Советское градостроительство

К началу XX столетия капиталистический город очевидным для всех образом оказался перед лицом тяжелейшего кризиса. Промышленных предприятий становилось больше, а сами они укрупнялись. Трамвайные линии оплели старые улицы, и на перекрестках возникали «пробки». Пригородные железнодорожные линии строились одна за другой. И все, кто мог это себе позволить по деньгам, бросились вон из гремящего, лязгающего, окутанного дымами и паром города. Возникли огромные «поля» пригородной застройки. Деловая активность в городском центре продолжала нарастать. В одни и те же часы десятки, а то и сотни тысяч людей заполняли узкие тротуары, теснились на остановках, протискивались в магазины и кафе.

Все происходило одновременно, так быстро и с такой интенсивностью, что не стоит удивляться тому, что в сознании сразу многих архитекторов хаос капиталистического города слился с образом старого города вообще. Ужас перед хаосом, грозившим задушить жизнь в городе, вызвал острую неприязнь к тому городу, что был естественным продуктом истории. Возникло желание немедленно противопоставить неразумной, иррациональной, жадной суете образ ясности, четкости и порядка.

Так думали многие советские архитекторы, и, скажем, в 1930 году Н. Соболев писал: «Новую Москву необходимо проектировать на новом месте, где бы планировке не мешали существующие крупные здания и памятники архитектуры». Корбюзье предложил свой радикальный план строительства Новой Москвы после того, как не сумел уговорить французских фабрикантов автомобилей субсидировать проектную идею перестройки Парижа.

В действительности функциональный принцип зонирования городских территорий интенсивно разрабатывался советскими архитекторами существенно раньше, к чему их подталкивала жесткая экономия начальной социалистической индустриализации. В 1930 году вышла в свет книга Н. Милютина «Соцгород», в которой он сделал попытку соединить идею рациональной планировки городских зон с идеей развития города, разрастания его во времени. Идея уподобления города производственному конвейеру была доведена Милютиным до абсолюта. Автор называл ее «функционально-поточным принципом» и так пояснял его:

«Мы будем иметь зону расположения транспортных сооружений, связывающих отдельные производственные части между собой, затем зону производственных предприятий, расположенных в соответствии с потоком технологических процессов обработки... Далее – жилую зону, отделенную зеленой полосой от производственной зоны, и затем – различного рода культурно-просветительные учреждения, парки и т. д. Вся эта система должна найти свое завершение в сельскохозяйственной зоне, то есть в системе ферм, огородов и т. д.».

Главным в идее было наложение в пространстве двух перпендикулярных потоков – потока грузов по магистралям и «конвейерного движения масс», в ходе которого по пути к производству и обратно к дому посещались бы и столовые, и детские учреждения, и школы, и вузы, и поликлиники, и все прочее необходимое для жизни.

Вариантов было множество, их авторы расходились между собой в деталях, но никто не подвергал сомнению достаточность схемы, согласно которой решение проблемы города можно свести к наилучшему взаимодействию между обособленными зонами труда, быта и отдыха. С сегодняшней перспективы механичность такой схематизации бросается в глаза, но ведь это сегодня слово «машина» произносится привычно и бесстрастно, а слово «механический» приобрело явно негативный оттенок, если речь заходит о человеческих делах. Два поколения назад дело обстояло иначе: для Милютина и его последователей слово «конвейер» было символом социального прогресса, а слова Ле Корбюзье «дом – машина для жилья» вызывали всеобщий восторг.

Что же порочного в схеме «труд – быт – отдых»? Они – основные циклы человеческого существования, без которых оно невозможно, немыслимо. Порочность такой удобной схемы в ее бедности, в том, что бесконечно сложное сводится ею к простому, элементарному.

Элементарно понимался смысл слова «труд». Имелся в виду прежде всего труд рабочего-станочника, однако огромный, все разрастающийся, неустанно видоизменяющийся мир труда не поддается схематизации в виде некоторой единой пространственной зоны. Что, кроме самой схемы, побуждало бы стягивать в одно место труд ученика и учителя, ученого и художника, инженера-конструктора и продавца магазина, автомеханика и спортивного тренера? Как быть с логикой кратчайшего расстояния между местом проживания и местом работы при смене профессии или рабочего участка, в тех случаях, когда у членов одной семьи разные специальности и разные места работы? Число вопросов можно множить, и схема зонирования не даст на них ответа.

