Русская философия

Идея Ничто как трансцендентной высшей сущности обстоя­тельно исследовалась в трудах русских философов середины XIX — начала XX вв. Русская философская мысль этого времени разви­валась почти исключительно в русле православной традиции, од­нако в вопросе о трансцендентной высшей сущности многие суж­дения русских философов носили если не еретический, то, во вся­ком случае, нетрадиционный характер. Нас будет интересовать именно этот аспект их творческого наследия, поскольку он позво­лит более глубоко раскрыть нашу проблематику.

Русская философия вообще плохо известна на Западе. Между тем, возникнув на стыке двух культур — греко-византийской и западной, — а затем обретя собственный неповторимый стиль творческого мышления, она сумела внести в фонд мировой куль­туры до сих пор по-настоящему не оцененный значительный вклад. Это произошло отчасти под давлением официальной совет­ской идеологии, адепты которой считали все движения мысли, не укладывавшиеся в собственную догматику, либо ненужными, либо вредными.

Чтобы у читателя не сложилось впечатления о сравнительно позднем становлении в России оригинальных направлений фило­софской мысли, напомним о том мировоззренческом противостоя­нии осифлянства и заволжского движения, которое имело место в средневековой Руси в XV в. и о котором шла речь в ч. 2 в связи с формированием российского типа государственности на путях вы­хода из системного кризиса.

Эта довольно жесткая борьба, закончившаяся победой первой стороны, носила в своей основе идейный, философско-теологический характер. Мировоззрение лидера первого из этих направлений преподобного Иосифа Волоцкого определялось идеей социально-

го служения церкви. Его последователи, осифляне в значительной мере переориентировали это учение на служение самодержавному государству.

Лидеры заволжского движения Нил Сорский и «князь-инок» Вассиан Патрикеев ориентировали своих последователей на не­стяжательство и на «мысленное делание» в духовной жизни. Срав­нивая оба направления, историк русского богословия протоиерей Георгий Флоровский писал: «Разногласие между осифлянством и заволжским движением можно свести к такому противопоставле­нию: завоевание мира на путях внешней работы в нем или преодо­ление мира через преображение и воспитание нового человека, через становление новой личности. Второй путь можно назвать и путем культурного творчества» [140]. Нетрудно заметить, что дви­жение по этому второму пути вступало в перекличку с идеями европейской реформации. Однако историческая обстановка в XV в. была такова, что эти ростки русской Реформации не смогли полу­чить развития.

В первой половине XIX в. русская философия стараниями сла­вянофилов вышла из-под опеки богословия на путь самостоятель­ного развития. Первые ее шаги — я имею в виду ту проблему, которую мы обсуждаем, — еще очень робкие, по существу это отдельные проблески свежей мысли. Ивану Киреевскому принад­лежит идея невыразимости мысли: никакая мысль не может счи­таться зрелой, если она не развилась до невыразимости в слове. Он пишет о «верующем мышлении» — об интуиции, которая выше рациональности, выше дискурса. Вторая идея, которую отстаивает Киреевский, — это соборность, стремление к целостному воспри­ятию действительности. Европейские философы, пишет он, «одним чувством понимают нравственность, другим — изящное, полезное — опять особым способом, истинное понимают они от­влеченным рассудком, и ни одна способность не знает, что делает другая». Нужна новая философия, продолжает Киреевский, кото­рая поставит своей целью поиски «того внутреннего корня разуме­ния, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума». Читая эти слова, начинаешь думать, что Иван Кире­евский за полтора столетия угадывал постановку основных про­блем синергетического мышления [34].

Сходные суждения высказывал и другой представитель ранне­го этапа русской философской мысли — Алексей Хомяков. Вот только один пример: «Лица, связанные между собой живой орга­нической целью, невольно и постоянно действуют друг на друга;

но для этого нужно, чтобы между ними была органическая связь. Разрушьте ее, и живое целое обратится в прах, и люди-пылинки станут чужды друг другу». Прервем на этом разговор о раннем этапе русской философии. Тем читателям, у кого эти работы вы­звали интерес, можно рекомендовать превосходную книгу совре­менного русского философа Ф.И. Гиренка «Патология русского ума (картография дословности)» [34].

