Глава 1 Демередж [1]

Тюк, тюк, тюк… отдается в черепной коробке легкое постукивание – это растет давление.

Впервые услышав это постукивание сквозь шум своего дыхания и шипение сидящего на спине акваланга, обхватившего ее пластиковыми щупальцами и заткнувшего ей рот резиной и металлом, она испугалась. Сейчас она слушала эти щелчки спокойно, как будто там внутри включился неисправный метроном, неровно отсчитывающий удары костяного сердечка.

Постукивание в голове означало всего лишь реакцию организма на возрастание водяного столба над головой, по мере того как она, прорезав колышущееся зеркало воды, погружалась в глубь теплого озера, устремившись к глинистому дну, из которого торчали пни давно умерших деревьев.

Однажды ей довелось держать в руках череп, и она видела бороздки, которыми была покрыта его поверхность; тонкие, как волоски, они вдоль и поперек испещрили ее извилистыми линиями, похожими на русла рек, избороздивших лик костяной планеты. Эти бороздки называются швами. Кости черепа начинают расти и сближаться друг с другом, когда ребенок еще находится в утробе. Пластины соединяются, и только в одном месте на темечке сохраняется не заросшее пространство; для того чтобы головка младенца прошла через таз матери, там остается мягкий и беззащитный родничок, который срастается позже, и после этого мозг уже надежно защищен прочными стенками черепной коробки.

Впервые услышав эти звуки, она подумала, что шум вызван сжатием черепных костей, от которых передается к ушам… Но Филипп объяснил, что она ошибается и на самом деле это неритмичное постукивание возникает в пазухах.

Вот оно началось снова, будто медленный перебор костяшек на счетах: тюк, тюк, тюк…

Она зажала нос и дунула, выравнивая давление по обе стороны барабанных перепонок.

Погружение продолжалось; она плыла вниз, следуя в двух метрах за Филиппом, все время видя перед собой его ласты, ощущая общий ритм их движения, чувствуя, как ее ласты рассекают воду в такт взмахам Филиппа. Его ноги белели впереди, и ей вдруг показалось, что они похожи на двух упитанных и, как ни странно, удивительно грациозных червей; она рассмеялась в загубник. По мере того как они опускались все глубже, маска сильнее прижималась к лицу. Тюк, тюк…

Филипп выровнялся, перестал погружаться. Теперь она отчетливо видела дно – бугристую серую поверхность, постепенно теряющуюся во мраке. Из ила торчали остатки старых деревьев, следы затонувшей жизни. Филипп быстро оглянулся через плечо, она махнула ему рукой и, тоже выровнявшись, поплыла за ним над затопленной поверхностью суши, от которой поднимались медлительные облачка ила, потревоженного их ластами. Тюк…

Давление в жидкостях и газах, находящихся внутри ее тела, и давление воды над головой достигли временного равновесия. Теплая вода ласкала кожу, словно шелк, волосы при движении струились волнами и, колыхаясь, нежно касались шеи.

Убаюканная невесомостью, размеренным равномерным скольжением, медлительным полетом над вековыми отложениями донного ила по струящемуся следу, проложенному в стоячей воде мужчиной, она отдалась течению мыслей.

Как всегда, погрузившись под воду, она почувствовала себя отъединенной от дышащей человеческой общности, оставшейся наверху. Здесь она испытала, пускай и краткое, ощущение свободы. Эта свобода была ограничена целым рядом жестких условий, таких как длительность и глубина погружения, количество атмосфер, запас воздуха и навыки ныряльщика, состояние снаряжения и баллонов. Это была свобода, купленная ценой навьюченного на спину груза шипящих, пощелкивающих и булькающих аппаратов, и все же это была свобода. Воздух в загубнике имел вкус свободы.

Под волнами, когда голова приспособилась к давлению, это скольжение сквозь теплую воду напоминало ей длительные и легкие роды. Она плыла, словно летела – единственно приемлемый для нее вариант того, перед чем она испытывала непреодолимый страх.

