Е. В. Якимова

ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП: ИСТОРИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ЗРЕЛОСТИ И СТАРОСТИ: РЕФЕРАТИВНЫЙ ОБЗОР¹

Статья профессора истории, редактора журнала «Journal of family history» Тамары Харевен (Кларк университет США) содержит очерк культурно-исторической трансформации процесса старения и вос-

¹ Якимова Е. В. Харевен Т. К. Последний этап: Исторические аспекты зрелости и старости // Социальная геронтология: Современные исследования. — М.: ИНИ-ОН РАН, 1994. - С. 104- 111. (The last stage: Hist, adulthood a. old age // Adulthood. Erikson E.H. - N.Y., 1978. - P. 201-216.)

приятия старости в американском обществе на протяжении XIX — начала XX в. Анализ исторического материала, использованного в статье, базируется на следующих теоретических посылках автора: а) фазы жизненного цикла, их хронологические границы и социо-возрастное содержание обладают исторической и культурной спе­цификой и носят подвижный характер; б) исторически обуслов­лен и сам процесс социального «вычленения» этапов жизненного пути, а также осознание связанных с ним проблем как имеющих значение для общества в целом (в частности, понятия отроче­ства, юности и старости являются относительно новыми катего­риями исторического сознания человечества); в) наступление ста­рости как заключительной жизненной фазы, которая имеет соци­альные, культурные и биологические параметры, может быть лучше всего понято в контексте предшествующих ей (и подготавливаю­щих ее) стадий жизненного пути. Таким образом, «грандиозная задача изучения синхронизации индивидуального развития и со­циальных изменений требует подхода, который учитывал бы весь жизненный путь и сменяющие друг друга исторические условия, не довольствуясь анализом специфической возрастной группы». <...> В современной американской культуре старость ассоциируется с завершающим этапом зрелости (или взрослости), который име­ет (по крайней мере для работающих) фиксированную нижнюю возрастную границу (65 лет) и институциональное оформление в виде пенсионного законодательства. В популярной геронтологи-ческой литературе проблемы пожилых в современном обществе обычно рассматривают как следствие индустриализации и урба­низации. В качестве важнейших причин здесь фигурируют такие факторы, как демографические сдвиги, изменение характера тру­да в индустриальном обществе по сравнению с аграрным, общее обесценивание старости в связи с индустриальным «культом мо­лодости». По мнению Харевен, все эти объяснения являются дос­таточно прямолинейными и упрощенными; «проблемы старости и старения в американском обществе станут более понятными, если их изучать в контексте фундаментальных исторических «раз­рывов» целостного жизненного цикла» [с. 204]. Эти «разрывы» свя­заны с историческими сдвигами в трех взаимосвязанных областях индивидуальной жизнедеятельности: локализации в историческом времени, эффективности в сфере труда, социальных ориентациях и функциях семьи.

Особенности исторической локализации процесса старения и его переживания детерминированы, с одной стороны, текущими социальными условиями бытия возрастной когорты, с другой, — всей совокупностью ее прошлого жизненного опыта. Поэтому «на­ступление старости» — это событие, различное для различных воз­растных когорт, вобравших в себя специфику своего социального времени. В доиндустриальном обществе существовала лишь минималь­ная дифференциация этапов жизненного пути (в демографичес­ком, социальном и культурном отношениях). Детство и отроче­ство не выделялись в качестве самостоятельных психосоциальных ступеней, ребенка воспринимали как взрослого в миниатюре. Ро­весники современных тинэйджеров оказывались на пороге взрос­лой жизни, не успев воспользоваться преимуществами «морато­рия», который в наши дни ассоциируется с фазой юности. Две важ­нейшие функции взрослой личности — труд и рождение детей — носили пожизненный характер, поэтому семье XVIII в. не грозила ситуация «пустого гнезда», а ее глава не опасался насильственной «социальной отставки» в преклонном возрасте. Самодостаточность и независимость пожилых были связаны с пожизненным контро­лем над семейной собственностью, что, с одной стороны, ото­двигало момент экономической самостоятельности детей, а с дру­гой — гарантировало родителям достойную старость. Концентра­ция экономической деятельности внутри семьи позволяла пре­старелым осуществлять те или иные полезные функции до глубо­кой старости, повышала их авторитет и социальный престиж. Та­ким образом, пожилые сохраняли свои экономические и внутрисемейные позиции вплоть до смертного часа. Если же в результате разорения или болезни пожилой человек терял свою независи­мость, заботу о нем брали на себя дети, родственники, соседи или посторонние люди (а не социальные институты).

