Достоверности научного знания

Вопрос этот настолько деликатен, и ответ на него так затрагивает само существо науки, что лучше предоставить по нему слово наиболее компетентным ученым нашего века.

Академик Л.С. Берг: «В науке все то, что способствует ее развитию, есть истина, все, что препятствует развитию на­уки, ложно. В этом отношении истинное аналогично целе­сообразному... Итак, истина в науке — это все то, что целе­сообразно, что оправдывается и подтверждается опытом, способным служить дальнейшему прогрессу науки. В науке вопрос об истине решается практикой.

Теория Птолемея в свое время способствовала прогрес­су знания и была истинной, но когда она перестала слу­жить этой цели, Коперником была предложена новая тео­рия мироздания, согласно которой Солнце неподвижно, а Земля движется. Но теперь нам известно, что и это воззре­ние не отвечает истине, ибо движется не только Земля, но и Солнце. Всякая теория есть условность, фикция. Правиль­ность этой концепции истины, поскольку она касается те­ории, вряд ли будет оспариваться кем-нибудь в настоящее время. Но и законы природы в этом отношении в таком же положении: каждый закон есть условность, которая дер­жится, пока она полезна. Законы Ньютона казались незыб­лемыми, однако ныне их признают лишь за известное при­ближение к истине. Теория относительности Эйнштейна опрокинула не только всю механику Ньютона, но и всю классическую механику...

Польза есть критерий пригодности, а следовательно, истинности. Другого способа различать истину человеку не дано... Истина есть полезная фикция, заблуждение — вред­ная... Итак, мы определили, что такое истина с точки зрения науки»⁸.

А. Эйнштейн: «В нашем стремлении понять реальность мы подобны человеку, который хочет понять механизм за­крытых часов. Он видит циферблат и движущиеся стрелки, даже слышит тиканье, но не имеет средств открыть их. Ес­ли он остроумен, он может нарисовать себе картину меха­низма, которая отвечала бы всему, что он наблюдает, но он никогда не может быть вполне уверен в том, что его карти­на единственная, которая могла бы объяснить его наблю­дения. Он никогда не будет в состоянии сравнить свою кар­тину с реальным механизмом, и он не может даже представить себе возможность и смысл такого сравнения»⁹.

Крупнейший американский физик Р. Фейнман (1991): «Вот почему наука недостоверна. Как только вы скажете что-нибудь из области опыта, с которой непосредственно не соприкасались, вы сразу же лишаетесь уверенности. Но мы обязательно должны говорить о тех областях, которые мы никогда не видели, иначе от науки не будет проку... По­этому, если мы хотим, чтобы от науки была какая-то поль­за, мы должны строить догадки. Чтобы наука не преврати­лась в простые протоколы проделанных опытов, мы должны выдвигать законы, простирающиеся на еще неизвестные области. Ничего дурного тут нет, только наука оказывается из-за этого недостоверной, а если вы думали, что наука до­стоверна, вы ошибались»¹⁰.

Ярко проявляется гипотетичность научного познания в области микромира. Один из творцов квантовой механики В. Гейзенберг (1976) по этому вопросу писал: «Микромир нуж­но наблюдать по его действиям посредством высоко совер­шенной экспериментальной техники. Однако он уже не будет предметом нашего непосредственного чувственного воспри­ятия. Естествоиспытатель должен здесь отказаться от мысли о непосредственной связи основных понятий, на которых он строит свою науку, с миром чувственных восприятий... Наши усложненные эксперименты представляют собой природу не саму по себе, а измененную и преобразованную под влияни­ем нашей деятельности в процессе исследования... Следова­тельно, здесь мы также вплотную наталкиваемся на непреодо­лимые границы человеческого познания»¹¹.

Р. Оппенгеймер (1967): «Я имел возможность прокон­сультироваться с сорока физиками-теоретиками... Мои кол­леги, несмотря на различие их взглядов, придерживаются по крайней мере одного убеждения. Все признают, что мы не понимаем природу материи, законов, которые управля­ют ею, языка, которым она может быть описана»¹².