Раньше здесь были джунгли; когда‑то эти деревья росли под солнцем и раскачивались на ветру, их кроны тянулись к облакам и улавливали своими сетями косяки тумана. Теперь все это исчезло, превратившись в доски, бревна, балки и скамьи. Возможно, некоторые лесные великаны были перемолоты в пульпу и пошли на изготовление бумаги, другие стали шпалами на железной дороге, обслуживавшей строительство канала; возможно, из некоторых были построены дома в Зоне или лодки, бороздившие озеро. Затонув, их набухшие доски навсегда упокоились в сумеречной глубине, воссоединенные с родительским лесом.

Другие деревья, может быть, превратились в музыкальные инструменты, даже в виолончель! Тут она втихомолку рассмеялась.

Прислушалась, ожидая уловить потюкивание, но оно прекратилось.

Она следовала за плывущим впереди мужчиной. Она могла бы догнать и перегнать его. Она была сильнее, чем могло показаться, возможно, даже сильнее, чем он… но он молод, он полон мужской гордости. Поэтому она уступала ему первенство.

Несколько минут они плыли над зачарованным подводным лесом, затем очутились над местом, где когда‑то пролегала дорога. Филипп остановился, взбаламутив воду облаком мягкой грязи, поднятой его ластами, достал обернутую полиэтиленом карту. Женщина парила рядом, наблюдая, как поднимаются к поверхности пузырьки. Его дыхание.

Затем он спрятал карту под футболку, кивнул в сторону дороги и поплыл дальше. Она снова подстроилась под его ритм. Она поняла его жест и знала, что он при этом проворчал; вообразила, будто услышала это сквозь воду. Она поплыла за ним, мечтательно задумавшись о песнях китов.

Прежде чем они нашли деревню, до них донесся шум мотора. Она услышала его первой и почти не обратила внимания, хотя какая‑то часть ее сознания попыталась определить, что это за шум, дать ему название. Она поняла, что это звук двигателя, только тогда, когда перед ней остановился Филипп, задержав дыхание, озираясь по сторонам. Взглянув на нее, он показал на свои уши, она кивнула. Они уставились вверх.

Над ними прошла тень днища, не прямо над головой, а где‑то правее, метрах в десяти; длинный темный силуэт, за которым тянулся извивающийся хвост пузырьков. Шум сначала усиливался, потом затих. Когда катер уплыл, она взглянула на Филиппа, тот пожал плечами и снова указал на дорогу. После недолгих колебаний она кивнула.

Она последовала за Филиппом, но теперь ее настроение изменилось. Какая‑то ее часть хотела вернуться обратно на катамаран. Надувная лодка, с которой они ныряли, осталась метрах в ста от того места, где они находились сейчас, как раз в той стороне, куда только что проплыл катер. Она старалась разобрать, не изменился ли звук мотора после того, как катер проплыл мимо, не остановился ли он рядом с их катамараном. В конце концов, можно было подумать, что катамаран брошен. Но, похоже, катер проследовал дальше, направляясь к центру озера, где стояли на якоре суда.

Ей хотелось вернуться, сесть на катамаран и отправиться на стоянку, чтобы выяснить, чей это был катер и что ему тут понадобилось.

Она сама не понимала, отчего вдруг занервничала, но в душе внезапно поселилась глухая тревога. Это чувство не проходило, и она подумала: война вот‑вот докатится и до нас.

Затонувшая дорога свернула под уклон, и они последовали туда, куда она вела, погружаясь все глубже; тюк, тюк снова зазвучало в ушах, сопровождая их путь к развалинам.

Когда Хисако Онода было шесть лет, мама взяла ее с собой на концерт симфонического оркестра в Саппоро; оркестр NHK[3]исполнял произведения Гайдна и Генделя. Хисако была в детстве непоседливой и довольно непослушной девочкой, поэтому усталая мать боялась, что дочка долго не высидит на концерте, а сразу начнет вертеться, ерзать и хныкать, так что придется выводить ее из зала после первой же пьесы, однако этого не случилось. Хисако сидела смирно, не сводила глаз со сцены, не шуршала такара‑букуро[4]и, к удивлению матери, внимательно слушала музыку.