Индивидуальный жизненный цикл в доиндустриальном обще­стве был не только короче современного в хронологическом от­ношении, он обладал менее жесткой структурой, носил более «сжатый» и гомогенный характер. Явления, которые современ­ный человек осознает как событийные, т. е. знаменующие переход от детства к юности, зрелости и старости, не обладали таким смыс­лом для его ровесника начала прошлого столетия. Окончание шко­лы, поступление на работу, обретение экономической независи­мости, вступление в брак, рождение и воспитание детей, про­фессиональное совершенствование, «социальная отставка» и ти­хая старость в опустевшем доме — все эти процессы не имели прежде той неумолимой последовательности, с которой нынеш­ний человек связывает смену жизненных стадий. <...>

Отсутствие в XVIII — начале XIX в. фиксированных, «драмати­ческих» признаков членения жизненного цикла на самостоятель­ные фазы (в том числе и наступления «взрослости») способство­вало тесным контактам между возрастными группами, порождало ощущение взаимной зависимости у людей, находящихся на раз­ных этапах жизненного пути. Под влиянием индустриализации и демографических сдвигов на протяжении XIX в. постепенно нара­стала социальная дифференциация возрастных групп, усилива­лась возрастная специализация экономических функций. Законодательные регламентации применения труда детей и введение обя­зательного обучения до 14 лет в середине XIX в. обозначили окон­чательное отделение молодежи от остальной части американского общества. К концу XIX столетия вытеснение пожилых с рынка труда привело к падению связей с поколением детей. <...>

Высокие темпы индустриального развития американского об­щества во второй половине прошлого столетия привели к специ­ализации трудовой деятельности и утверждению на рубеже XIX— XX вв. жестких возрастных стандартов профессиональной пригод­ности. Что же касается институциализации социального обеспече­ния по старости, то это событие стало повсеместным не ранее первой трети XX в. Распространение пенсионной системы было едва ли не самым радикальным сдвигом в восприятии самого про­цесса наступления старости и ее переживания по сравнению с опытом предшествовавшего столетия. Институциализация пенси­онных стандартов связывала вынужденное прекращение работы только с достижением фиксированного возрастного рубежа; в этом отношении она была «универсально-автономна», т.е. в принципе не связывала «отставку» с характером трудовой деятельности ее субъектов. В XIX в. все обстояло как раз наоборот. Критерием тру­довой непригодности в связи со старостью выступал не хроноло­гический возраст как таковой, а возраст в его профессиональном и социально-классовом измерениях: рабочие, занятые тяжелым физическим трудом, теряли свои «полезные» функции к 40—45 годам; в сельском хозяйстве труд людей старше 60 лет все еще считался продуктивным.

Вплоть до повсеместного распространения системы социаль­ного обеспечения по старости трудовая карьера рассматривалась как пожизненная, хотя и перемежалась длительными периодами безработицы. При этом, в отличие от доминирующей в наши дни «однолинейно восходящей» модели трудовой деятельности, в про­шлом веке преобладал более извилистый путь профессиональных падений и взлетов. Рабочий 45—50 лет, уволенный с фабрики, независимо от своей квалификации был вынужден вновь, как в юности, заниматься простейшими видами труда или искать слу­чайные заработки. Обследование социально-экономического по­ложения бывших рабочих старше 65 лет, проведенное в штате Массачусетс в 1909 г., показало, что около четверти из них не имеют других средств к существованию, кроме благотворитель­ных пожертвований. Схожие результаты были получены при изу­чении условий жизни молодых семей, обремененных малолетни­ми детьми.

