2015-06-30
549
Затруднительна и мотивировка таких запретов. Почему, скажем, женские гениталии нельзя изображать, а обнаженную женскую грудь можно? Грудь может ведь произвести гораздо более сильное впечатление на мужчин, чем промежность. Почему волосы подмышкой можно осветить, а волосы на лобке нельзя? Эрегированный член - единственная деталь, которая может свидетельствовать о том, что половой акт или подготовка к нему не имитируются, а представлены в реальности. Это тот эффект присутствия, который блюстителю нравственности желательно запретить. Но это имеет значение только применительно к сцене, фотографии и кино. Как быть с рисунком, мультфильмом и литературой? Как быть с рисунками Тома из Финляндии, которые имитируют фотографию?
Натуралистическое изображение совокупления, с физиологическим показом взаимодействия половых органов, есть, разумеется, тот предельный случай, который должен быть отнесен к порнографии - ведь он призван и способен возбуждать в зрителе похоть. Но английская журналистка и социолог Лини Этвуд, излагая свои впечатления от Московского кинофестиваля 1991 г., пишет, что ее поразило "множество появлявшихся на экране мужских задов, голых и всегда энергично двигающихся. Именно это оказалось излюбленным способом изображения полового акта, практически обязательного в современных советских фильмах" (Attwood 1993).
Это, разумеется, обход запрета на изображение половых органов, но ослабляет ли это или усиливает впечатление и возбуждение? Вообще-то, экономия средств и необходимость для зрителя домысливать и давать пищу фантазии, скорее усиливает эффект.
И наоборот, наглая откровенность не всегда рождает вожделение. Уже давно подмечено, что частичная обнаженность больше возбуждает, чем полная (Fritsch 1905). Или возьмем матерные выражения. Они, конечно, непристойны. Но, хоть они называют и описывают половые органы и половые акты, это вряд ли у кого-либо может вызвать вожделение. В статье о поэзии Баркова его комментатор А. Илюшин справедливо пишет:
"Установка тут не на разжигание блудодейственной похоти, не на амурные соблазны и томления. Мы попадаем не в альковно-адюльтерный розовый полумрак..., а в дымную похабень кабацкой ругани, где на плотское совокупление смотрят... громко регоча и козлоглагольствуя, так что разрушается всякое обаяние интимности.... Эротоман ко всему этому скорее всего останется равнодушен. Ибо перед нами не эротика (когда почти ни о чем, кроме гениталий, - это ведь действительно не эротика), а именно озорство...".
(Илюшин 1992:6-7)
Набоковская "Лолита" в Америке и у нас воспринималась вначале как порнография, а сексуальные сцены (в том числе группового изнасилования) из "Тихого Дона" - никогда.
Всё это подточило сюжетный подход. Современный подход опирается не на различение сюжетов, а снова на общее воздействие произведения. Решение, что зачислять в порнографию, а что относить к эротике, передано экспертным комиссиям искусствоведов. Но они-то на чем основывают свои суждения? Когда современную свободную Россию захлестнул поток секс-фильмов и печатной "клубнички", московские киноведы во главе с В.Боревым разработали руководство для экспертов, которое бы позволило им отличать вполне приличную эротику от грязной порнографии - формальные и содержательные признаки. Это всё тот же набор или иной?
Вот тут и любопытно справиться, как судят о порнографии выдающиеся художники слова.
Ходасевич (1992, впервые напечат. в 1932) считает, что порнографию можно отделить,
"исследуя характерные приемы, которыми она пользуется для достижения своей цели. Поскольку цель эта специфична, можно заранее предположить, что в известной степени специфичны окажутся и приемы. Направить воображение читателя или зрителя так, чтобы возбудить в нем прямое, беспримесное эротическое чувство, - вот основная цель порнографии, равно словесной, как и изобразительной. Подчиняясь неизбежному закону экономии, она должна сосредоточить усилия на этой основной цели и, следовательно, должна стремиться к тому, чтобы, елико возможно, отстранить от читателя все посторонние мысли и впечатления". "...Порнографию создает не сюжет, а прием, не содержание, а форма, не "что", а "как". Там, где "нет возбуждения инстинкта", "эротический сюжет тем самым освобождается от всякого подозрения и свободно пользуется легальностью, которая теоретически у него вообще неотъемлема". Если эротические эпизоды представляют собой "подсобное средство для выражения общих воззрений автора, ничего общего не имеющих с теми целями, которые лежат в основе писаний порнографических", то порнографии нет. "Все сюжеты дозволены. Нет дурных сюжетов, есть лишь дурные цели и дурные приемы".