Когда концерт закончился, она не стала хлопать вместе со всеми, а принялась есть жареное тофу[5]из своего пакета. Все слушатели поднялись с мест, ее мама тоже встала и громко, весело захлопала, быстро взмахивая ладонями и знаками призывая дочку тоже встать и поаплодировать. Но девочка так и не встала, а продолжала сидеть среди возвышавшихся вокруг вежливо‑восторженных взрослых, поглядывая на них со смешанным выражением удивления и раздражения. Когда аплодисменты наконец стихли, Хисако Онода показала пальцем на сцену и сказала матери:

– Пожалуйста, я хочу такую же!

Мать сначала растерялась, в первый миг она решила, что ее, судя по всему, талантливая, но, несомненно, беспокойная и непослушная дочка просит, чтобы ей подарили целый симфонический оркестр, и только после долгих терпеливых расспросов она поняла, что ребенок хочет виолончель.

Затопленная деревня, покрытая илом и водорослями, казалась окутанной густым и плотным туманом. Дома, стояли с проваленными крышами, осыпавшаяся черепица морщинистыми бороздками проступала под серым слоем донных отложений. Она подумала, что дома внизу выглядят маленькими и жалкими. Вид разрушенной улицы невольно вызывал сравнение с двумя рядами гнилых зубов.

Самым большим зданием была церковь. Крыша исчезла, как будто ее просто сняли, внутри не видно было никаких обломков. Филипп спустился туда сверху, взбаламутив воду над плоским каменным столом, который когда‑то служил алтарем, над ним медленно закрутилось облако грязи и лениво потянулось кверху, словно дым из печной трубы. Она вплыла через узкое окно и потерла рукой стену, проверяя, нет ли под слоем грязи росписи. Но там ничего не было, стена оказалась совершенно белой.

Она посмотрела, как Филипп обследует ниши за алтарем, и попробовала представить себе эту церковь полной народу. Сияющее над крышами солнце, льющийся в окна свет, и толпа в воскресных нарядах заполняет церковь, люди поют, слушают проповедь священника, затем вереницей выходят. Наверное, среди летнего зноя тут царила прохлада, кругом белизна, чистота. Но представить все это было трудно. Тусклый свет, проникающий сквозь толщу воды, сплошной покров серого ила, глухая тишина – все здесь, казалось, отвергало самую возможность иного прошлого, в котором жива была и церковь, и деревня, внушая, что изначально все было здесь, как сейчас, а человеческие голоса и солнечный свет на улицах, обтекаемых тогда только ветром, напротив, были лишь сном – мимолетным младенческим всплеском жизни, которой не суждено было достигнуть зрелости и которая сгинула, навек погребенная под водой.

В ее мысли врезался сверлящий треск мотора. Звук был далеким, еле слышным и вскоре затих. Она представила себе, как слабый рокот эхом отдается в стенах церкви – единственное подобие музыки, еще звучащее в стенах этого здания.

Филипп подплыл к ней и показал на свои часы; они направились к поверхности, прощально махая ластами оставленной внизу церкви.

Катамаран, подскакивая на волнах, несся к трем стоящим на якоре судам. Она сидела на носу и неторопливо сушила волосы, наблюдая, как приближаются корабли.

– Может, это были солдаты национальной гвардии. – Она повернулась и взглянула на Филиппа. – Но судя по звуку, это судно было покрупнее нашего катамарана.

– Возможно, – спокойно кивнул Филипп. – Однако они шли не из Гатуна. Может быть, из Фрихолеса.

– «Фантасиа»? – улыбнулась она в ответ, глядя на его загорелое лицо с маленькими морщинками вокруг глаз, из‑за которых он казался старше своих лет.

Филипп нахмурился.

– По‑моему, она должна прийти не раньше, чем завтра, – сказал он, пожимая плечами.

Она снова улыбнулась.

– Ничего, сейчас приплывем и узнаем.

Он кивнул, но хмурое выражение опять промелькнуло на его лице. Филипп смотрел мимо нее следя за курсом. В озере встречались топляки, набухшие от воды бревна, которые могли перевернуть катамаран или сломать подвесной мотор. Хисако Онода разглядывала лицо мужчины и вдруг поймала себя на мысли, что ей пора бы отправить очередное письмо матери, надо будет написать сегодня же вечером. На этот раз она, пожалуй, расскажет о Филиппе, а может, и нет. Она почувствовала, что краснеет.