Вершиной работы русской философской мысли XIX в. было творчество Владимира Соловьева, — самого крупного русского философа этого времени. Развивая идеи неоплатонизма, он создал учение о Софии — идеальном, совершенном человечестве (от греч. sophia — мудрость). Традиция русской религиозной философии рассматривает Софию как творческую премудрость Божию, кото­рая содержит всю природу и одновременно является идеей самого человечества. Используя эту идею, Соловьев создает собственное учение о Софии — софиологию, в основе которой лежит представ­ление о Божественной триаде: Абсолют — Логос — София. Боже­ственное начало единства присутствует во всех трех сферах. «Но в первой сфере это «все» само по себе существует только потенци­ально, во второй — только идеально и лишь в третьей получает действительное существование... Только здесь объект божествен­ного действия становится настоящим актуальным субъектом и самое действие становится настоящим взаимодействием» [122].

София — это «первообразное человечество, душа мира», — представляет собой идеальное начало и норму жизни всех живых существ, это «сущий субъект тварного бытия и сущий объект бо­жественного действия». Мировой процесс представляется Соло­вьеву в форме художественно-философской драматической кар­тины противоборства космического ума (Абсолют) в союзе с Ми­ровой Душой (София), с одной стороны, и темных сил хаоса — с другой. Цель этого космического конфликта — внесение через человека, наделенного самосознанием, света и жизни в природу, «преображение материи через воплощение в ней другого, сверхма­териального начала». В этом Соловьеву видится высшая цель ис­торического процесса.

Если высокие абстракции религиозно-философской теории Соловьева перевести на язык современных научных терминов, то станет ясно, что ему удалось заглянуть в самый центр наиболее острых проблем, обсуждаемых в настоящее время наукой. Сделано это было в поэтической и довольно туманной форме, но не следует забывать, что впереди оставалось целое столетие напряженных

творческих исканий. Хаос, о противостоянии с которым пишет философ, — это первые, пока еще отдаленные отзвуки того гло­бального Мегакризиса, перед грозным ликом которого стоит се­годня мировое сообщество. Принципиальное отличие теории Со­ловьева от учения Платона и неоплатоников, а также от теории Гегеля и его последователей состоит в том, что в его софиологии главным субъектом мирового исторического процесса выступает непосредственно само человечество, хотя и в идеализированном камуфляже. Если отвлечься от религиозных и мистических терми­нов, то Абсолют Соловьева можно интерпретировать как цент­ральный элемент синергетической триады, главная функция кото­рой состоит в решении проблемы перехода к устойчивому развитию, а действующим субъектом является человечество.

Разумеется, эти идеи Соловьева далеки от завершения, а отчас­ти и разрозненны, но иначе и не могло быть, так как речь шла о таких областях человеческого знания, которые касаются догадок о тайном смысле трансцендентного Абсолюта и прояснение которых возможно только на основе принципиально новых фундаменталь­ных экспериментов. Заслуга Владимира Соловьева состоит в том, что ему удалось приблизиться к переднему краю позитивного зна­ния, доступного его эпохе, и, опираясь на собственную интуицию, даже заглянуть за его пределы.

Можно думать, что двигало им в этих поисках новых путей в жизнестойкое будущее предощущение близящейся бури. Песси­мизм и эсхатология философии Соловьева отразили мироощуще­ние той предгрозовой эпохи. Вспоминая труды своего отца, известного русского историка Сергея Соловьева, он писал, что «совре­менное человечество есть больной старик, всемирная история внутренне кончилась — это была любимая мысль моего отца... Историческая драма сыграна, и остался один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может растянуться на пять актов. Но содер­жание их в существе дела заранее известно» [122].

В конце своего жизненного пути, на рубеже XIX и XX вв., Соловьев пишет свое гениальное произведение «Повесть об Анти­христе». Перед читателем развертываются апокалиптические кар­тины последней битвы сил света с силами хаоса, которые умело принимают личину добра и прогресса. На короткое время власть переходит к Антихристу, выступающему в облике филантропа и защитника прав человека. Но в конечном счете силы зла обречены, добро неодолимо.