Что же это за приемы?
Сюжет, по мысли Ходасевича, в искусстве играет вспомогательную роль костяка, а в порнографии он приобретает самостоятельное и первенствующее значение. Но сам же Ходасевич замечает, что таковы и роман, и репортаж. Далее, по Ходасевичу, искусство, пользуясь образами действительности, уводит нас от нее, показывает нам иллюзорность, условность изображаемого, а "цель порнографии как раз обратная: неживое или словесное изображение в наибольшей степени приблизить к реальности" - она в этом уподобляется "эротической бутафории", "эротическому описательству". Как явление антихудожественное она ищет фактической достоверности, документальности. Поэтому, считает Ходасевич, в порнографии фотоснимок вытесняет рисунок. Но как же тогда быть с художественной фотографией - разве в ней не может быть просто эротики? А порнофильмы? Чем они по приближению к реальности отличаются от обычных художественных фильмов? Ничем. Они даже более условны. Зритель часто понимает, что в реальности все эти умопомрачительные сексуальные приключения, где все запросто предаются сексу, совершенно неосуществимы.
В сущности Ходасевич, ратуя за условность искусства, сводит порнографию к реалистической или натуралистической эротике. Но порнография - не стиль, а жанр.
Набоков (1990: 291-292, впервые напечат. в 1958) тоже упирает на цель и приемы, и в его представлении порнография тоже отличается наибольшей экономией средств. Но, по Набокову, это главное в ней. Она отбрасывает всё, что не ведет к возбуждению похоти. Тем самым она превращает описание в выделение и подчеркивание сексуальных деталей, а повествование - в короткие связующие нити между сценами соития.
"Непристойность должна соединяться с банальщиной, ибо всякую поэтическую усладу следует полностью заменить простой половой стимуляцией, требующей применения общепринятых фраз для прямого воздействия на пациента. Порнография должна строго придерживаться старых испытанных правил, дабы окружить пациента надежной атмосферой удовлетворения <...>. Таким образом, в порнографических романах действие сводится к совокуплению шаблонов. Слог, структура, образность - ничто не должно отвлекать читателя от его вожделения. Такой роман состоит из чередования эротических сцен. Промежуточные же места должны представлять собой лишь смысловые швы, логические мостики простейшей конструкции, краткие параграфы, посвященные изложению и развлечению, которые читатель вероятно пропустит, но в присутствии которых он должен быть уверен, чтобы не почувствовать себя обманутым <...>. Кроме того, сексуальные сцены в книге должны развиваться непременно крещендо, всё с новыми вариациями, в новых комбинациях, с новыми влагалищами и орудиями, и постоянно увеличивающимся числом участников (в известной пьесе Сада на последях вызывают из сада садовника)...".
Развивает эти взгляды мнение Е.Городецкого, высказанное в дискуссии об изображении мужского тела:
"Порнография - это уникальная сфера культурной деятельности, в которой сегодня, в наше - не будем говорить какое - время активно действует канон. Как в иконописи. Партнер должен обязательно кончить, причем визуально-наглядно. Обязательно должен пройти определенный набор поз. И так далее. Есть канонические элементы, которые в рамках данного жанра (а деление на жанры тоже старое: подростковая, садомазохистская и т.д.) неустранимы. Кстати, не только визуальные: столь же каноничен звук, который издают - э-э - персонажи, да и весь саундтрек".