«Как глупо! – подумала она. – Мне сорок четыре года, а я все еще стесняюсь сказать матери, что у меня есть любовник. Милая мама, я нахожусь здесь, в Панаме, в эпицентре войны. Я ныряю с аквалангом, у нас бывают вечеринки, мы видим, как стреляет артиллерия и пускают ракеты, а иногда над нами с ревом пролетают самолеты. Питаюсь хорошо, погода в основном теплая. Целую, Хисако. P.S. У меня есть любовник».

Французский любовник. Женатый французский любовник, который к тому же и младше ее. Ну и ладно!

Она посмотрела на кончики своих пальцев, которые от долгого пребывания в воде сморщились, как после ванны. «Зря я, наверное, отказалась лететь на самолете», – подумала она, растирая руки.

– Хисако! Ну, Хисако! Ведь это же всего каких‑то три‑четыре часа!

– До Европы?

Лицо господина Мории при этих словах выразило отчаяние. От волнения он даже замахал своими толстенькими короткопалыми ручками.

– Ну, не намного больше. Я что? Справочное аэропорта?

Он тяжело поднялся со стула и подошел к окну, где сидел на корточках рабочий, чинивший кондиционер. Господин Мория вытер лоб белым платком и стал глядеть, как молодой механик разбирает сломавшийся прибор и раскладывает его части на белой тряпице, которую он постелил на желтовато‑коричневое ковровое покрытие.

Хисако сложила руки на коленях и ничего не ответила.

– А морем потребуется несколько недель.

– Да, – согласилась она.

Она выбрала для ответа почтительное слово «Хай»; это было все равно, что сказать: «Так точно, сэр!»

Господин Мория покачал головой, запихал влажный от пота платок в нагрудный карман рубашки с короткими рукавами.

– А как же твоя виолончель! – сказал он и посмотрел на нее с торжеством.

– А что?

– Она может… покоробиться и всякое такое. Соленый морской воздух, и так долго!

– Мория‑сан, я не собираюсь… путешествовать на палубе четвертым классом.

– Ну так что же?

– Полагаю, на корабле есть вентиляция, кондиционер.

– Кондиционеры ломаются!

Господин Мория с победоносным видом указал ей на железные детали, разложенные на белой материи, словно готовые к погребению трупики. Молодой техник взглянул в его сторону.

Хисако послушно перевела взгляд на сломанный механизм. Сквозь отверстие под окном, где крепился кондиционер, виднелись сверкающие здания Токио. Она пожала плечами.

– Разве не так? – обратился господин Мория к механику.

Ему пришлось повторить свой вопрос, прежде чем молодой человек сообразил, что к нему обращаются. Он вскочил на ноги.

– Хай?

– Кондиционеры ведь тоже ломаются, верно? – спросил господин Мория.

Хисако подумала, что с этим мнением трудно не согласиться, тем более что перед молодым человеком как раз лежит разобранный аппарат, который только что сломался.

– Так точно, случается.

Механик вытянулся перед господином Морией чуть ли не по стойке «смирно», устремив взгляд в одну точку, где‑то над головой собеседника.

– Спасибо, – кивнул господин Мория. – Так что же мне делать? – громко сказал он. Широко разведя руками, он прошел мимо механика к окну и стал глядеть на улицу. Молодой человек проследил за ним взглядом, он, казалось, не мог сообразить, был ли этот вопрос риторическим или нет. – Ну же! – сказал господин Мория.

Он похлопал техника по плечу, затем указал на Хисако:

– Как бы ты поступил на моем месте? Эта дама одна из лучших виолончелисток в мире. Во всем мире! И вот впервые за долгие годы… да что там годы – за десятилетия она наконец‑то решила принять приглашение и отправиться в Европу, чтобы давать концерты и мастер‑классы… А лететь на самолете – ни в какую!

Молодой человек смущенно улыбался.

– Самолеты разбиваются, – сказала Хисако.

– Корабли тонут, – парировал господин Мория.

– На кораблях есть спасательные шлюпки.

– Ну, а на самолетах парашюты! – брызгая слюной, выпалил Мория.

