Постчеловеческое как постнеклассический феномен

Постчеловеческая значимость концепции универсального эволюционизма актуализирует тематику постоянного изменения общественной жизни, соответственного, постоянных изменений в постчеловеческой составляющей общества. Постчеловеческая актуализация концепции безграничности свободы актуализирует проблему ценностных влияний на анализ постчеловеческого феномена. Разъяснение указанных проблем нужно понимать как форму завершения исследования структуры культурной тотальности постчеловеческого. Основой анализа является представление о современной постнеклассической форме рациональности. Объект интереса постнеклассической рациональности самые сложные в мире объекты (квантовый мир, космические процессы, человеческое общество, мозговая деятельность), развивающиеся, саморазвивающиеся, изменяющиеся в ходе развития, во многом включенные (зависящие, реагирующие) в человеческую деятельность. Возможный переход от человеческой к постчеловеческой жизни (включающей возможность человека быть «хозяином Вселенной») есть самый сложный из известных объектов научного исследования.

Сложность постнеклассических объектов объективно ведет к наличию множества теорий, дающих свое видение одной и той же исследовательской области. Можно даже предположить, что существует определенный закон, согласно которому известный уровень сложности изучаемого объекта позволяет создать более одной объяснительной теории. В этом контексте всегда актуализируется известное положение субъективного идеализма о том, что реальность, как таковая, нам никогда не будет известна. В целом объективность, бесценностность истины выглядит прошлым требованием. В итоге специфику современного, постнеклассического этапа развития науки можно определять тем, что в ней «допускается наличие противоречивых утверждений и нелинейность мысли … спор Ньютона и Гюйгенса о природе света (частица или волна) заведомо лишен смысла» [40, с. 40]. В общем плане, обосновывая законность данных возможностей, ссылаются на принцип дополнительности Н. Бора.

Ценностный характер постнеклассической рациональности сразу же фиксирует серьезную проблему. С одной стороны, замалчивание/отрицание ценностного влияния может быть расценено как форма неадекватности или введения в заблуждение – решение сложных проблем всегда ценностно. С другой стороны, исходное обозначение ценностного выбора сразу же снижает обоснованность любого исследования, ведь оно уже заявило о своем исходном (догматическом) выборе. Конструктивным выходом видится задача максимально долгого удержания базисной ценностной позиции в потенциальном состоянии. Анализ должен руководствоваться «волей к объективности». Неизбежный в таких сложных вопросах определенный выбор («партийность»?) должен проявлять себя не в начале, а только как необходимое следствие неадекватной реакции противоположной стороны.

Стремление более точно выразить суть «воли к объективности» (связанной с общей актуализацией научного интереса к спору, диалогу, доказательству, аргументации) конкретизирует ее «волей к диалогу». В контексте сущностного разведения специфики «спора», «диалога» и «критики» укажем, что все указанные познавательные стратегии нацелены на конечное утверждение своей истины, но «диалог» характеризуется настроением максимального учета истинности позиции оппонента, «спор» – установкой на очевидность своей истины, «критика» – уверенностью в своей истине.

Содержательное определение «диалога», «спора», «критики» проясняется и хорошо соотносится с историей развития мысли. Ранние диалоги Платона близки к указанной специфике «диалога». Поздние диалоги Платона прямо соотносятся с содержанием «спора». Это, по сути, монологи, в которых дана только своя точки зрения. Неправомерно говорить, что Платон ушел от спора с оппонентами. Само существо дела – правота истины Платона – заставляет Платона редуцировать позицию оппонентов к краткому и точному изложению ее сути. Только в этой форме возможен спор по существу, без запутывающих и усложняющих дело сложностей, неизбежных при диалоге. Завершает все и исторически проясняет определение «критики» творчество Аристотеля, который, не прибегая ни к диалогу, ни к спору, давал критическое осмысление позиции оппонентов по ходу логики изложения своей позиции в трактатной форме. Переход от «спора» позднего Платона к «критике» Аристотеля на многие века определил господствующую стратегию отношения к противоположным взглядам. В этом плане знаменательно появление известных «Критик» И. Канта – отразившего господство этой практики в названиях своих философских работ.

Во времена господства «критики», «диалоговые» практики полностью не ушли из жизни мысли. Как правило, они встречалась в случаях, когда нужно было разъяснять что-то достаточно необычное (диалог между Филонусом и Гиласом у Дж. Беркли). Возвращение значимости «диалога» для мысли исторически связано с позитивистским стремлением сделать естествознание образцом для социально-гуманитарного знания. Это встретило решительный отпор со стороны философии жизни, неокантианства, феноменологии, экзистенциализма. Наследующая всё это философская герменевтика, по сути, есть форма декларации возвращения «диалога» в философию («диалог» также может прикасаться к некоему «исходному молчанию», которое в горячке споре или критики абсолютно не слышно). Одна из основных задач герменевтической, понимающей традиции нацелена на возможность понять оппонента изнутри, отождествить себя с другим человеком, вжиться в его позицию и убеждения. Для этого нужно попытаться «остраниться» (В. Шкловский) от себя, взять свои представления и убеждения «в скобки», «найти Я в Ты» (В. Дильтей), «найти Ты в Я» (М. Шеллер), попытаться вместе с М.М. Бахтиным соотнести себя со всеми другими, противоположными взглядами в духе героев Ф.М. Достоевского. Все это нужно учитывать и использовать при анализе постчеловеческого.

