Глава 9. Выводы

Таким образом, за годы советской власти представления балкарцев и карачаевцев о своих предках несколько раз ме­нялись. Вначале их вполне устраивал Северный Кавказ, где те смешались с местным населением. Весь акцент делался не столько на времени формирования балкарского и карачаев­ского народов, сколько на их гетерогенном составе, что как бы подчеркивало братство советских народов, скрепленное кровными узами. При этом особое внимание уделялось участию местных кавказцев в этногенезе балкарцев и карачаевцев, что автоматически делало их аборигенными кавказскими народами. Вместе с тем едва ли не главной их особенностью назывался тюркский язык. Поэтому эта версия этноистории придавала особое значение тюркоязычным предкам, доказы­вая, что не столько местные кавказцы восприняли от при­шельцев чужой язык, сколько тюрки навязали местному на­селению свой исконный язык. Тем самым независимо от того, какие этнические компоненты вошли в их состав, карачаев­цы и балкарцы оказывались носителями своего исконного языка и верили в свое этническое единство. Соответственно они воспринимали себя неотъемлемыми частями единого «карачаево-балкарского народа». Именно такой смысл кара­чаевские и балкарские авторы вкладывали в популярный тогда термин «отуреченные яфетиды».

Не вполне ясно, насколько эти представления, создавав­шиеся местными интеллектуалами, разделялись основной массой населения. Ведь в довоенные годы уровень образова­ния был невысок, и местная история в школе не преподава­лась. Важнейшим рубежом в формировании этнического са­мосознания следует считать период депортации, когда, подвергаясь гонениям исключительно по этническому при­знаку, карачаевцы и балкарцы должны были особенно остро чувствовать свои отличия от окружающего населения, имев­шего совершенно иной социальный опыт. Дискриминация способствовала их сплочению на основе родственных и псевдородственных связей. Она заставляла их культивировать и гипертрофировать свои языковые и культурные отличия от окружающих, делая язык и культуру важнейшим политичес­ким ресурсом и опорой идентичности. Еще одним таким ресурсом была социальная память, делавшая акцент, с одной стороны, на больших заслугах карачаевцев и балкарцев пе­ред советской властью (их участие в борьбе с белогвардей­цами и фашистскими оккупантами), а с другой — на незаслу­женных гонениях, выразившихся в катастрофе депортации. Кроме того, спецпоселенцы хранили в памяти идеализирован­ный образ родины, но он был связан не столько с предками-прародителями, как с родной природой и ее ландшафтами [49].

После 1957 г. отношение к предкам кардинально измени­лось. Депортация и расчленение бывших карачаевских и бал­карских земель не оставили камня на камне от прежних сте­реотипов интернационализма и дружбы народов. Теперь карачаевцы и балкарцы не хотели иметь ничего общего ни с соседними кавказскими народами, ни с такими представите­лями тюркского мира, как крымские татары и турки. Пер­вым они не могли простить посягательства на свою терри­торию, а родство с последними не поощрялось советской властью, боровшейся против пантюркизма. Поэтому карачаев­цам и балкарцам нужны были уникальные предки, развивавшиеся своим самобытным путем. Они должны были прийти на Северный Кавказ достаточно рано, чтобы дать ка­рачаевцам и балкарцам аргумент первопоселения для отста­ивания своих территориальных прав. Ведь память о недавнем лишении родины и возникшие в результате этого труднораз­решимые территориальные проблемы продемонстрировали важность автохтонных предков, ссылка на которых помога­ла легитимизировать земельные права. Кроме того, предки должны были быть причастны к древней государственности, чтобы предоставить своим потомкам возможность отстаивать свои политические права. Наконец, они должны были гово­рить на тюркском языке, но так, чтобы ни у кого не возникло даже повода обвинить балкарцев и карачаевцев в пантюркистских настроениях. Следовательно, этот язык должен был отличаться от языков других тюркских народов, т. е. быть очень древним и содержать своеобразную архаическую лек­сику. Подходящим претендентом, удовлетворявшим почти всем этим требованиям, были аланы. Их единственным не­достатком был их иранский язык, и поэтому в течение пос­ледних нескольких десятилетий карачаевские и балкарские ученые и самодеятельные авторы направляли все свои уси­лия на то, чтобы сделать их тюркоязычными. Вместе с тем в (тот период, в отличие от довоенного времени, карачаевцы и балкарцы, обязанные дистанцироваться от пантюркизма, должны были довольствоваться эксклюзивной идентичностью. Они считали себя отдельными народами и подчеркивали са­мобытность своих культур.

