От граничного опыта — к доверию

Смерть, которой противостоят психотерапевты при работе с депрессивным пациентом (главным образом в агрессивной форме болезни), прежде всего при разговорах о самоубийстве, не была больше парализующим табу прошлых лет или обязательным пун­ктом, который необходимо обговорить, чтобы уменьшить опас­ность самоубийства пациента. Смерть и умирание стали, даже если это и ощущалось как что-то неестественное, составной частью жизни и принимались мною как неизбежная реальность. Это со­общалось и пациентам, и чем безбоязненнее я сам мог этим по­нятием манипулировать, тем в большей степени для меня оказы­валось возможным снять у пациентов страх перед психотерапией.

Но можно также говорить о смерти больше, чем надо, и тем самым отрицать ее. По Филиппу Арьесу, есть две причины не ду­мать о смерти: «Ничтожество нашей технической цивилизации, которая отгоняет смерть и налагает на нее запрет, и ничтожество традиционного общества, которое не отказывается, но и не дает возможности основательно обдумать ее, потому что она — пре­дельно близкая, интимная составная часть повседневного бытия» [Aries Ph., 1978].

Между отрицанием смерти и привычкой говорить о ней боль­шая дистанция, и в более позднем разговоре с моим коллегой о реальности смерти и ее отрицании при психологическом воздей-

ствии мы констатировали, что стоим значительно ближе к табу, чем к доверию.

Так, например, в группах никогда не говорили о вопросах за­вещания. Очевидно, тому причиной все же оставалось отрицание по меньшей мере собственной смерти. Я знал, что как раз вопро­сы наследования и завещания очень волнуют пациентов — ведь они вещественное доказательство предшествующих отношений, с которыми связаны многие чувства, а также материальный и духовный баланс всей жизни. Конечно, можно было бы сказать, что бестактно затрагивать эти вопросы в психотерапии. Но тогда что такое психотерапия, если выбор тем из области внутренней реальности является вопросом вкуса?

Обращение к вопросам наследования могло бы означать: за­держать, «арестовать» смерть и, так сказать, с принятием смерти помочь и жизни стать более реальной.

С этой точки зрения моя работа становилась все живей, а заня­тия смертью заставляли меня смотреть вперед, что при прежнем ретроспективном способе рассмотрения психоаналитической ме­тодики временами было для меня закрыто.

Ясность в вопросе реальности смерти помогала раскрыть оста­ющиеся жизненные возможности пациентов. Они осознали ее, по­скольку, если с прошлым покончено, это облегчает признание или возможность изменения настоящего. Но сам я остро чувство­вал, как ограниченна моя ответственность перед пациентами, ко­торые связывали со мной большие надежды, иногда, может быть, даже последние. Я знал, что не всегда могу оправдать эти надежды и что мой страх не справиться, когда я берусь за невозможное, которого пациенты временами требуют от меня, отражает чрез­мерность оценки моей ответственности.

А в чем состояло это невозможное? Не было ли это иллюзией жизни без страха и страданий, с которой я должен был им по­мочь, и иллюзией смерти, которая, как жизнь, обязана быть при­личной и безболезненной? Должен ли я был прояснять противо­речия у моих пациентов, которые всегда остаются объектом об­суждения, как бы неразрешимы они ни были? Обязан ли я делать смерть более дружелюбной?