В полном согласии с этими взглядами ученых высказы­ваются и наши отечественные философы. В коллективном труде «Логика научного исследования», составленном под руководством директора Института философии П.В. Копнина (1971), читаем: «К идеалу научного знания всегда предъявлялись требования строгой определенности, одно­значности и исчерпывающей ясности. Однако научное знание всякой эпохи, стремившееся к этому идеалу, тем не менее, не достигало его. Получалось, что в любом, самом строгом научном построении всегда содержались такие элементы, обоснованность и строгость которых находи­лись в вопиющем противоречии с требованиями идеала. И что особенно знаменательно — к такого рода элементам принадлежали зачастую самые глубокие и фундаменталь­ные принципы данного научного построения. Наличие та­кого рода элементов воспринималось обычно как просто результат несовершенства знания данного периода. В соот­ветствии с такими мнениями в истории науки неоднократ­но предпринимались и до сих пор предпринимаются энер­гичные попытки полностью устранить из науки такого рода элементы. Однако эти попытки не привели к успеху. В настоящее время можно считать доказанной несводимость знания к идеалу абсолютной строгости. К выводу о невоз­можности полностью изгнать даже из самой строгой на­уки — математики — нестрогие положения, после длитель­ной и упорной борьбы, вынуждены были прийти и логицисты...

Все это свидетельствует не только о том, что любая си­стема человеческого знания включает в себя элементы, не могущие быть обоснованными теоретическими средства­ми вообще, но и о том, что без наличия подобного рода элементов не может существовать никакая научная система знания»¹³.

Подобные заявления ученых и мыслителей становятся еще более понятными в свете общего взгляда на характер развития научного знания. Все оно делится как бы на две неравные части: первая — действительное знание (строго проверенные факты, научный аппарат), имеющее незна­чительный объем, и вторая — незнание, занимающее поч­ти весь спектр науки (теории, гипотезы, модели — «догад­ки», по выражения Р. Фейнмана). Самое любопытное при этом, что по мере роста первой части (знания), объем вто­рой (незнания) увеличивается значительно интенсивнее, поскольку решение каждой проблемы, как правило, порож­дает целый круг новых проблем.

Академик В.И. Вернадский, оценивая процесс развития познания в науке, писал: «Создается единый общеобяза­тельный, неоспоримый в людском обществе комплекс зна­ний и понятий для всех времен и для всех народов. Эта об­щеобязательность и непреложность выводов охватывает только часть научного знания — математическую мысль и эмпирическую основу знаний — эмпирические понятия, выраженные в фактах и обобщениях. Ни научные гипоте­зы, ни научные модели в космогонии, ни научные теории, возбуждающие столько страстных споров, привлекающие к себе философские искания, этой общеобязательностью не обладают. Они необходимы и неизбежны, без них науч­ная мысль работать не может. Но они преходящи и в значи­тельной, непреодолимой для современников степени не­верны и двусмысленны: как Протей художественной чеканки, они непрерывно изменчивы»¹⁴ (академик Г. Наан потому как-то заметил: «Мало кто знает, как много надо знать для того, чтобы знать, как мало мы знаем...»).

Именно по той причине, что главная движущая часть науки никогда не есть знание окончательное и истинное, Фейнман говорил о ее недостоверности. Польский ученый С. Лем назвал эту часть науки мифом: «И как каждая наука, кибернетика создает собственную мифологию. Мифоло­гия науки — это звучит как внутреннее противоречие в оп­ределении. И все же любая, даже самая точная наука разви­вается не только благодаря новым теориям и фактам, но благодаря домыслам и надеждам ученых. Развитие оправ­дывает лишь часть из них. Остальные оказываются иллю­зией и поэтому подобны мифу»¹⁵.

Современный русский ученый В.В. Налимов прямо за­ключает, что «рост науки — это не столько накопление знаний, сколько непрестанная переоценка накопленно­го— создание новых гипотез, опровергающих предыду­щие. Но тогда научный прогресс есть не что иное, как последовательный процесс разрушения ранее существую­щего незнания. На каждом шагу старое незнание разруша­ется путем построения нового, более сильного незнания, разрушить которое в свою очередь со временем становит­ся все труднее...

И сейчас невольно хочется задать вопрос: не произош­ла ли гибель некоторых культур, скажем египетской, и де­градация некогда мощных течений мысли, например, древ­неиндийской, потому, что они достигли того уровня незнания, которое уже не поддавалось разрушению? Кто знает, сколь упорной окажется сила незнания в европей­ском знании?»¹⁶

Условность научного знания становится еще более оче­видной при рассмотрении научных критериев истины.