Малиновый фантом

Едва продрав глаза, Дима нежно обнял подушку и ласково прошептал ей: «Дана, Дана, Дана». Бесчувственная подушка безмолвствовала, и Дима с озорным улюлюканьем зашвырнул её на антресоль. Не выдержав увесистой пуховой атаки, с антресоли на пол с гулким звоном упала старая медная ваза. На шум выбежала мама с мокрым кухонным полотенцем в руках.

- Сынок, ты чего шумишь? – удивлённо произнесла она.

Но у расшалившегося сынка было донельзя замечательное настроение.

- Мам, да ничего, ничего! Всё нормально! Кофе поставь, пожалуйста.

Озадаченная весьма странным поведением сына, мама ушла обратно на кухню.

На стуле рядом с кроватью лежала аккуратно сложенная одежда: рубашка, брюки и носки. Привычка быстро одеваться выработалась у Димы в армии. Его личный рекорд был двенадцать секунд. Но, в такое замечательное утро спешить ему не хотелось, поэтому ему потребовалось целых двадцать секунд, чтобы нацепить свою привычную амуницию. Так же быстро он почистил зубы и умылся освежающей ледяной водой из-под крана. Бриться ему не требовалось, ибо по какой-то причине волосы у него на лице не росли. В армии из-за этого над ним издевались, и даже называли «красной девицей». Зато, если посмотреть на это дело с другой стороны, какая экономия на бритвенных станках!

На кухне мамы не оказалось. Дима прислушался, и услышал однообразное тарахтение радиоприёмника, доносящееся из её комнаты. Он тут же вспомнил, что у мамы сегодня выходной. Его просьба была в точности исполнена: на плите деловито пыхтел закипающий эмалированный кофейник. Дима схватился за ручку, но тут же с воем одёрнул руку. Он открыл кран и подставил под холодную воду свои обожжённые пальцы.

Но сегодня эта мелкая неприятность была совершенно не способна испортить ему настроение. Он выключил огонь под кофейником, снял с вешалки мокрое кухонное полотенце, и обернул им раскалённую ручку. Полотенце подозрительно зашипело: из него немедленно начала испаряться влага. Он достал из буфета чашку из тонкого фарфора и заполнил её до краёв тягучим, ароматным напитком. Он опять вспомнил про Дану, и на его лице опять заиграла глупая, мечтательная улыбка.

«Надо бы её как-нибудь угостить этим вот самым кофе и желательно сделать это утром, за завтраком!», - безнравственно подумал он.

Внезапно тёмная кофейная поверхность взбудоражилась и подёрнулась едва заметной рябью. Комнату начало трясти. Кухонный абажур над его головой стал угрожающе раскачиваться, а в буфете начала тревожно греметь посуда.

Время вокруг Мотылькова словно перестало существовать: все звуки разом умолкли, а солнечный свет за окном побледнел и стал каким-то холодным и искусственно-матовым. Чем дольше Дима смотрел в свою чашку, тем глубже его взор проникал вглубь бурой, гипнотизирующей жидкости. Он удивлённо поморгал глазами, пытаясь согнать наваждение. Это не помогло. Тогда он с силой зажмурил глаза:

«Это какой-то морок, конечно же, мне это всё только чудится», - попробовал убедить себя Мотыльков.

Он мысленно досчитал до десяти. Вибрация прекратилась.

«Ну, вот, кажется, всё и кончилось!», - с облегчением констатировал Дима, пытаясь унять участившееся сердцебиение.

Когда он приоткрыл веки, за столом напротив него сидел довольно приятный пожилой мужчина в ярком малиновом пиджаке. Странно, но в тот момент его внезапное появление Мотылькова ничуть не удивило. Скорее, напротив, от его присутствия у Димы стало как-то легко и радостно на душе.

Приятный гражданин очень хорошо, очень по-доброму улыбался, правой рукой поглаживая свой холёный седой подбородок. На Диму он не смотрел, с неподдельным интересом разглядывая оранжевый абажур, который висел под самым потолком на чёрном электрическом шнуре.

Этот абажур был предметом семейной гордости. Димин дед притащил его с войны, сразу после взятия Берлина. Дед говорил, что нашёл его на улице, оставлять было жалко, и он забрал его с собой. Этот громадный трофейный абажур висел в квартире Мотыльковых, по меньшей мере, лет сорок.

- Ну что, Дмитрий, влюбился ты в неё, значит? Втрескался по самые уши? – спросил у Мотылькова неизвестный.

Голос гражданина всецело соответствовал его благообразной приязненной наружности.

- Выходит, что так, - немедленно согласился Мотыльков, не уточнив, о ком конкретно шла речь.

Скрывать очевидное было бессмысленно. Тем более, что этот благообразный гражданин, похоже, и так всё прекрасно знал. После Диминого ответа он перестал изучать незамысловатый кухонный антураж и уставился прямо на него. Теперь Мотыльков заметил, что у загадочного дядьки были светло-голубые, очень молодые, можно сказать, даже юные глаза цвета ясного безоблачного неба. Эти добродушные очи явно не соответствовали почтенному возрасту собеседника, и более уместно смотрелись бы на каком-нибудь беззаботном двенадцатилетнем подростке.

- Влюбился, говорииишь, - сладко протянул он. - Вот мой тебе совет, Дмитрий Иванович, не связывался бы ты с этой гражданкой Азабиной. Не доведёт она тебя до добра!