– Я не уверена, Мория‑сан. Господин Мория повернулся к механику.

– Спасибо, извините, что оторвал вас от вашего дела.

Молодой человек благодарно взглянул на него и снова уселся на корточки.

– Возможно, в России ситуация изменится, – сказал господин Мория, покачав головой. – Может быть, там снова откроют железнодорожное сообщение.

Он вытер шею носовым платком.

– Возможно.

– Ох уж эти советские! Ха! – в сердцах бросил господин Мория в сторону открывающейся перед его взором панорамы Токио и досадливо покачал головой.

Хисако провела рукой по лбу, лоб был в испарине. Затем она снова сложила руки на коленях.

– У мыса Доброй Надежды будет штормить! – заявил господин Мория, выражая своим видом глубокую осведомленность.

– Насколько мне известно, существует еще и Панамский канал, – сказала Хисако, начиная уставать от спора.

– А разве он действует?

– Действует.

– Но там идет война!

– Не официально.

– Вот это да! При чем тут вообще официальность? Что может быть официального, когда речь идет о войне? – В голосе господина Мории звучало искреннее недоумение.

– Никто не объявлял там войну, – ответила ему Хисако. – Это локальный конфликт; бандиты в горах. Полицейская операция.

– А как же тогда американская морская пехота… в этом, как его… ну, то, что было в прошлом году…

– В Лимоне.

Господин Мория, казалось, вконец растерялся.

– Я думал, это была Коса… Костал…

– Коста‑Рика, – подсказала Хисако. Она произносила «р» на гайдзинский манер[6], немного даже утрируя этот звук.

– И это, по‑твоему, была полицейская операция?

– Нет, спасательная экспедиция, – слегка улыбнулась Хисако.

Механик у кондиционера почесал затылок. Он втянул воздух сквозь сжатые зубы и взглянул на господина Морию, но тот не обратил на него никакого внимания.

– Нет, Хисако! Тут уж по всему видно, что это война, все говорят об этом как о войне, так что…

– Американцы обеспечат безопасность канала.

– Как в Римоне, да?

– Мория‑сан, – сказала Хисако, взглянув на него. – Я бы сама с радостью полетела на самолете, но не могу. Либо я отправляюсь на корабле, либо вообще остаюсь дома. На корабле можно добраться до Калифорнии, оттуда поездом до Нью‑Йорка, и снова на корабль, можно иначе – через Суэцкий канал, на который мне тоже хочется посмотреть, но это лучше на обратном пути.

Господин Мория вздохнул и тяжело опустился на свое место за письменным столом.

– Послушай, может, сделаешь как я? – предложил он. – В ночь перед вылетом напьешься в стельку, чем угодно – пивом, саке, виски, очень хорошо в этом смысле молодое австралийское вино, по своему опыту знаю – действует безотказно! – тогда наутро у тебя будет такое похмелье, что смерть покажется желанным избавлением.

– Нет.

– Простите, что? – спросил господин Мория молодого механика.

– Можно мне воспользоваться вашим телефоном, сэр? Я хочу заказать детали для замены.

– Да, да, конечно, – махнул рукой в сторону телефона господин Мория.

– Хисако! – снова начал господин Мория, облокотившись на стол круглыми, массивными локтями. Механик говорил по телефону со своим офисом. – Может, все‑таки попробуешь? Прими что‑нибудь успокоительное…

– Уже пробовала, Мория‑сан. На прошлой неделе я ездила в Нариту с подругой, у которой брат работает старшим пилотом в «Джапэн эр‑лайнз», но как только оказалась в самолете при закрытых дверях, я поняла, что не вынесу. – Она покачала головой. – Нет, только на корабле.

Она очень старалась говорить убедительно.

Господин Мория безнадежно откинулся на спинку стула и легонько хлопнул себя по лбу.

– Сдаюсь, – вздохнул он.

– Это всего лишь несколько недель, – сказала она. – А потом буду ездить по Европе: Лондон, Париж, Берлин, Рим, Мадрид, Стокгольм, как договорились.

– И Прага, и Эдинбург… – Хотя его слова прозвучали печально, в них уже слышались нотки надежды.

– Я не потрачу время впустую. Буду репетировать.