Однако эта схема, согласно которой зона труда выделялась из тела города, привела к упорядочению производств по степени их экологической «чистоты», к выработке современных санитарных норм, к поиску оптимальных форм распределения грузопотоков.

Упрощенно понимался полвека назад и смысл слова «быт» – особенно в нашей стране, где в период нэпа это слово имело отчетливо негативный оттенок, а внимание к вопросам быта упорно отождествлялось с мещанством. Прошло полвека, и оказалось, что без налаженного полноценного быта страдает общество, страдает производство. Оказалось, что дом не только более или менее отлаженная «машина для жилья», но еще и место учебы, любительской (для растущего числа людей – основной) работы, место общения, воспитания, приобщения к всеобщей культуре. Обнаружилось, что внутри «зоны быта» людям нужны не только спортивные площадки, но и мастерские, и клубы, не говоря уже о магазинах.

Схема не выдержала столкновения с богатством жизни, но благодаря ей оформились обязательные сегодня требования к инсоляции, к площади зеленых насаждений близ дома и многие из тех норм быта, которые мы привычно не замечаем.

Отдых сегодня понимается не только как передышка между напряженными часами труда. Это еще и время досуга, когда наше поведение не замыкается в четырех стенах комнаты или на площадке под окнами. Оказалось, что в ситуации отдыха человеку нужен весь город, по крайней мере, как возможность, которой он волен воспользоваться или нет по своему усмотрению. Замкнуть отдых в «зону» удается только на бумаге. Если все же такая бумажная схема воплощалась в действительность, как произошло в ряде наших новых городов вроде Тольятти, то длительный вакуум в сфере досуга незамедлительно начинал сказываться на жизни семей, жизни производства, жизни всего города.

Схема функционального зонирования оказалась не слишком эффективной в новых городах, а в старых ее никому не удалось воплотить в действительность. В разрастающиеся жилые районы, лишенные мест приложения труда хотя бы части членов семей, рано или поздно приходилось вносить собственные «зоны труда», будь то «чистые» фабрики, НИИ или научно-производственные объединения, нередко внедряющиеся в «зоны отдыха». Город оказался сложнее схемы, которая к тому же напрочь игнорировала существование в каждом городе особой зоны городского центра.

Ступени обслуживания и принцип «матрешки». Готовых инструментов для работы с социальным городом не было. Были только унаследованные структуры, плохо обеспечивавшие новые общественные условия. Превращение старых господских огромных квартир в коммунальные позволило, конечно, на некоторое время ослабить совсем уж отчаянную нужду в жилье, однако назвать «коммуналку» идеалом было явно невозможно. Невыносимо ускоренный темп социалистической индустриализации в стране, население которой было просто бедно, требовал сооружения сколько-нибудь сносного жилья, и окраины городов застраивались бараками. Их считали временным жильем, а жили в них долго – до конца 50-х годов, и никто, разумеется, не считал барак с его общим санузлом и общей кухней идеалом.

Все большая социальная однородность общества, утверждавшаяся как принцип, толкала к казавшемуся очевидным ответу. Во-первых, утвердить норму жилой площади на человека – так называемый гигиенический минимум, который был определен (на перспективу) в 9 м² на душу. Во-вторых, рассматривать всех горожан таким образом, чтобы все они оказались естественным путем приравнены друг к другу. На первый план обсуждений выдвинулось слово «потребность».

В норму заселения новых квартир, исходя из девяти квадратных метров жилой площади на человека при предельно допустимом минимуме «общей площади» входили ванная комната и туалет, кухня и коридорчик. С высоты сегодняшних достижений и недовольства достигнутым трудно оценить, как грандиозен был шаг вперед: право каждого на минимум комфорта было закреплено сначала правительственными постановлениями, а затем и Законом о жилище. Впрочем, как известно, до его полного воплощения оставалось ждать еще немало.

Но жизнь не ограничивается жильем и местом работы. Нужно, чтобы детей можно было отдать поблизости от дома в детский сад, а затем в школу. Нужно, чтобы не слишком далеко была поликлиника, чтобы не требовалось через весь город везти хлеб, молоко и прочие продукты, чтобы неподалеку от дома можно было купить блокнот и газету, зубную пасту и нитки...

