От мифа к гипотезе

Если в самом общем виде суммировать все, о чем шла речь в предыдущих главах и что можно было бы оценить как нечто, выхо­дящее за пределы мистических и религиозных представлений, то мы получим следующий результат: не исключено, что в Универсу­ме существует некий семантический, или смыслосодержащий, центр. Для номинации этого центра воспользуемся термином мэон, который ввел еще Платон. Мэон должен обладать весьма необычными свойствами. Во-первых, он находится вне стандарт­ной пространственно-временной структуры нашей Вселенной. Во-вторых, он является первым, центральным элементом триады, вто­рым элементом которой являются объекты материального мира, и в первую очередь человек, а третьим — потоки информации, свя-

зывающие их между собой. И последнее: элементы триады самосо­гласованы, и, следовательно, триада является синергетической.

Возникает вопрос: нельзя ли в качестве четвертого априорного свойства мэона назвать наличие у него самосознания или каких-либо еще антропоморфных качеств? Однако никому из тех, кто задумывался над этим вопросом, не удалось найти никаких объективных аргументов для положительного ответа на него. Во всех случаях речь шла о мистическом откровении.

Чтобы более убедительно показать бесперспективность попы­ток дать на этот вопрос иной ответ, рассмотрим в качестве конкрет­ного примера рассуждения современного австрийского философа и теолога Э. Корета [159]. «Праистина, — пишет он в книге «Осно­вы метафизики» — онтологическая истина в абсолютном смысле — обосновывает и подтверждает оптическую истину всего сущего. Благодаря абсолютному бытию все, что есть, положено в бытие. Но если абсолютное бытие есть абсолютное знание, то все сущее про­истекает из знания абсолюта, им помыслено и спроектировано».

В основе этого рассуждения лежит несколько логических оши­бок. Нет оснований постулировать существование «праистины» как установленный достоверно факт. Нельзя ставить знак равен­ства сначала между этой «праистиной» и абсолютным знанием, а затем между этим знанием и знанием абсолюта как субъекта, обла­дающего когнитивной способностью. Ни одно из этих утвержде­ний не обосновано не только эмпирически, но и логически.

Используя для описания свойств мэона научную терминоло­гию, мы придали этой его характеристике внешнюю форму гипо­тезы. Спрашивается, есть ли у нас основания придать этому пред­положению статус научной гипотезы и по существу?

Сделать это нельзя: та информация, которая излагалась в предыдущих главах, для такого заключения оснований не дает. Попытавшись придать этой информации наукообразную форму, мы ни в малой степени не изменили ее существа как мифа. Но вот что удивительно: две с половиной тысячи лет самые светлые умы человечества с поразительным упорством вновь и вновь возвраща­ются к этому мифу, стремясь придать ему все более отточенную и совершенную форму. Разумеется, здесь сказывалось давление ре­лигиозного заказа. Но в предыдущих главах мы показали, как под­час далеко от религиозного канона уходила смелая философская мысль. Это совершенно исключительное упорство наводит на предположение, что, быть может, за этим мифом идеационной триады, о которой первым писал еще Платон, и в самом деле стоит

некая неизвестная пока науке, но в действительности существую­щая объективно реальность.

Чтобы попытаться перейти к гипотезе от этого предположения, единственным основанием для которого служит миф, воспроизво­димый с редкостным упорством разными людьми в разных странах и в разные исторические эпохи, надо сначала составить продуман­ную программу последовательных шагов к этой цели. Прежде всего, очевидно, следует попытаться найти сумму достоверных фактов, которые можно было бы интерпретировать как эмпиричес­кое обоснование гипотезы о мэоне. Это должны быть сведения о таких феноменах, которым не удается дать объяснения с помощью известных теорий и которые не могут быть поняты, если исходить из существующей научной парадигмы.

История науки знает примеры таких явлений, которые иногда поначалу казались не имеющими смысла, но впоследствии оказы­вались превосходным подтверждением новых теорий. В 1827 г. ботаник Р. Броун описал хаотическое движение цветочной пыль­цы, размещенной на поверхности воды. Появились предположе­ния, что эти движения — результат жизненной активности пыль­цы. И только в начале XX в. Ж. Перрен и А. Эйнштейн показали, что этот эффект, получивший название броуновского движения, обусловлен тепловым движением молекул воды. Этот результат способствовал тому, что молекулярная теория газов и жидкостей получила общее признание.