(Мужское 1997: 108)
Близки к набоковскому представлению о порнографии заключения Кронгаузенов (Kronhausen and Kronhausen 1959; 1964): единственная цель порнографии - вызвать похоть и разрядку сексуального напряжения. Именно поэтому в ней так много сцен насилия, в которых "жертва" становится соучастником, и сцен растления девственницы, где автора мало заботят боль и возмущение жертвы. В настоящем искусстве же, сколь бы точно и подробно оно ни изображало сексуальные действия, выражается вся сложность человеческих чувств и эмоций - страх, вина, колебания, отвращение и т. д. Так что грань кладет не степень точности изображения, а общий взгляд на человека.
Набоков перечисляет все те признаки, которых в "Лолите" нет. Но противопоставляет он "Лолите" самую низкопробную порнографию, рассчитанную на очень непритязательного потребителя. О ней же говорит Городецкий. Порнографы более высокого класса учитывают, что более требовательный читатель или зритель для более тонкого и сильного вожделения нуждается в предварительном знакомстве с героями и обстановкой, хочет видеть в них реальных людей, с биографиями, ожидает их включения в жизнь. Он не удовлетворится "мостиками простейшей конструкции", отвергнет клишированный язык. Ему подавай свежие образы, меткие метафоры.
И как быть с нередкими изображениями сексуально возбуждающих сцен и деталей, вкрапленными в иную литературную ткань? Теряют ли они от этого те или иные свойства порнографии? Если раздвинуть повествование и переслоить сладострастные сцены более развернутыми описаниями нейтральных сюжетов, утратят ли эти сцены порнографический характер? Так ведь некоторые авторы и поступают. Таковы изданные недавно у нас переводные романы "Он" и "Она". Но романы носят столь порнографический характер, что автор пожелал остаться анонимом. Таковы гомосексуальные романы Фила Андроса (на русский не переведены), но на Западе их продают в секс-шопах вместе с прочей порнографией.
Кроме того, Набоков резко разделяет древнюю и современную "похабщину". За похабщиной прежних времен (до XVIII века) он признает "комедийные блестки и меткие сатирические стрелы, даже краски мощного поэта, поддавшегося легкомысленному настроению". А вот "в наши дни выражение "порнография" означает бездарность, коммерческую прыть и строгое соблюдение клише". Поскольку эти признаки явно связаны с превращением "похабщины" в рыночный товар, а рынок при всей своей влиятельности не всё способен себе подчинить, остается и в наши дни принципиальная возможность талантливой и оригинальной похабщины - "легкомысленное настроение" может посетить и нынешних "мощных поэтов".
Многие - и медики, и литераторы - считают порнографию чем-то непременно нехудожественным и из этого исходят в определении.
"У всех видов порнографии, - пишет Рейбен (1991: 149), - одна и та же "фатальная болезнь" - "скука. Восторженные описания гигантского члена, погружающегося в бездонное влагалище, и мужчин с безграничной потенцией, бесконечно обслуживающих неутомимых женщин, начинают приедаться по прочтении трех глав. Так как литературную порнографию создают со специальной целью, художественной ценности она не имеет".
Насчет того, что порнография скучна - это смотря какая (сколь мастерски сделанная) и как для кого.
И Набоков, и Ходасевич явно противопоставляют порнографию искусству. Городецкий считает шаблонность, наличие канона признаком этой нехудожественности (как будто не бывает художественного канона). "Теоретику культуры и искусства порнография может быть крайне интересна... - говорит он об этом. - Благодаря тому, что каноны в этом пространстве есть, - это единственное, может быть, пространство, где их можно ломать. В других сферах - в искусстве, например, - они уже сломаны". На это другой участник дискуссии заметил: "Вот только будет ли эта порнография со сломанными канонами покупаться... Не станет ли как раз в этот момент слома порнография - искусством?" Городецкий подхватил эту мысль: "...Порнография ведь потому и покупается, что ее канон соответствует бытующему в общественном сознании мифу о сексуальности, и тут шаг вправо - шаг влево считается побегом" (Мужское 1997:108). Очевидно, что и сексуально возбуждающие сцены могут быть художественно показаны, на уровне искусства. Но какие это сцены?
Уже не раз отмечалось (и Ходасевич не преминул это отметить), что в разное время и у разных народов одни и те же изображения трактуются по-разному: у одних как неприличные и постыдные, у других - как вполне приемлемые. Это связано с различиями нравов - что вообще считается приличным и неприличным. В этом смысле границы порнографии условны. Пример Ходасевича показателен: читая пушкинских "Руслана и Людмилу", критик 1820 года находил, что "невозможно не краснеть и не потуплять взоров" от таких стихов:
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет?