Показалось, что город можно рассчитать на арифмометре. Собирали всю совокупность повседневных потребностей, включая потребность в безопасности от уличного движения, подсчитали среднюю численность взрослых, детей и стариков на каждую тысячу жителей. Затем определили предельно допустимое расстояние от подъезда жилого дома до детского сада (150–200 метров), школы (200– 300 метров), местного торгового центра, учреждений бытового обслуживания, поликлиники (500 метров).

Все вместе назвали микрорайоном, и получилось, что основной, или базовой, единицей городской структуры является жилой микрорайон, ничем существенным не отличающийся от любого другого микрорайона. Вроде бы исчезли какие бы то ни было основания для воссоздания прежней поквартальной формы застройки, и потому внутри территории, очерченной магистралями для общественного и личного транспорта, застройку можно вести совершенно свободным образом. Лишь бы оказались соблюдены санитарные нормы инсоляции квартир за счет строгого соблюдения расстояния между соседними зданиями, приблизительно равного двойной высоте самого высокого из них.

Вместе это назвали принципом «свободной планировки».

Решив таким образом вопрос единицы упорядоченности города, собрали вместе потребности, называемые периодическими, проявляемые, грубо говоря, раз в неделю или около того. Кинотеатр, укрупненный специализированный магазин или мастерская обслуживания и им подобные учреждения с радиусом доступности порядка полутора километров (недолгая поездка на транспорте) оказались собраны вместе. Соответственно группа микрорайонов была бы теперь объединена общим центром периодического обслуживания, получая наименования «жилой район».

Наконец, были определены эпизодические потребности вроде поездки в театр, филармонию или зоопарк, что позволяло рассчитывать и проектировать общегородскую систему специализированных центров, относительно равнодоступных для жителей разных жилых районов. Все вместе получило название системы ступенчатого обслуживания, согласно которой город начали представлять как своего рода «матрешку», внутрь которой вложено несколько «матрешек» поменьше (жилые районы), а в каждую из них – несколько еще меньших (микрорайоны). Система стройна и на первый взгляд выглядела вполне убедительно. В ней, правда, просвечивал один изъян: каким-то уж очень «плоским» оказывался горожанин-потребитель, рационально и потому дисциплинированно решавший всякий раз, к какому классу потребностей надлежит отнести то, что ему нужно или хочется в данный момент. Этот изъян был сразу же замечен критиками, но уж очень казалась привлекательной ясность схемы. Даже самые горячие сторонники новой «ступенчатой» схемы вроде Г. Градова ощущали некоторую ее бедность и стремились найти способ ее обогащения содержанием. Вспомнили, что среди фундаментальных потребностей человека есть одна, особенно трудно поддающаяся нормированию,– потребность людей в общении друг с другом. Вспомнили об идеях домов-коммун 20-х годов, где предполагалось достичь высокой степени обобществления быта. Очень кстати оказались и работы британских градостроителей во главе с Патриком Аберкромби, интенсивно разрабатывавших тему «соседства» как «молекулы» желаемого градостроительного порядка.

Попробовали наложить одно на другое, из чего возникли сразу две идеи. Одна – микрорайон или жилая группа из нескольких домов должны считаться основной средой общения соседей, чему должны способствовать небольшие общественные центры-клубы. Другая – сделать «атомом» городского порядка жилой дом-комплекс с развитой системой обслуживания, с мастерскими и гостиными, с клубом и детским садом, спортивным залом и библиотекой. Поскольку квартиры в то время строились маленькими и тесными, обе идеи казались очень привлекательными.

Ни та, ни другая, однако, не выдержали столкновения с жизнью. Во-первых, в современном обществе сам факт соседства отнюдь еще не сближает людей. Основой для общения служит место учебы или работы, совместная увлеченность, тогда как с соседями по лестничной площадке мы можем годами раскланиваться, так и не зная их по имени. Искусственно объединить разных людей с множеством разных интересов только тем, что они проживают рядом, невозможно и не нужно. Во-вторых, именно поэтому идея жилого комплекса с обслуживанием обнаружила свою нежизнеспособность, будучи к тому же весьма дорогой в реализации.