В 1965 г. А. Пензиас и Р. Вильсон исследовали радиоизлучение, идущее из разных областей Вселенной. Был обнаружен странный эффект: если исключить излучение, поступающее от звезд и дру­гих локализованных источников, то получалось, что всюду во Все­ленной равномерно «разлито» радиоизлучение с температурой около 4 градусов Кельвина. Экспериментаторы, обнаружившие этот эффект, поначалу решили, что его вызывают голуби, гнездя­щиеся на крыше радиотелескопа, и принялись гонять несчастных птиц.

Но группа теоретиков из Принстона, узнав об этом эффекте, предложила другое объяснение. Если Вселенная около 15 млрд. лет назад возникла в результате Большого Взрыва, когда ее темпе­ратура была предельно высока, а все последующее время расширялась, то в нашу эпоху космос должен быть насыщен остаточным излучением с температурой около 3-4°К. Это и было то самое реликтовое излучение, которое обнаружили Пензиас и Вильсон и

открытие которого послужило одним из эмпирических доказа­тельств справедливости теории Большого Взрыва.

Может показаться, что подобный путь утверждения научных истин есть не что иное, как метод индукции, которым предпочитал пользоваться Ньютон (вспомним его девиз «hypotheses поп fingo» ~ «гипотез не измышляю»). Но это не так: в обоих наших примерах индукция могла приводить лишь к догадкам о жизненной актив­ности пыльцы и обвинениям ни в чем не повинных голубей. Здесь работал метод, который американский философ и логик Чарльз Пирс назвал абдукцией: прямая логическая связь между самим фактом и его теоретическим объяснением отсутствует. Абдукция {abduction) — это логический силлогизм, малая посылка которого является лишь вероятной. В этом методе проявляются не простые индуктивные причинно-следственные связи классического миро­представления, а синергетические принципы связи всего со всем.

Очевидно, абдукция — это именно тот методологический прием, на который следует ориентироваться при решении нашей задачи. Возникает следующий вопрос: если, используя эту методо­логию, нам удастся перейти от мэонического мифа к мэонической гипотезе, то не будет ли у нас возможностей сделать еще один шаг и перейти от гипотезы к теории? Учитывая, что пока мы не распо­лагаем решительно ничем, кроме мифа, это очень непростое дело. Но попытаться взяться за него можно.

Для этого следующего шага также есть методологические предпосылки, которые можно найти, обращаясь к работам Ч. Пирса, Т. Куна, К. Погшера, И. Лакатоша, Р. Карнапа, У. Куэйна, В.А. Фока, П. Фейерабенда. У Фока и Карнапа можно позаимство­вать идею о построении такой теории как иерархического ряда последовательных приближений. Другая полезная идея тех же ав­торов — принцип релятивизма: установление границ онтологичес­ких притязаний теоретических моделей. Этот принцип дополняет­ся концепцией Куэйна и Лакатоша о признании «равноправия» альтернативных теоретических моделей: каждая из таких теорий базируется на таких предположениях, которые отсутствуют в дру­гой. Очевидно, эта концепция значительно расширяет принцип релятивности.

Если удается перейти от гипотезы к теории, то возникает про­блема ее верификации. Вспомним в этой связи философию фалли-билизма, о которой говорилось в ч. 1. Основной принцип этой философии ее создатель Ч. Пирс сформулировал в следующих

словах: все достойное называться истиной является недостовер­ным и должно быть подвержено исправлению.

Пирс пояснял эту идею с помощью антифундаменталистской метафоры. Представим себе, говорил он, будто мы идем по нетвер­дой болотистой почве, и это замечательно, потому что, будь эта почва твердой, нам не требовалось бы с нее куда-то уходить. Согласно другой метафоре Пирса, познание начинается с «метода авторитета»: истина — это то, что считают верным авторитеты. Потом мы начинаем осознавать, что это не так и заблуждаться может даже сам папа римский. И тогда мы приходим к «методу, согласному с разумом», т. е. к классическому рационализму. И, нако­нец, понимаем, что оба метода недостойны полного признания.

Существуют разные подходы к задаче верификации теории. Прежде всего это ее способность дать приемлемую интерпретацию совокупности исходных фактов, а потом предсказать новые явле­ния, которые ранее не были обнаружены. Затем это возможность использовать рекомендации этой теории для решения практичес­ких прикладных задач.

Поппер считает все это недостаточным и предлагает принцип фальсифицируемости: теорию можно считать верной, если суще­ствует возможность проверить противоположное утверждение. Философия науки, которую развивает Карнап, более традиционна: он полагает, что если теория выдерживает последующие проверки, то, значит, она содержит некоторую часть правильных знаний о мире.

Приняв на вооружение этот методологический инструмента­рий, перейдем к формулированию гипотезы о мэоне и его свой­ствах.

Глава 4.6