зонов, а он подобен слону ("обладает сверх Божеской меры"), Ремизов сообщил о нем философу Розанову.
"- Аркадий Павлович! - В.В. даже привстал.- удивительно! удачно! сверх Божеской меры!"
И вскоре известил запиской Ремизова о своем целевом визите: "Хочется мне все-таки взглянуть на 7-вершкового (31 см. - Л.К.). В Индии не бывал, так надо хоть в плечах посмотреть слонов. Я думаю, особое выражение физиономии: "владею и достигнул меры отпущенного человеку". По-моему, наиприятнейшая мера 5 вершков (22 см. - Л.К.): если на столе отмерять и вдуматься, то я думаю, это Божеская мера. Таким жена не наиграется, не налюбуется. Большая мера уже может напугать, смутить, а меньшая не оставит глубокого впечатления. Поэтому, может, я к Вам зайду около 12-ти ночи или около 10 сегодня или завтра". <...> Свидание состоялось.
