Бессознательные влечения и религиозная функция духа

Марксизм делает попытку подорвать самостоятельное значение религиозных, этических и философских идей указанием на скрытые стремления, на неосознанные интересы, которые стоят за ними. Здесь лежит точка соприкосновения с современной психологией бессознательного, об открытиях которой Маркс и Энгельс конечно ничего не подозревали⁷. Маркс стоит на точке зрения примитивной психологии «экономического интереса», усвоенной классической экономией английского капитализма. Может ли современная психология утверждать, что все идеи, стремления и верования можно свести к бессознательному «экономическому интересу»? Такое утверждение было бы смехотворным. Совсем иные содержания открываются при помощи анализа бессознательной сферы: основными инстинктами признаются, с одной стороны, сексуальное влечение (libido) Фрейда, с другой стороны — воля к власти Адлера. То и другое может действовать наперекор всякому личному самосохранению и всякому экономическому интересу. Мы не можем здесь коснуться подробнее результатов современной аналитической психологии. Скажем только, что она открывает (в исследованиях Юнга) гораздо большее богатство сил и стремлений, действующих в бессознательном, нежели то, которое было указано Фрейдом и Адлером.

Содержание бессознательного и особенно коллективно-бессознательного угадывается при помощи непрерывной активно-

⁷ Ибо эти открытия были сделаны значительно позже.

сти фантазии, этой основной психической активности, действующей во всех сферах творчества: в искусстве, в науке, в технике и, наконец, в мифотворчестве. Мифы и символы великих религий являются средством распознания комплексов коллективно-бессознательного. И вот, мы должны признать, что существует особый изначальный религиозный инстинкт, который можно открыть в бессознательном и который отличается от всех других инстинктов и стремлений. Он превращается затем в сознательную направленность духа, которую можно назвать стремлением к абсолютному. Мысль Фейербаха, что в религиозной жизни происходит проекция человеческой фантазии, совершенно верна. Верно и то, что фантазия проецирует все то желанное и ценное, чего нам не хватает в этом мире и что является образом, компенсирующим нашу земную юдоль⁸.

Но из этого нисколько не вытекает обесценение религиозной функции, как то думают ученые атеисты. Совершенно верно, что христианская религия (как и всякая великая религия) есть утверждение абсолютно желанного, которое обнимает всю сферу ценностей: истину, добро, красоту, торжество правды и справедливости во всем мире, гармонию космоса. В этой сфере ценного и желанного экономический интерес занимает весьма скромное и подчиненное место «хлеба насущного», которым одним не может быть жив человек.

Всю систему ценностей религиозное стремление воспринимает как нечто абсолютное. В абсолютизации заключается сущность религиозного импульса. Это он превращает табу, фетиша, идола в нечто абсолютное. Это он в конце концов приводит к истинно-сущему и истинно-ценному как к подлинному Абсолюту. Связь с абсолютным составляет неотъемлемую сущность человеческого духа, присутствующую везде и всегда. Связь с абсолютным не только мыслится, но и переживается в чувстве святого, священного, возвышенного, ибо высшая ценность, охватывающая всю систему ценностей, переживается как святыня. Такая святыня существует и в марксизме, и в позитивизме (как было нами показано выше, см. с. 258-259). Существует «пролетарский миф» как особая абсолютизация того, что пролетариат должен признавать высшим смыслом жизни. Конечно, и Маркс, и Энгельс имели свой смысл жизни, свой революционный миф, свой Абсолют. Психологическая разница состояла в том, что истинная религия выражается в стремлении к возвы-

⁸ Ср. у Ницше идею «Божественной комедии» как компенсирующего образа²⁹*.

шейному, к «сублимации», а у Маркса мы находим обратное влечение к профанации. Однако марксизм допускает профанировать только христианскую религию; напротив, профанация «пролетарского мифа» преследуется инквизиционным террором. По самому существу своему религиозная функция занимает особое место среди всех сознательных и бессознательных функций души и духа: как стремление к абсолютному она есть стремление к целостному, завершенному, всеобъемлющему, к тому, что существует и должно существовать «в конце концов». Именно она есть требование единого миросозерцания, к которому приводит религия и философия. Миф и символ есть первое древнейшее выражение единого смысла жизни, единого бытия, быть может, не выразимого во всех доступных нам рациональных понятиях и потому трансцендентного и, однако, всегда предполагаемого во всех наших исканиях и стремлениях.

Отсюда следует, что никакое «сведение» религиозного инстинкта к отдельным стремлениям и функциям души, сознательным и бессознательным, принципиально невозможно, ибо это означало бы сведение целого к части, системы сил к отдельной действующей силе.