Социальная незащищенность, угроза безработицы и нищеты были постоянными спутниками всех стадий индивидуального жиз­ненного цикла представителей низшего и среднего классов аме­риканского общества в [XIX] столетии. Это обстоятельство делало неизбежной коллективную стратегию семейной экономики, ба­зирующуюся на «взаимности поколений». Трудовая карьера и орга­низационная структура семьи были тесно связаны между собой. Обмен функциями между поколениями в рамках семьи составлял важнейшие условия выживания престарелых в обществе, где от­сутствовали иные формы гарантированной социальной поддерж­ки в старости. Семейная организация и тесные родственные свя­зи, подкрепленные соответствующими ценностными установка­ми, позволяли пожилым участвовать в семейном разделении тру­да вплоть до глубокой старости и обеспечивали им должный авто­ритет и личностную автономию. Так обстояло дело даже в том случае, если престарелые родители не делили свой кров со взрос­лыми детьми (что случалось гораздо чаще, чем принято считать благодаря ложному стереотипу «мультипоколенной семьи» доин-дустриального общества). В 1850 г. один из десяти американцев старше 65 лет оставался «хозяином дома», спустя 30 лет — уже один из восьми, а в конце 60-х годов XX в. — один из четырех.

Особенностью внутрисемейной организации и идеологии в [XIX] столетии была их «инструментальная» основа. Связующим звеном в отношениях между поколениями и родственниками служи­ли в первую очередь практические нужды взаимной материальной поддержки. Распад этой практической основы в середине XIX в., а также наметившиеся сначала в средних, а затем и в остальных слоях американского общества сдвиги в понимании назначения и функций семьи как раз и привели к тем печальным последствиям в положении престарелых, которые обычно связывают с преоб­ладанием нуклеарной семьи и миграционным «разрывом» поко­лений вследствие урбанизации. Инструментальный характер внутрисемейных отношений, предполагавший экономическую поддер­жку в старости, сменился аффективно-эмоциональными узами (ко­торые такой поддержки не гарантируют). С другой стороны, нук-леарная семья стала фигурировать в качестве важнейшего источ­ника социализации, воспитание подрастающего поколения ото­двинуло на второй план заботу о стариках. Начиная с 30-х годов XIX в. средний класс становится основным потребителем увели­чивающегося потока литературы для родителей, воспитательный опыт пожилых теряет свое прежнее значение.

В такой атмосфере естественным стало распространение во вто­рой половине прошлого столетия приютов, богаделен и лечебниц для стариков. Причем первоначально подобные социальные ин­ституты собирали вместе всех «обездоленных», т.е. тех, кто утра­чивал статус независимой личности и не имел средств к суще­ствованию. Критерием социальной помощи (и изоляции) являлся не возраст, а уровень бедности: престарелые, таким образом, рас­сматривались как одна из категорий «зависимых» наряду с нищи­ми, бродягами и душевнобольными. Лишь к концу XIX в. появились первые приюты, где делалось различие между престарелыми как «достойными зависимыми» и пауперами. На рубеже веков на­чали создаваться социальные институты для престарелых, при­надлежащих к среднему и высшему классам; тем не менее, обита­тели престижных домов для престарелых еще долгое время ощу­щали на себе клеймо социально-психологической неполноцен­ности.

В современной Америке система социального обеспечения пре­старелых оставляет желать лучшего, считает Харевен. Разрушив структуры социальной защиты пожилых, американское общество не создало равноценных им государственных механизмов. В отли­чие, например, от Великобритании, где индивид может выбирать между домом престарелых и тихой старостью в семье, американ­ская система социального обеспечения никак не поддерживает семейные формы заботы о пожилых, ориентируясь исключитель­но на помощь отдельному индивиду. Издержки организации со­циальной помощи старикам обусловлены не столько индустри­альным «культом молодых», сколько более общим процессом уг­лубления взаимной изоляции поколений, который Э.Эриксон связывал с отсутствием в западной цивилизации концепции жиз­ненной целостности. Превратности пожилого населения современ­ной Америки лишь частично могут быть отнесены к уникальному опыту старости; в большинстве своем они воспроизводят в более острой форме жизненные проблемы прочих возрастных групп, на­ходящихся на более ранних этапах жизненного пути.