– И Флоренция, и Венеция…

– Кстати, мне все равно нужна передышка после всех этих концертов и занятий.

– Я уж не говорю про Барселону, но думаю, в Берне тоже захотят устроить концерт. – Господин Мория наблюдал за механиком, который все еще разговаривал по телефону. – И Афины, и Амстердам…

– Я приеду отдохнувшей. Морской воздух пойдет мне на пользу.

– Решать тебе, – сказал господин Мория, взглянув на часы, – я всего лишь твой агент. И просто хочу, чтобы ты на все сто использовала свой талант. Ты не обязана слушаться моих советов.

– Я всегда слушаюсь. Но лететь не могу. И это займет всего несколько недель.

Господин Мория снова помрачнел. Молодой механик положил трубку и сказал, что запасные части скоро подвезут. Он собрал свои инструменты, а потом начал заворачивать в белую тряпку сломанные детали.

После этого разговора прошло уже больше двух месяцев, половину назначенных концертов пришлось с тех пор отменить или перенести на другие даты. Перечень так и не увиденных сказочных городов, в которых она мечтала побывать, все увеличивался, быстро пополняясь новыми и новыми названиями, и превращался в такой же список потерь этой необъявленной войны, как перечни убитых, которые росли с каждым днем.

– La (Вон она), ‑ сказал Филипп. – «Фантасиа».

Хисако посмотрела в ту же сторону и за носовой частью танкера Филиппа, «Ле Серкль», к которому направлялся катамаран, увидела небольшой белый силуэт «Фантасии дель мер», удаляющейся от заякоренных посреди озера судов к Гатунскому порту.

– Значит, это она и была, – сказала Хисако. – Вероятно, сначала заходила в Фрихолес. – Она взглянула на Филиппа. – Может, привезли почту.

– И даже настоящего пива, – улыбнулся Филипп.

– На ладость тебе! – засмеялась она, нарочно изобразив сильный японский акцент.

Он тоже засмеялся, и она, как всегда в таких случаях, почувствовала себя вдвое моложе.

Ее обдавал теплый влажный ветер, и она снова повернулась вперед, все еще стараясь высушить волосы.

На дальнем берегу широкого озера, за стоящими на рейде судами, виднелась гряда холмов, грозно вздымавшаяся гигантской волной на фоне серо‑стального неба.

– Кальвадос! Мартини! Свежие бананы! И две туши мяса! И «метакса» семь звездочек_!‑ крикнул кок Филиппу и Хисако, как только катамаран пришвартовался к небольшому понтону у борта «Ле Серкля» и они начали подниматься по трапу с аквалангами за плечами. «Фантасиа дель мер» впервые за две недели доставила на судно продовольствие.

– Есть оливки! – кричал Леккас, размахивая руками. – Мука для питты! Паприка! Фета! Вечером я приготовлю вам мезу! Сегодня у нас будет греческое меню! Уйма чеснока! – Он наклонился и снял с Хисако баллоны, когда та добралась до палубы. – Вы рады, мисс Онода?

– Да, – согласилась она. – А почта есть?

– Нет, – ответил Леккас.

– Какие новости, Джордж? – спросил Филипп.

– По радио ничего нового, сэр. Вместе с продуктами привезли два номера «Колон ньюс». По восьмому каналу… все то же, что всегда.

Филипп взглянул на часы.

– Ладно, не важно! Через несколько минут будут передавать новости. – Он похлопал кока по плечу. – Так, значит, сегодня у нас греческая кухня?

Втроем они двинулись вдоль по палубе. Хисако хотела взять свой акваланг, но Леккас уже подхватил его, кивнув Филиппу.

– А еще у меня припасена бутылочка узо и немного рецины. Наконец‑то будет хороший ужин.

Они убрали снаряжение в кладовку на верхней палубе. Леккас отправился на камбуз, в то время как Филипп и Хисако поднялись к служебным каютам, расположенным на корме за 25 мостиком. Каюта Филиппа была уменьшенной копией капитанской, расположенной напротив: скромная обстановка, двуспальная кровать, три иллюминатора, туалет и душ. Как только они вошли, Филипп включил телевизор. Хисако решила принять душ. Сквозь шум воды до нее доносились звуки какого‑то телевизионного шоу.