Дима почувствовал, как в нём постепенно вскипает чувство внутреннего негодования, помноженное на ощущение абсолютного несогласия с подобными крамольными высказываниями. Добродушный гражданин явно лез не в своё дело. Беспардонно и безапелляционно влезал со своим старым седым рылом в его благоухающий калашный ряд. Тем не менее, ему очень не хотелось обидеть этого приятного старичка категоричным отказом. Он вежливо прокашлялся:

- Простите, уважаемый, не знаю Вашего имени-отчества.

Гражданин весело ухмыльнулся, при этом обнажив ряд белоснежных зубов, и осуждающе покачал головой.

- Ну, ты даёшь, Мотыльков! Ну да ладно, не обо мне, собственно, речь. Говорю тебе, скорее бросай эту глупую затею со встречаниями! Бесполезно всё это!

- Да что безполезно-то? Не понимаю.

Голос собеседника стал натянуто-скучным.

- Всё ты понимаешь, Мотыльков. Не прикидывайся идиотом. Дело тебе говорят. Сейчас не послушаешься, потом хуже будет.

На это Дима решил аккуратно возразить.

- Не могу я! Сердцу ведь не прикажешь. Я, может быть, всю свою жизнь мечтал встретить именно такую девушку.

Неизвестный терпеливо улыбнулся. Обычно так ведут себя с дурачками и несмышлёными детишками.

- А то ты взаправду можешь сказать какая она? – задушевно поинтересовался он. - Ну, положим, видел ты её пару раз, один раз даже на свидание ходил. И что с того? Это ведь не более чем первое впечатление. Глубоко ошибочное, кстати. Но глубже копать не стоит, в этом я смею тебя заверить. Чужая душа, она, знаешь ли, блуждает в потёмках.

Диме эти уговоры уже начали порядком надоедать.

- А ваше-то, какое дело, гражданин? – словесно развонялся он. - И вообще – это моя жизнь: чего хочу, то и делаю!

Это прозвучало настолько грубо, что Дима сразу же устыдился собственного хамства. Но добрый старичок от его демаршей даже бровью не повёл. У Мотылькова опять возникло стойкое ощущение, что загадочный товарищ уже заранее был готов к такому ответу. А ещё ему показалось, что всё это уже происходило с ним в каком-то старом, полузабытом сне. В нём был и этот старик, и малиновый пиджак, и даже кухонный абажур, который также как и сейчас, замер над его головой под каким-то странным, фантастическим, абсолютно невероятным углом. Как будто видеофрагмент с его жизнью вдруг взяли и поставили на паузу, и, конечно же, этот кто-то или что-то совершенно забыл спросить, хочет ли этого Мотыльков или нет. Это странное навязчивое чувство дежавю только усилилось, когда преприятный гражданин встал из-за стола и повернулся к нему спиной. Он тихо прошептал, так что Дима едва смог разобрать его слова:

- Опять гордыня. Ничего не меняется в подлунном мире.

Затем он вновь возвысил свой голос до нормальной громкости.

- Какой же ты всё-таки до безобразия предсказуемый, Мотыльков! Предсказуемый и упёртый. Впрочем, как и все люди. А дело мне до тебя есть. Жалко мне тебя, Дмитрий Иванович! Таких дров наломаешь, что и сам потом рад не будешь!

Он повернулся к Мотылькову.

- Ну что, будешь и дальше упорствовать?

- Буду! – в пику ему тявкнул Дима.

Пожилой гражданин вздохнул.

- Что же. Тогда пеняй на себя. И всё же ты поразмысли на досуге над тем, что я сейчас сказал. Плохого не присоветую. А времени на то, чтобы подумать у тебя ещё много будет, это я тебе гарантирую. В больнице только и делов-то, что лежать пластом, питаться по расписанию и думать, думать и ещё раз думать!

Он заговорщицки подмигнул Мотылькову, и Дима опасливо встрепенулся, как воробушек, которого облили водой.

- Это какая-такая больница? О чём размышлять?

- Нормальная, городская. А подумать я предлагаю тебе о жизни, бренности всего сущего и неотвратимости судьбы. Разумеется, только после того, как очухаешься.

Он опять уставился на абажур.

- Кстати, абажурчик у Вас занятный. Сразу видно - штучный товар!

Дима стал впадать в панику. Его прошиб холодный, испуганный пот.

- Это что ещё за угрозы такие? И причём здесь абажур? Я на Вас в милицию пожалуюсь! Отвечайте, немедленно, кто Вы такой и что Вам от меня нужно!

Его собеседник вдруг неподвижно замер и стал показывать пальцем куда-то на потолок. Дима задрал голову, и успел заметить, как здоровый, тяжеленный кухонный абажур, словно в замедленной съёмке падает ему на голову. Он даже смог рассмотреть тонюсенькую нитку накаливания через прозрачное стёклышко мигающей восьмидесятиватной лампочки.

Его голова взорвалась болью, как будто в неё с размаху воткнули двухметровую тупую иглу, а из глаз посыпались искры. Вместе с болевыми ощущениями вернулся обычный свет, звуки и даже запах кофе. После падения абажура Дима с размаху врезался лицом в чашку, которая с хрустом раскололась пополам. Вместе с остатками кофе по щекам потекло что-то горячее и липкое: кровь. В ушах стоял малиновый звон.

Лежа на левой щеке, Дима мог видеть лишь краешек полосатой клеёнчатой скатерти, все остальные предметы были подёрнуты красной мутнеющей поволокой. Его сознание постепенно угасало, веки предательски закрывались. Дима почувствовал, что он страшно устал и ему надо немедленно отдохнуть. Он прикрыл глаза, и его сразу поволокло в тёмную, безболезненную и беззвучную пустоту. Последнее, что он слышал, был испуганный мамин голос и безумный треск дверного электрического звонка. В голове рванул ещё один осколочный снаряд, и темнота поглотила его окончательно.