Предельная ценностность обсуждения постчеловеческой проблематики заставляет обращать внимание и привлекать все возможные феномены, которые могли бы усилить «волю к диалогу». Весьма полезным в этом плане является приобщение к древним и современным традиция, позициям, которые пытаются работать в рамках признания равноправия, равности всех возможных истин. Символом предельного, уравнивающего всё взгляда можно взять известные слова Гераклита: «Для бога все прекрасно и справедливо, люди же одно признали несправедливым, другое – справедливым». Всё это соотносилось с «простой» идеей Парменида: ничего/небытия – нет, а бытие (всегда, везде, все) – совершенно. Это можно слышать в следующих высказываниях: «все понять – значит все простить» (де Сталь); «добру и злу внимая равнодушно» (А.С. Пушкин); «да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности» (М.Ю. Лермонтов). Полезным будет приобщение к проблематике обновленной диалектики. В отечественной философии последнего времени отмечалось, что привычная диалектика «борьбы и победы» не может считаться единственной, определяющей формой диалектики, но таковой вполне может быть диалектика «сосуществования противоположностей» (В.Л. Алтухов, Г.С. Батищев, А.А. Макареня, В.Л. Обухов, В.Н. Сагатовский и др.). Образ резкого рассогласования, смертельной борьбы противоположностей в рамках диалектики сосуществования дополняется заполнением всех «пустот» между противоположностями, законным формированием центра, когда аргументы противоположных сторон объективно выглядят равносильными. Отсюда не только известный образ буриданова осла, здесь не только объективная основа эклектики, но и надежда на нахождение золотой середины. Диалектика сосуществования актуализирует стремление к решениям проблем в духе золотой середины. К примеру, древнегреческий политик и законодатель Солон был вынужден уехать из Афин, поскольку его реформами были недовольны все влиятельные социальные силы афинского государства. Но, в конце концов, именно это и привело к преодолению губительных разногласий и созданию новой, более жизненной модели афинского общества. Как бы ни были сильны разногласия, всегда нужно предполагать возможность подобных, весьма болезненных, но дающих жизненное решение острых проблем перспектив.

В заключение обсуждения/представления проблематики «воли к диалогу», подчеркнем, что ориентация, стремление к диалогу с оппонентами отнюдь не отрицает итоговое утверждение своей истины. Воля к диалогу в политическом плане не отрицает стремление и волю проводить именно свою определенную идеологическую линию в жизнь. Бесконечный диалог по вопросам, требующих определенных, реальных решений, действий, – это не тот диалог, о котором здесь пишется. Но только самое серьезное отношение к диалогу позволит победившей, господствующей идеологии выбрать наиболее оптимальную, жизнеспособную форму проведения своего господства. В серьезных случаях, касающихся вопросов жизни и смерти – а постчеловеческая проблематика обладает подобным статусом – это увеличивает шансы жизни. Вряд ли стоит пренебрегать этой возможностью.

Развивающийся, изменяющийся объект, объективно, усложняет процесс познания. В общем, интеллектуальном плане это зафиксировано в древних софизмах «Лысый» и «Куча». Применительно к реальному процессу научного познания, проблема точной идентификации переходных моментов была поставлена в конце XIX в., что нашло отражение в известной работе Ф. Энгельса «Диалектика природы». Данная проблема несколько смягчается, если в общих чертах известно начало процесса и его конкретный итог. К примеру, важнейшая проблема антропосоциогенеза – установление времени появления человека – опирается на само наличие человека. В случае с постчеловеческим феноменом мы не имеем реального постчеловеческого будущего – это предельно затрудняет точную идентификацию происходящего сейчас.

В принципе ясно, что если человек обретет бессмертие, то он станет постчеловеком. Так же нужно оценить человека, мозг которого сращен с расположенным в его голове электронно-вычислительным устройством, умеющего летать, живущем в виртуальной капсуле. Но как перспективно оценить нашего современника с искусственным сердцем? Все возможные здесь варианты ответа открыты к сравнительной критике. Можно сказать, что он человек, поскольку больше ничем от других людей не отличается. Но как можно назвать обычным человеком того, у которого в груди искусственное сердце? Можно сказать, он постчеловек, поскольку у него искусственное сердце. Но как можно назвать такого человека постчеловеком, когда сейчас уже достаточно много людей с искусственным сердцем (органами), и они больше ничем не отличаются от обычных людей? Можно сказать, что такой человек – это частичный постчеловек. Но насколько «частично», и чего в нем больше, человека или постчеловека?

Теоретическое осмысление постчеловеческого должно со всей серьезностью отнестись к возникающей здесь объективной возможности потеряться в бесконечных уточняющих спорах о человеческом/постчеловеческом статусе современных, принципиально открытых к будущим уточнениям феноменов. Нужно приложить максимум усилий, чтобы, с одной стороны, видеть общую перспективу, связывающую современность с возможным постчеловеческим будущим. С другой стороны, делать это максимально осторожно и ответственно, применительно к современным постчеловеческим идентификациям, которые принципиально открыты к возможным будущим изменяющимся интерпретациям. А осмыслять есть чего. Уже достаточно много работ нацелены на конкретный анализ границы между человеком и постчеловеком. Эту проблему анализировали на специализированной научной конференции «Глобальное будущее 2045:Антропологический кризис. Конвергентные технологии. Трансгуманистические проекты» в Белгороде (2013) [70], она ставится С. Фуллером, И.Ю. Алексеевой, В.И. Аршиновым, В.В. Чеклецовым [193;6] и др.

Резкое подчеркивание своей позиции, однозначная трактовка чего-то современного, как постчеловеческого дает теоретику психологический комфорт и привлекает внимание. Но стоит ли радоваться такой тактической победе, если через некоторое время все окажется сложнее и многозначнее? Не означает ли такая тактическая победа общее, итоговое стратегическое поражение для человеческой мысли (Пиррову победу)? Всегда надо помнить притчу о мальчике и волке, где мальчик часто попусту звал односельчан на борьбу с волком, а когда тот появился на самом деле, словам мальчика никто не поверил.