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела,
На брови, прямо, набекрень,
И задом наперед надела.
И это писал член общества, в котором дамы появлялись на балу в платьях с таким декольте, которое заставило бы покраснеть современного донжуана! Помнится, в одном любопытном романе изображалось вымышленное общество, в котором неприличным считалось показывать обнаженный нос. Все носили футляры на носу. Кокетки смело приоткрывали самый краешек носа. Разумеется порнография там вся обращалась вокруг обнажения носов и трения носами.
Таким образом, мы понимаем, что какие-то произведения могут быть охарактеризованы как порнография, в конкретном обиходе интуитивно мы понимаем, какие именно, но дать общее определение не можем, определить границы не можем, потому что в разных культурах и в разное время критерии, что считать грязным и неприличным, очень различаются. Различны и границы запретного. Иными словами, порнография оказывается понятием не абсолютным, а относительным. Нет порнографии вообще, а есть то, что в данном обществе, в данной среде и в данное время считается порнографией.
Гомосексуальная порнография, обладая всеми свойствами порнографии вообще, делает очевидным еще одно свойство, затрудняющее задачу определить четко это явление. Все доселе приведенные определения клали в основу определения то, чем обычно занимаются критики и искусствоведы,- намерения автора (художника, писателя) и его средства. Но игнорировался адресат. Упускалось из виду, что все эти намерения и средства по-разному воздействуют на разных людей. То, что у одних вызовет вожделение, других повергнет в отвращение, а третьих оставит совершенно равнодушными, не произведя никакого впечатления.
Нормальных, гетеросексуальных мужчин не трогает гомосексуальная порнография. Изображения мужчин, обнимающихся, целующихся и совершающих более интимные действия с мужчинами же, им непонятны, чужды и часто неприятны. Разумеется, эти изображения не вызывают у них никаких сексуальных эмоций. Стало быть, это для них просто не порнография. Это какие-то странные, смешные, иногда неприличные, похабные изображения (неприличие, конечно, осознается), не имеющие связи с эротикой - вроде изображения акта дефекации или рвоты.
С гомосексуалами дело обстоит как раз наоборот. Совершенно ясно, что изображения женщин, сколь угодно соблазнительные и развратные, для гомосексуалов абсолютно не являются порнографией. Сцены лесбийской любви им неинтересны и зачастую просто неприятны. В сценах обычного соития (мужчины с женщиной) их занимают только изображения мужчин в состоянии возбуждения, а женские фигуры им только мешают.
Вот наглядный пример. Анонимный автор в сборнике Харта описывает свою первую встречу с порнографией.
"Год вроде был 1957. Мне было четырнадцать, а Джиму - одиннадцать. Он и я были приятелями по неизбежности, потому что мы жили в сельской глуши в южном Миссисипи и вокруг просто не было сверстников с кем дружить. <...> Секс никогда не был предметом нашего общения. Но как-то днем у него дома Джим сказал мне, что у него есть что показать мне. С большой таинственностью он повел меня в спальню своих родителей и открыл средний ящичек их одежного шкафа. Спрятанная под слоями одежды, там лежала книжка в мягкой обложке, всего 15-20 страниц, иллюстрированная фотографиями, изображавшими совращение восемнадцатилетнего парня женщиной старше его. Хотя были показаны разные стадии совращения и ряд позиций сношения, фотографией, которая произвела на меня наибольшее впечатление, была та, где лучше всего был виден молодой человек: он сидел на стуле с расставленными ногами и держал женщину у себя на коленях. Это хорошо открывало его яйца и на значительную длину его ствол, на который его партнерша опускалась. Джим спрятал книжку себе под рубашку, и мы удалились в амбар для более близкого ознакомления".