Когда она вышла, Филипп лежал на кровати раздетый, подстелив полотенце, и смотрел новости по восьмому каналу. Женщина, одетая в форму Южного военного округа США, зачитала пресс‑релиз из Пентагона, Кубы, Панамы, Сан‑Хосе, Боготы и Манагуа, затем сообщила точный список потерь со стороны повстанцев и правительственных войск в Коста‑Рике, Западной и Восточной Панаме и в Колумбии.

Хисако прилегла рядом с Филиппом на кровать и принялась одной рукой перебирать черные волосы у него на груди. Филипп, не отрываясь от экрана, поймал ее руку и сжал.

«… на мирную конференцию в Салинас, которая состоится в Эквадоре на следующей неделе. Бакман, возглавляющий группу конгрессменов, сказал, что он надеется перелететь через озеро Гатун, в Панамском канале, где в настоящий момент в результате конфликта застряли три судна.

Южная Африка: стиснутый в кольце осады белый режим в Йоханнесбурге вновь угрожает применением…»

Филипп щелкнул выключателем и повернулся, чтобы обнять ее.

– Итак, мы можем помахать янки ручкой, когда они будут пролетать над нами? И вероятно, должны быть за это благодарны?

Она только улыбнулась, ничего не ответив, приставила палец к кончику его носа и начала покачивать, чувствуя, как под кожей ходит хрящ. Он приподнял голову и осторожно укусил ее палец. Поцеловал ее, прижался, потом снова посмотрел на часы. И снял их.

– Значит, у нас достаточно времени, – заговорщицки произнесла она.

Она знала, что скоро он должен говорить по рации с судовым агентом в Каракасе.

– Более или менее. В случае чего могут и подождать.

– Вдруг тебя сменят? – прошептала она, запуская руку между его телом и полотенцем. – Как же я тогда буду без тебя?

Филипп пожал плечами.

– Уж если меня смогут заменить, то и тебя как‑нибудь вывезут.

Она вовсе не то имела в виду, интересно, понял он или нет. Но Филипп провел руками вдоль ее спины, заставив Хисако задрожать, дошел до поясницы, и ей уже стало не до объяснений.

Она шла по шоссе, ее ноги чавкали в жидкой грязи. Странно, что ей не встретилось ни одной машины. Шоссе было широкое, тут вполне могли бы ездить большие грузовики и фуры, даже скреперы, использующиеся при строительстве дорог, или огромные самосвалы, на которых возят породу с рудных отвалов. Она с дрожью обернулась, но ничего не увидела. Небо было темным, а земля, наоборот, светлой; по обе стороны дороги, словно водоросли в реке, колыхались кукурузные стебли. Они тоже были серыми, как небо, земля и дорога. При каждом шаге из‑под ног вздымались медленные облачка пыли, в небе у нее за спиной тоже плыли облака. Дорога вилась, петляя туда и сюда, меж безмолвных серых холмов. Вдалеке, за медленно колыхавшимися стеблями кукурузы, сражались воины, при каждом взмахе сверкали мечи. Для того чтобы увидеть отдаленные фигуры, ей приходилось подпрыгивать, со всех сторон ее обступали высокие стебли.

Один раз, когда она подпрыгнула повыше, вместо сражающихся ей на мгновение открылся над зарослями серых стеблей вид другой земли, простиравшейся далеко‑далеко внизу, и между горами там поблескивала темная полоска воды. Но когда Хисако опять подпрыгнула, чтобы получше ее разглядеть, она вновь увидела самураев: их мечи, скрещиваясь, высекали искры, а за спиной у них дымной чернотой клубилось небо.

Теперь дорога углубилась в лесную чащу, где светлые листья трепетали на фоне беззвездного неба. Тут тропа сузилась и пошла извивами, поэтому к городу пришлось продираться сквозь мокрые заросли.

Город был заброшен, и ее брала злость оттого, что шаги ее странным образом были беззвучны, ведь по‑настоящему им следовало гулким эхом отдаваться от высоких стен огромных зданий. Теперь ее сапоги были чистыми, но, оглядываясь, она видела, что по улице за ней тянется цепочка серебристых следов – они блестели и слизисто подрагивали на камнях мостовой, словно живые. В городе сгущались сумерки, уличные фонари не горели; она шла осторожно, опасаясь споткнуться. Наконец она вышла к храму.