60-е годы, или Гимн стандарту. Всего за пятнадцать лет, между 1960-м и серединой 70-х годов, слово «стандартный» полностью сохранило смысл, но поменяло значение. Сначала его произносили с гордостью и воодушевлением, потом – равнодушно и наконец – с раздражением и даже негодованием. Как же это произошло?

Сама одинаковость пятиэтажных домов (предел допустимой этажности без удорожающего постройку лифта), расчерченных швами между квадратными бетонными панелями, лишенных привычного карниза и завершенных обрезом плоской кровли, вызывала поначалу восхищение. Восхищение новизной было столь велико, что в ряде мест, где не было еще домостроительных комбинатов и потому не было бетонных панелей, швы между панелями изображались на кирпичных фасадах.

Стремление поскорее перебраться в новую квартиру «со всеми удобствами» было так велико, что именно однотипность квартир и одинаковость домов воспринимались как ценность, как достижение желанного и, наконец, доступного стандарта.

Прошло пять лет, микрорайонов, похожих как две капли воды, становилось все больше. Если вначале занятая ими площадь была по сравнению с территорией старого города ничтожной, то затем она сравнялась, а еще позже старый город почти везде стал маленьким прибавлением к огромным новым жилым массивам. Чем дольше люди жили в новых квартирах, чем более привычными становились новые, поначалу такие непривычные районы «свободной планировки», тем более копилось раздражение.

Все везде одинаково – вот типичнейшее суждение современного горожанина. Вроде бы оно несправедливо: вслед пятиэтажным панельным домам пришли девяти-, двенадцати- и шестнадцатиэтажные, появились поставленные группами «пластины» и «башни». Более того, все заметнее было изменение и улучшение планировки квартир. Они становились больше и просторнее. На фасады жилых домов пришел цвет. Лоджии и балконы придали поверхности фасада некоторую глубину, подчеркнутую светотенью... но «все везде одинаково!».

В попытке придать сборным домам толику своеобразия разные города стали вводить на своих домостроительных комбинатах какие-то специфические детали балконов, лоджий, подъездов, ограждений, сборные элементы детских игровых площадок в разных городах разные... и все же «везде все одинаково!». В чем же тут дело? Почему нас нисколько не раздражает стандартность автомобилей или заправочных станций, почему многих задевают попытки придать своеобразие по природе своей одинаковым автобусным остановкам, а однородность городского окружения вызывает в нас такое чувство, будто нас лишили чего-то очень важного?

По-видимому, дело не в стандартности. Главное – в размерах и в способе расстановки зданий, в сочетании размеров и способа планировки микрорайона. В самом деле, пока речь идет о двух, трех или четырех этажах, фасад здания по габаритам своим все еще сопоставим с человеческой фигурой, с деревом и кустом, с дверьми подъезда и уличным фонарем. В этом случае каждая деталь, каждый нюанс формы или цвета мгновенно фиксируется взором они – значимы! Когда дом тянется на двадцать или даже сорок шагов по улице, смена характера стены происходит часто. Улица между такими домами довольно узка, так что мы не всегда можем охватить взглядом весь дом на противоположной ее стороне, приходится поворачивать голову, и влево, и вправо, и вверх. Поэтому какой-нибудь скромный эркер, в боковом окне которого к тому же виден цветок в горшке и занавеска, приобретает большое значение.

Иное дело, когда огромной длины (с конца 60-х годов их стали растягивать до полукилометра) и высоты дома стоят с огромными же разрывами между ними. Расстояние до соседнего фасада так велико, что дом виден целиком. Тайны в нем нет, и, подходя ближе, ничего нового обнаружить не удастся. Даже если и есть какие-то индивидуальные детали, они слишком малы в сравнении с безмерностью фасада, и потому их силы недостает, чтобы преодолеть разрыв между человеком и жилым «ульем», созданным для него.

Вначале архитектор был несколько ошеломлен гигантским объемом строительной программы и слишком углублен в новые для себя задачи крепнувшей на ходу домостроительной промышленности: новые конструкции, новая технология, новые правила расчетов. Новая строительная технология так зажала мысль архитектора в тиски, что двинуть рукой или ногой было чрезвычайно трудно. К концу 70-х годов фактически роль главного архитектора города стал играть домостроительный комбинат.

Лекция 1.4.