Там Джим соблазнил своего старшего приятеля заняться мастурбацией, и это дело они затем не раз повторяли. Хотя это продолжалось около двух лет, дальше мастурбации дело у них не заходило. Анальное сношение приходило ему на ум (как собственный домысел), но он гнал от себя такие мысли. Также и "целоваться казалось немыслимым". Затем они расстались, и Джим остался гетеросексуалом (straight, "натуралом"), анонимный же рассказчик оказался гомосексуалом (Anon SYB 1995). Так вот характерна его первая реакция на гетеросексуальную порнографию: не имея еще ни гомосексуального опыта, ни сведений, он воспринимал в ней главным образом мужское изображение.
Разумеется, совершенно иначе смотрят на подобные изображения глаза женщин. Для них красивый мужчина, мужское лицо и тело, могут быть очень привлекательными. Но порождать вожделение (цель порнографии) будут у них скорее не откровенные изображения мужских гениталий и прочих чисто сексуальных деталей и сцен (они лишь шокируют большинство женщин), а чуть прикрытые изображения интимных ласк в полураздетом виде, поцелуев, петтинга. Таковы обычно цветные обложки "дамских романов". В сущности это и есть женская порнография.
В 1953 г. в американском студенческом журнале "Биг Тейбл" был напечатан в отрывках роман Уильяма Берроуза "Голый завтрак". В 1959 году он вышел отдельным изданием в Париже, в 1962 г.- в США (Burroughs 1962, русск. изд. Берроуз 1993). Роман состоял из кошмарных видений наркомана, из его сексуальных и садистских фантазий. Всё, что рядовой читатель может воспринять как шокирующее и тошнотворное, было густо сконцентрировано на этих страницах. Автор нарочито натуралистически описывает гомосексуальные и гетеросексуальные соития при повешении, с одновременной дефекацией, обильно уснащая эти описания английским эквивалентом русского мата. Высший суд Бостона объявил эту книгу порнографической и запретил ее распространение, несмотря на то, что в защиту книги на суде выступили знаменитые писатели Норман Мейлер и Аллен Гинзберг, лидеры битников. Запрет немало способствовал ее популярности, и Берроуз стал одним из лидеров движения битников.
В 1966 г. Верховный Суд штата Массачусетс реабилитировал "Голый завтрак".
Для признания книги порнографической, указал суд, в ней "должны наличествовать три условия: должно быть установлено, что (а) господствующая тема данного материала, взятого в целом, вызывает похотливый интерес к сексу; (б) данный материал является открыто агрессивным, так как оскорбляет современные общественные устои..., и (в) данный материал абсолютно не несет в себе социальной ценности".
Реабилитируя книгу, Верховный Суд упирал на то, что видные писатели признали за книгой социальные и литературные достоинства - выступление против агрессивности (для того, де, она и изображена отвратительной), борьба с наркоманией, пародия на политические партии, стилизация простонародной речи. Суд счел возможным игнорировать тот факт, что первое условие всё-таки налицо: "Голый завтрак" "может вызвать похотливый интерес лиц, страдающих отклонениями, и тех, кто испытывает любопытство к подобным лицам" (Берроуз 1993: 258).
Между тем достаточно прочесть несколько страниц "Голого завтрака", чтобы сообразить, что почти любого читателя все эти тошнотворные описания могут лишь отвратить от сексуальных побуждений и уж никак не способны обратить к вожделению. Нужно обладать очень уж редкостным и своеобразным сексуальным отклонением, чтобы воспринять их как приятные и возбуждающие. Любопытство? Но ведь любопытство не присутствует в критериях подсудности (а),(б)и(в). Книга несомненно непристойная, неприличная, шокирующая, эпатирующая, ее можно назвать отвратительной, можно признать сексуальной по теме, гомосексуальной, извращенческой, но порнографической она не является, если под порнографией понимать способность возбуждать похоть. Похоть она только изображает, но не возбуждает - именно потому, что изображает ее отвратительной. Словом, порнографией эта книга может оказаться лишь для очень узкого слоя садистов.
Кстати, в фильме Д.Кроненберга, сделанном по этой книге (у нас в видеопрокате он называется "Обед нагишом"), большей частью эти "порнографические" черты книги убраны или смягчены, и фильм оказался более сексуальным.