Храм был продолговатый, узкий и высокий; контрфорсы и ребристая крыша четкими линиями проступали на фоне хмурого черно‑оранжевого неба. Наконец она услышала звуки, лязг металла и громкие голоса; тогда она начала искать вход. Не найдя дверей, она стала биться в каменные стены храма и вдруг низко, у самой земли, заметила окно, оно было без стекол. Она пролезла в храм через окно.

Внутренность храма напоминала фабрику, но станки стояли там на траве. В дальнем конце здания на невысоком помосте сражались самураи. Она пошла к ним, чтобы остановить, но тут поняла, что они сражаются не между собой, а нападают на Филиппа. Она громко позвала его, он услышал и опустил меч.

Один из самураев замахнулся и ударил мечом сверху вниз: острый, слегка изогнутый клинок рассек белоснежную форму Филиппа около шеи и разрубил его пополам до пояса. Филипп, казалось, был удивлен; она хотела закричать, но не смогла издать ни звука. Самурай медленно поклонился и аккуратно убрал меч в ножны; большой палец выставленной углом левой руки скользнул по тупому краю меча, отирая с лезвия кровь. Хисако хорошо разглядела красную капельку, которая осталась на пальце воина.

Затем меч вновь вырвался из ножен со звуком, напоминающим разматывание металлической рулетки, и замелькал, вертясь и подскакивая вокруг алтаря, над бело‑красным телом Филиппа, заплясал, словно петарда.

Филипп рыдал, рыдал и воин, и она тоже плакала навзрыд.

Филипп разбудил Хисако, прижав к себе. Ее судорожно дернувшиеся ноги пихнули его, и он услышал ее неровное дыхание. Она не плакала, но, проснувшись, вздохнула с облегчением, сообразив, что это всего лишь сон.

Она уткнулась ему в плечо, словно испуганная обезьянка к матери, а он ласково гладил ее по волосам. Понемногу она успокоилась и начала засыпать, ее дыхание выровнялось и перестало частить. Она уснула.

Виолончель была ей обещана на день рождения, но у Хисако не хватило терпения ждать, и она сама смастерила себе инструмент. Купила на карманные деньги в лавке старьевщика скрипку, отыскала на строительной площадке большой гвоздь и приклеила его снизу вместо шипа. «Не забудь, что это не скрипка, – сказала мать, улыбаясь. – А то еще, чего доброго, проткнешь себе шею!» Деревянную планку от ширмы, которую выбросила тетка из Томакомаи, она превратила в смычок, натянув на него резинку, купленную на рынке в Саппоро.

Натянутая на смычок резинка сломала деревянную планку прежде, чем Хисако успела опробовать свою скрипку‑виолончель, поэтому ей пришлось сделать новый смычок из найденной в лесу ветки. Хисако думала, что смычок надо натирать мелом, поэтому всякий раз, как она играла на своем инструменте, тот становился белым, и руки тоже. Потом ей приходилось вытряхивать меловую пыль из всех отверстий инструмента. Хисако с матерью жили в небольшой квартирке в районе Сусукино[7], а звуки, которые девочка извлекала из самодельной виолончели, были столь ужасны, что мать скрепя сердце залезла в свои скромные сбережения и купила ей инструмент в октябре, за три месяца до дня рождения.

Хисако пришлось изрядно помучиться с огромной виолончелью (и, к ее великому огорчению, выбросить кучу мела, который она предусмотрительно натаскала из школы), но в конце концов Хисако начала наигрывать вполне узнаваемые мелодии и потребовала, чтобы ко дню рождения в январе ее отдали учиться музыке. Госпожа Онода навела справки и с некоторым огорчением узнала, что в Саппоро есть учитель, который может и согласен давать уроки игры на виолончели. Он преподавал на музыкальном факультете университета и специализировался на западной музыке, в частности на струнных квартетах. Госпожа Онода снова покорно отправилась в банк и отдала господину Кавамицу деньги за полгода вперед.