Третий этап переосмысления своей идентичности начал­ся во второй половине 1980-х гг., а основной набор аргумен­тов для этого сложился в 1990-х гг. Теперь снова возоблада­ла инклюзивная идентичность, позволяющая карачаевцам и балкарцам считаться единым народом, противопоставляя себя обобщенному образу адыгов. Такое единство требует также единого самоназвания, и в последние годы некоторые этни­ческие лидеры делают все, чтобы привить своим народам этноним «алан». Этому способствует влиятельная группа ка­рачаевских и балкарских ученых, доказывающих тюркоязычие алан. Мало того, теперь «тюркоязычные аланы» стано­вятся хотя и главным, но всего лишь одним из участников великой тюркской древней истории, окрашенной в пантюркистские тона. Причастность к этой истории, во-первых, создаст героический ореол вокруг карачаевских и балкарских предков; во-вторых, вводит их в круг древних цивилизован­ных народов, обладавших ранними формами государственно­сти (тюркские каганаты) и письменности (руны); в-третьих, позволяет рассчитывать на сочувствие и поддержку со сто­роны тюркского мира. Тем самым в последние годы у кара­чаевцев и балкарцев возрастает тяга к двойной идентичности: на одном уровне они считают себя карачаевцами-балкарцами (или аланами), на другом — тюрками.

Любопытно, что при этом среди современных карачаев­ских и балкарских интеллектуалов нет единства по вопросу о прародине и появлении предков на нынешней территории. Некоторых из них вдохновляет сугубо автохтонная гипоте­за, и они утверждают, что их предки были исконным насе­лением Северного Кавказа. Другим больше нравится миг­рационная гипотеза, но и в их среде нет единства: если некоторые, вслед за Мизиевым, ищут прародину в Волжско-Уральском регионе, то других вполне устраивает тради­ционное представление об Алтайской прародине. Любопыт­но, что одним из важных доводов в устах последователей Мизиева служит физический облик, и они со всей настой­чивостью доказывают, что древнейшие тюрки принадлежа­ли к европеоидной расе. Ведь, во-первых, это делает более убедительным утверждение о том, что карачаевцы и балкар­цы в отличие от восточных тюрков с их монголоидными чертами являются прямыми потомками древнейших тюрков. Во-вторых, это вводит балкарцев и карачаевцев в семью европейских народов, находиться в которой им представля­ется престижнее, чем быть потомками «азиатов». Вовсе не случайно в современном интеллектуальном поле появился термин «арийцы», в число которых отдельные авторы стре­мятся включить и тюрков. Так в местный этногенетический дискурс начинает проникать «арийский миф».

В этом нельзя не видеть атавизмов колониального дискурса с его иерархией народов, которую венчали «светоносные арийцы», создатели культуры и цивилизации, якобы самой своей природой призванные либо господствовать над други­ми народами, либо, по меньшей мере, вести их за собой. В бытовых представлениях такие выдающиеся творческие спо­собности увязываются с внешними физическими чертами, и это, на удивление, возвращает нас к расовому дискурсу, по­пулярному в Европе ровно сто лет назад. Именно в этих тер­минах некоторые современные карачаевские и балкарские интеллектуалы обсуждают проблемы происхождения своих соседей, искусственно усекая их историю, лишая их многих культурных достижений и делая их предков маргиналами, обреченными ютиться на задворках истории.