Еще разительнее и эксцентричнее - сугубо индивидуальные идиосинкразии и пристрастия. У меня был приятель студенческих лет, у которого в детские годы вибрация вагона поезда производила эрекцию. Это закрепилось, и впоследствии, стоило ему оказаться в движущемся вагоне, как парень (сейчас он профессор и директор института) приходил в сексуальное возбуждение.
Дальше - больше. В конце концов достаточно было паровозного гудка, чтобы он реагировал эрекцией. Для него, конечно, изображение поезда - не что иное, как порнография.
Есть люди, на которых в силу их слабой сексуальности или чрезмерной опытности самые откровенно изображенные сладострастные сцены не производят ни малейшего впечатления и не способны заинтересовать. Всё это для них не порнография. Наоборот, есть чрезвычайно возбудимые личности (многие подростки таковы), у которых самые, казалось бы, невинные изображения с налетом эротики или хотя бы с намеком на эротику вызывают глубокое волнение и сексуальные помыслы. Для этих едва ли не всё порнография. Неверно это, что порнографии нет без натуральности изображений. Как кому. Одним для возбуждения нужна бутафория, других волнует именно недосказанность: развратное воображение дорисует остальное. Иронически обыгрывая такое отношение, Жванецкий называл Нью-Йорк с его небоскребами очень эротическим городом: всё торчит. Помню, однажды я проходил по рынку и дебелая торговка, продававшая огромную спелую морковь, зазывала покупателей: "Кому эротическую морковку?". Если сообразить (а это нетрудно), что именно имели в виду Жванецкий и торговка морковью, то это скорее подходит под обычное представление о порнографии, а не об эротике.
Но так как предусмотреть все извивы похоти и все индивидуальные пристрастия невозможно, то порнографию вообще, порнографию как таковую, определить не получится. Можно определить лишь порнографию для кого-то. Иными словами, нет порнографии как строго очерченной группы произведений, всегда и везде вызывающих похоть у всех, а есть лишь порнографическое отношение к изображениям. Исполнено глубокого смысла известное изречение, гравируемое на ордене Королевской Подвязки - "Пусть стыдно будет тому, кто плохо об этом подумает".
Конечно, есть люди со схожими и наиболее распространенными вкусами, поэтому можно выделить совокупности изображений, способных вызвать вожделение у той или иной группы людей, при чем таких изображений, которые с наибольшей вероятностью это вожделение вызовут. Когда порнографию намеренно изготовляют, учитывают именно такой спрос. Но выделяемые совокупности весьма разнообразны, и нет у них четких границ.
В опросе Дьяченко и Бушмина 73% судей и 88% адвокатов не смогли ответить на вопрос, чем порнография отличается от разрешенной законом эротики, а остальные ответы были расплывчаты и субъективны (Бушмин и Дьяченко 1995: 49). Поэтому сами эти юристы отказались употреблять термин "порнография" в негативном смысле и предложили вернуться к первоначальному значению термина: 'описание проституции' (Бушмин и Дьяченко 1995: 10).
Поэтому же в Государственной думе комиссия Говорухина проталкивает проект Закона "Об ограничениях оборота продукции, услуг и зрелищных мероприятий сексуального характера". "Мероприятия сексуального характера"! Разграничение порнографии и эротики отброшено. Продукцией, требующей ограничений и запретов, считается всё, что удовлетворяет "потребности, связанные с сексуальным влечением". Разрешены лишь средства "медицинского назначения" (заметим это!). Но так как потребности сугубо индивидуальны и разнообразны, то удовлетворять их может всё, что угодно, и подвести под запрет можно всё.
Да и нужны ли такие границы? Они нужны только в том случае, если исходить из вредности порнографии и из необходимости налагать на нее запреты - на ее производство, распространение и (религиозные, моральные) на ее потребление. Рейбен (1991: 148) констатирует:
"законодатели считают, что порнография - это плохо. Но тем самым они благоприятствуют торговцам порнографией. <...> Недавно в Дании были сняты все запреты на изображение сексуальных сцен. В результате продажа порнографии уменьшилась на 40%. Наверное, запрет создавал ей дополнительную привлекательность".