Глубокая и оригинальная разработка темы космического про­цесса творения принадлежит другому крупному русскому филосо­фу — Николаю Бердяеву. Если Абсолют есть совершенная полнота и самодостаточность, то он лишен внутренних противоречий, слу­жащих источником самодвижения, и, следовательно, из него нель­зя вывести миротворения. Если Ничто есть синоним Абсолюта, то в нем нельзя мыслить движения, созидающего внешний для Абсо­люта порядок бытия. Для решения проблемы необходимо при­знать внутренний конфликт в Абсолюте. Это и есть то, пишет Бердяев в книге «О назначении человека», что Якоб Беме называл теогоническим процессом, вечным творением божества из Un-grund'a (Ungrund по-немецки значит безосновность) [17].

Этот процесс вечного, неостановимого творения возможен только в том случае, если в Ничто, в изначальном небытии коре­нится свобода. И следовательно, во вторичном мире, где есть тварность и человек, можно мыслить несотворенную свободу, причем мыслить вне Бога. Мир и его центр — человек — творение Бога через идеи — одновременно есть и дитя несотворенной мэонической свободы. Этот элемент мэонической свободы предшествует и Богу, и акту творения: Бог всесилен над бытием, которое он сотво­рил, но лишен всесилия над небытием. Бездонная свобода, уходя­щая в Ничто, вошла в мир сотворенный, и это она принесла в мир заключенный в ней потенциал зла. Бог разделяет судьбу созданно­го им мира, в который при творении вошло зло, привнесенное в него несотворенной свободой. Бог страдает вместе с миром, жер­твует собой ради человека.

Развивая эти идеи, Бердяев предлагает собственное толкование мифа о творении. Предвечны, никем не сотворены Ничто и связан­ная с ним мэоническая свобода (напомним: maeon по-гречески и означает ничто, отсутствие бытия). По сравнению с этим первич­ным Бытием мир вторичен, космология вторична по сравнению с онтологией. Если это Ничто есть изначальная, бездонная свобода, мэоническая, несотворенная, то, признает Бердяев, за этим стоит непроницаемая тайна. Однако на путях познания этой тайны мы достигаем осмысленных результатов.

В этой тайне, продолжает Бердяев, скрыта трагедия, драмати­ческий конфликт. Есть, однако, два понимания трагедии. Анти­чная философия имеет дело с трагедией рока, неотвратимой судь­бы, перед губительной и жестокой властью которой можно только терпеливо смиряться. Но возможно и другое понимание трагедии: рок есть дитя свободы, трагична сама свобода, так как свобода —

это не всегда возможность выбора. Свободное сознание преодоле­вает силу рока, освобождает человеческий дух от власти мира, от власти космических сил. Трагедия и страдание есть плата за эту свободу. Поэтому мэоническая свобода позволяет объяснить не только зло, но и свободный творческий порыв свободной челове­ческой личности. Страдания и несчастья есть плата за свободу.

Философ Николай Бердяев — искренний и последовательный певец человеческой свободы. «В принципе laisser faire (свобода действий по-французски), столь ложном в экономической жизни, — пишет он, — есть доля правды для нравственной и духовной жизни человека. Нужно дать человеку возможность обнаружить его твор­ческую энергию и творческие дары, не задавливать его внешними предписаниями и не опутывать его жизнь неисчислимым количе­ством норм и табу. Неверно думать, что культ Творчества есть культ новизны и будущего. Подлинное творчество обращено не к старому и не к новому, а к вечному. Но творческий акт, обращен­ный к вечному, может иметь своим результатом и продуктом новое, то есть проецированное во времени. Творчество может дать блаженство, счастье. Но это есть лишь последствия. Никогда бла­женство, счастье не является целью творчества, и творчество знает свои муки и страдания... Этика творчества есть этика борьбы и созерцания, этика любви в борьбе и в созерцании. Преодолевая противоположность между любовью и созерцанием, этика творче­ства преодолевает противоположность и между этикой аристокра­тической и этикой демократической. Это есть этика восхождения и нисхождения человека» [18].

Заканчивая эту длинную цитату, заметим: трудно более четко и ясно вести пропаганду философии экзистенциализма, одним из основоположников которой был Николай Бердяев.

