Предпосылки и стартовые условия трансформации

Условия демократической трансформации и ее исходная точка в «российском» случае уникальна. При этом сразу можно оговориться, что начало трансформации и весь ее первый этап были явлением почти исключительно «московским», т.е., охватившим общенациональное руководство Советского Союза. Трансформация была бесспорно инициирована сверху, тогда как «республиканские» элиты СССР (возможно, за исключением прибалтийских) как минимум на начальном этапе были гораздо более консервативны, если не сказать реакционны, по сравнению с горбачевским руководством КПСС.

Советский Союз к середине 80-х годов представлял собой не авторитарное, а тоталитарное общество. В нем присутствовала сильная доминирующая идеология, высокая степень контроля спецслужб над общественной жизнью, отсутствовал даже минимальный плюрализм в политике и СМИ. Предельная степень развития командно-распределительной системы в экономике и почти полное отсутствие гражданского общества довершали картину. Разумеется, это был «уставший тоталитаризм». Политические репрессии касались единичных случаев диссента, в остальном же он держался скорее на памяти о «большом терроре» сталинской эпохи и жестоко искорененной за 70 лет традицией «инакомыслия» и фракционности. Усталость тоталитаризма проявлялась в частности и в том, что после оттепели 60-х контроль государства над частной жизнью граждан значительно ослаб. В стране активно развивалось подпольное инакомыслие - на интеллигентских «кухнях», в «самиздате» и «тамиздате». Именно оно сформировало фалангу политиков и лидеров мнений, вышедших на авансцену при первых признаках либерализации общественной жизни. Однако это «инакомыслие» развивалось практически исключительно в неполитическом пространстве – политический класс, разумеется, тоже не был однороден[4], но лишь в минимальной степени был готов мыслить в категориях даже «бухаринского социализма», не говоря уже о несоциалистических концепциях.

Для понимания причин и исходных условий демократизации наиболее важным в советском строе «позднего застоя» представляется предельная монополизация политических ресурсов в руках «партии-государства». Отсутствие свободы слова и собрания не позволяло сформироваться альтернативным группам интересов. Нерыночная экономика исключала возможность финансирования и информационной деятельности независимых от государства акторов. Различия в позициях СМИ носили ограниченный характер. Подобный монополизм властных ресурсов, казалось бы, исключал возможность появления любого демократического (или протодемократического) тренда.

Многочисленные споры и рассуждения о том, что послужило исходной точкой перестройки (другими словами, почему Горбачев решился на проведение курса, ставшего известным под этим названием) затрагивают как внешние, так и внутренние, как политические, так и социально-экономические условия. Комплексный характер этих предпосылок очевиден – он вытекает из описанного выше характера политического и социально-экономического строя. Это означает, что фактически процесс, начатый горбачевским руководством, носил характер модернизации, хотя вряд ли он замышлялся в таких категориях с самого начала.

Осмелимся предположить, что исходной точкой послужило сочетание двух конкретных кризисных явлений. Внешним аспектом выступало осознание невыносимости бремени гонки ядерных вооружений для советской экономики, или, говоря шире, неспособности СССР исполнять роль сверхдержавы в логике, сложившейся за десятилетия «холодной войны». Провал переговоров по вооружениям средней дальности окончательно заморозил советско-американские отношения в ядерной сфере.

Наиболее важным внутренним аспектом представляется, как ни парадоксально, геронтократия, т.е., монополизация власти не просто партийной номенклатурой, но все более стареющим и утрачивающим способность к лидерству «брежневским поколением» политиков и иерархией партийных чиновников, подобранной ими по принципу безынициативности и нежелания перемен.

Разумеется, эти два фактора являются «верхушкой айсберга», однако именно они в наибольшей степени «пакуют» и застой экономики, и кризис обеспечения повседневных нужд, вызванный падением нефтяных цен, и нарастающую в обществе неудовлетворенность политическим курсом, лучше всего выражаемую лозунгом «мы хотим перемен», и бездумную афганскую авантюру, и тупик на переговорах по ограничению ядерных вооружений.

Это же сочетание факторов объясняет, почему для Советского Союза была невозможна «китайская модель» модернизации, в которой экономические реформы стояли впереди политических. В отличие от Китая, советская партийно-хозяйственная элита была органически неспособна внедрить рыночные начала в экономике, пойти на открытие экономики (что позднее и продемонстрировали попытки дать минимальную самостоятельность предприятиям). Как отмечал американский историк Стивен Коткин, «рынок – не экономический, а политический и институциональный феномен. Доказательства этого допущения находятся… в пост-советских странах, где институты обеспечения рынка отсутствуют или работают отвратительно»[5].

Первая пятилетка либерализации, казалось бы, опровергала все постулаты классических теорий. В СССР этих лет не наблюдалось исходного «абсолютно необходимого ингредиента» генезиса демократии - чувства национального единства.[6] Напротив, разрушение псевдонационального (на самом деле – идеологизированного) единства «советского народа» стало одним из «моторов» либерализации как в союзных республиках, так и в этнических автономиях на территории самой России.

Предпосылки успешного перехода к демократии, сформулированные С.Хантингтоном[7], в России присутствовали лишь частично: уровень экономического развития в CCCР не был высок, но не представлял собой непреодолимого препятствия для реформ; отсутствие экстремального неравенства было скорее плюсом для начала реформ, но впоследствии стало проблемой. Как неоднократно подчеркивал А.Пшеворский, в странах с эгалитарной моделью распределения падение жизненного уровня в ходе реформ приводит к тому, что «каждый может почувствовать себя обнищавшим» и встать в громкую оппозицию реформам[8]. Однако если социально-экономические предпосылки «по Хантингтону» в СССР в целом присутствовали, то в политической сфере советская реальность была максимально неблагоприятной для трансформации. Не было ни заметного социального плюрализма, тем более сильной и автономной буржуазии, ни более рыночно-ориентированной экономики, ни культуры, менее монистической и более толерантной к множественности мнений и компромиссу.