В чем, собственно, вредность порнографии? Среди ученых, исследующих этот вопрос для законодателей, есть два противоположных мнения. По одному, увидев сцены насилия, извращений, сексуальных эксцессов, человек немедленно бросится им подражать или впоследствии станет сексуальным маньяком ("теория модели"). Согласно другому мнению, эти сцены снимут напряжение, и человек, даже склонный к подобным деяниям, успокоится ("теория очищения", "теория катарсиса").
Немец Хольгер Циль, ставший американской порнозвездой Вольфом, считает, что секс-индустрия только потому и существует, что голубые боятся собственных фантазий и живут не так, как хотели бы. "У кого сексуальная жизнь состоялась, тому не нужно никакое порно (хоть оно и ему может всё-таки нравиться). Но у кого же сексуальная жизнь состоялась?" Он вообще крутил свои фильмы для тех, кто так и не решился осуществить мечту и вступить в контакт с парнем (Zill und Ludigs 1998). И есть еще мнение, что порнография помогает юношам выработать иммунитет к сексуальным стимулам, столь обильным в современном обществе ("теория иммунизации", кстати выдвинутая членами американской Комиссии по непристойностям).
Когда Гебхардт сравнил реакцию на порнографию 1500 заключенных по сексуальным статьям с реакцией контрольной группы свободных граждан, оказалось, что сильное возбуждение она вызвала у 28% заключенных, но в контрольной группе таких было 34% (Gebhard et al. 1965)!
Голдстейн и Кант очень тщательным исследованием заключенных нашли, правда, у насильников несколько более отчетливый интерес в раннем детстве к эротике, чем у контрольной группы, но в подростковом возрасте всё иначе - у всех заключенных по сексуальным статьям - гомосексуалов, насильников и педофилов - выявлено гораздо меньшее увлечение порнографией в подростковом возрасте, чем у контрольной группы обычных людей. Подростками они видели ее меньше, чем обычные люди, а не больше! Но из них во взрослом возрасте только гомосексуалы гораздо больше увлекаются откровенными эротическими изображениями, чем обычные люди, хотя и среди последних есть категория постоянных потребителей порнографии - те и другие "одержимы" ею. Всё это представлено на многих графиках по многим показателям.
Исследователи спросили испытуемых о самом впечатляющем порнографическом произведении - не хотелось ли им проделать то, что изображено. Утвердительно ответили 50-60% ряда групп, включая контрольную, только насильники показали значительно больший процент - 88.
Но спрошенные о реализации этого желания, испытуемые разошлись в своих ответах. В ряде групп на деле повторили изображенное 77-87%, а у насильников - только 57. У гомосексуалов того и другого совсем мало - захотело подражать изображенному 14 из 37 (т. е. 38%), а реально осуществило это 10 (т. е. 27%). Оказалось, что именно у насильников и гомосексуалов это впечатляющее произведение вызвало больше чувств стыда и отвращения, чем у контрольной группы (Goldstein and Kant 1973: 54-121).
Эти результаты оказались неожиданными для самих исследователей.
Порнография, если понимать под нею то, что чаще всего так называется, часто сделана грубо, безвкусно, антихудожественно, халтурно. Как почти всякая продукция массового производства. Но столь же несомненно, что есть порнографические (в этом смысле) произведения величайших мастеров (например, Пушкина, Лермонтова, Бёрдсли, Сомова, Кокто), что возможна в высшей степени художественная порнография. В добропорядочной Финляндии устраиваются государственные выставки сугубо порнографического художника Тоуло Лааксонена ("Тома из Финляндии"). Такие художники, как Клаксоне, такие фотографы, как Мэпплторп и Пробст, показали, по выражению искусствоведа Давида Ледика, "что порнография это просто другой аспект красоты" (Ledick 1998: 507). Поэтому отвлечемся от ее качества. Вредность порнографии усматривают в том, что она искусственно вызывает вожделение, похоть, сексуальное возбуждение. Ну и что? Средневековая христианская церковь считала всякое сладострастие грехом, разумеется, и сладострастные изображения тоже. Но современный человек, даже религиозный (умеренно религиозный), далек от такого понимания половой жизни. На практике он даже не отвергает любовь и половую жизнь вне брака.