А теперь вернемся немного назад и дадим, как это мы делали и раньше, небольшой терминологический комментарий к концеп­ции Бердяева о мэоне и мэонической свободе. О возможном смыс­ле понятия «мэон» речь пойдет в следующих главах. Понятие сво­боды как возможности выбора из альтернативных вариантов укла­дывается в синергетическую теорию. А таинственная и трагичес­кая имманентная противоречивость Ничто — свидетельство его нелинейной внутренней структуры. И снова, отсылая к следую­щим главам, добавим: а также флуктуации как имманентного свой­ства этой структуры.

Весьма обстоятельное исследование проблемы Ничто выпол­нено русским философом, экономистом и богословом Сергеем

Булгаковым в книге «Свет невечерний». В этой работе проведен редкий по полноте аналитический обзор философских, религиоз­ных и мистических работ по проблемам божественного Ничто, антиномий религиозного сознания и апофатического, или отрицательного, богословия [25].

Для наших целей особенно интересна та интерпретация, кото­рую Булгаков дает учению отрицательного богословия о Ничто в тех версиях, которые восходят к философии Плотина, иудейскому учению Каббалы и сочинениям Я. Бёме. Понимаемое в этой традиции Ничто, или мэон, означает изначальное бытие в его неподвиж­ной глубине и первооснове. Это божественное Ничто и есть мэонная ночь небытия и неразличенности, бесформенности и аморф­ности, но вместе с тем и первооснова бытия (Grund и Urgrund — основа и праоснова — немецких мистиков) [25].

Это Ничто представляет собой аналогию Nichts, которым начи­нается диалектика бытия в «Логике» Гегеля. «В Ничто, — пишет Булгаков, — все, и в этом смысле оно есть все в его единстве. Родится не только мир, но и Бог, ибо и Бог здесь родится в Ничто и из Ничто, его бытие тоже есть лишь особый вид бытия, соотно­сительный бытию мира... Онтологически единосущны и мир, и Бог, поскольку оба они суть модусы Ничто, в котором возникает все».

Переход из первоначального Ничто в нечто, отмечает Булгаков, описывается в различных метафизических и мистических систе­мах по-разному. Система религиозного монизма может принимать различные формы в зависимости от того, каким образом разреша­ется вопрос о происхождении множественности — Бога и мира — в едином Ничто. Возможно, в частности, и такое разрешение этого вопроса через фата-моргану, обман чувств: истина в том, что мира нет, он всего лишь иллюзия. Такова философия индуизма, а в европейской философии ее представителем является А. Шопен­гауэр — это уже антикосмизм.

Еще один русский мыслитель, о котором пойдет речь, — Павел Флоренский — был человеком исключительно и разносторонне одаренным: философ и богослов, физик и технолог, математик и поэт. Этот человек, которого знавшие его достаточно хорошо сравнивали по масштабу личности и таланта с Леонардо да Винчи, был уничтожен в сталинских концлагерях. Упомянем те из его много­численных идей, которые могут быть полезны для более глубокого раскрытия нашей темы. Во-первых, это концепция антиномичности мира вообще и жизни в частности. Напомним, что антиномия —

это противоречие между двумя положениями, каждое из которых признается логически доказуемым (например, прерывность и не­прерывность материи). Вот интересное признание, сделанное по этому поводу самим Флоренским: «Закон накладывается на мой ум, как стальное ярмо, как гнет и оковы. Исключения из законов, разрывы закономерности были моим умственным стимулом. Если наука борется с явлениями, покоряя их закону, то я втайне боролся с законами, бунтуя против них действительные явления. Законо­мерность была врагом моим; узнав о каком-либо законе природы, я только тогда успокаивался, когда отыскивалось и исключение из этого закона» [139].

Во-вторых, это концепция бинарной структуры Вселенной, вы­сказанная в его работе «Мнимости в геометрии» [137]. В-третьих, вытекающая из этой концепции гипотеза о возможности получе­ния энергии из квантового вакуума при определенном сочетании вещественной и пространственной среды. В-четвертых, классифи­кация видов познания: «омоусианский», или интуитивный, духов­ный, и «омиусианский», рассудочный. К сожалению, трагическая участь ученого отразилась и на судьбе его творческого наследия: оно дошло до нас в неполном виде, а многие замыслы Флоренско­му не удалось завершить.

Глава 4.5