Внутренний мир

Неявленная любовь к Родине ни в коей мере не является добродетелью, а скорее, наоборот, терпима из соображений гуманности.

А. Н. Малинкин

Обычно предполагается, что объект патриотических чувств всегда един – родина. Вместе с тем у этого имени много образов: "родина" – это и "страна", это и "отчизна", и "место, где родился и вырос" и "где живут друзья и близкие мне люди". Кроме того, это еще и "государство". Кажется вполне естественным, что "родина" в качестве синонима включает в себя и "государство", тем более что последнее как социальный институт обладает достаточной способностью и возможностью создавать ряды символов и приписанные им смысловые схемы, призванные убедить граждан в тождественности этих понятий и образов. Вместе с тем понятие "государство" отнюдь не всегда и отнюдь не целиком совпадает с понятием "родина". Эта закономерность может быть проиллюстрирована данными исследований, проведенных Фондом "Общественное мнение" в конце 2001 – начале 2002 г.

Участникам одного из опросов[2] предложили "игру в слова". Их попросили ответить на два вопроса, которые рассматривались нами в связке – как уточнение смысловых коннотаций понятия "государство": " По Вашему мнению, какое из этих слов ближе всего по смыслу к понятию "государство ": "страна", "народ", "власть" или ни одно из перечисленных?"; "А какие еще слова, близкие по смыслу к понятию " государство", Вы бы назвали?".

Наиболее часто в качестве близкого к "государству" понятия респонденты выбирали слово "народ" (42%), затем – "страна" (30%) и на третьем месте – "власть". Самостоятельная работа участников опроса по придумыванию слов-ассоциаций позволила уточнить "ближайшее" (в поле субъективных смыслов) окружение уже этих трех понятий.

· Те, кто выбрал слово "народ" в качестве аналога "государству", во второй раз чаще всего называли слова, отнесенные нами к категориям "отечество, родина" (16%), "страна, территория" (7%) и реже – "власть, сила" (5%)[3].

· Те, кто посчитал, что к понятию "государство" ближе всего слово "страна", во второй раз чаще всего называли слова, отнесенные нами к категориям "отечество, родина" (17%) и "общность людей (народ, семья, мои друзья)" (13%)[4].

· Те же, для кого "государство" ассоциировалось в первую очередь с "властью", во второй раз довольно часто называли слова, отнесенные нами к категориям "отечество, родина" (9%) и "страна, территория" (7%). Но главным образом в ответах людей преобладали разного рода указания на власть, на присущие ей функции и характерные черты: "беззаконие, коррупция","правительство", "президент", "институт власти", "аппарат управления", "могущество власти, сила", "машина подавления народа", "бюрократия", "беспредел и коррупция" и т. д. В общей сложности численность подобных ответов достигла 20%[5].

Таким образом, если первые две группы демонстрируют патриотические чувства, в которых "власти" либо совсем нет места, либо ей отводится преимущественно роль антипода, чуждого или отчужденного от страны-народа-отчизны, то последняя рассматривает исходное понятие ("государство") в функциональном ракурсе – в связке либо с "властью", либо с реалиями сегодняшнего дня, а вот комплекс патриотических переживаний оказывается в стороне или на периферии смыслового поля. Если говорить менее точно, но короче, там, где есть патриотизм, нет места власти, а там, где есть власть, нет места патриотизму. Такой вот феномен…

Что же такое – патриотизм?

Патриотические чувства и взгляды формируются под влиянием множества факторов и являются, с одной стороны, компонентом личностной идентичности человека, а с другой – результатом его социализации. Чувство привязанности и любви к родительскому дому, к родным и близким, к ближайшему окружению всегда сущностно связано с "Я-концепцией" индивида, с его представлениями о себе самом, о своей биографии и о своем будущем и, кроме всего, с осознанием себя в качестве "актора", "человека действующего". По мере того как человек осваивает окружающий мир, все более сложные системы взаимоотношений, он научается обобщать и соотносить себя с более крупными объектами и более абстрактными понятиями: со страной, с гражданами этой страны, с ее историей, с общими достижениями и с общими проблемами. То есть наряду с эмоциональным отношением к родине появляется рациональное и рефлексивное отношение к ней.

И наконец, патриотизм выражается в намерении действовать (или не действовать) тем или иным образом, в намерении руководствоваться патриотическим чувством в своих сугубо индивидуальных решениях и поступках. Здесь имеет значение то, как человек рассматривает и оценивает свой опыт жизни в стране и опыт своих предков, как он переживает настоящее и какие планы он строит относительно своего будущего. На основании всех этих параметров человек выбирает и определяет для себя меру "автономии" относительно того объекта, на который направлены его патриотические переживания. Это необязательно должна быть именно "родина", но и разные ее символизированные проявления – события (полет в космос или "стройки века"), люди (герои прошлого и популярные фигуры сегодняшнего дня) или же идеи ("православие", "демократия", "самобытность" и т. п.). При этом у человека все равно сохраняется личное отношение к таким символам и абстракциям, и патриотические чувства в значительной мере формируются в результате свободного самоопределения: участвовать или не участвовать в судьбе предмета патриотической любви, и если участвовать, то в каких ситуациях и в какой форме[6].

В комплексе патриотических переживаний, таким образом, объединены разные стороны человеческой натуры, чувства, рациональность и воля, переплетено личное и общественное, реальное и символическое. Этим, на наш взгляд, обусловлена сложность и противоречивость существования патриотических чувств как в масштабе всего общества, так и на уровне отдельного индивида.

Данные опросов показывают, что значительная часть россиян сомневается в широкой распространенности патриотических чувств в современном российском обществе. Так, отвечая на вопрос: "С Вашей точки зрения, какую часть россиян можно назвать патриотами?", 42% респондентов выбрали вариант "меньшинство", и еще 8% – "никого". Пятая часть опрошенных (20%) остановилась на ответе "половину", неявно отмечая, что все оставшиеся не испытывают этого чувства[7]. Выбирая из предложенного списка ценностных понятий наиболее важные, только 3% участников опроса остановились на слове "патриотизм"[8].

С одной стороны, привязанность к родине, к месту своего рождения наряду с привязанностью к собственной семье является одним из фундаментальных оснований "Я-концепции" человека. Этот патриотизм – очень личное, почти интимное чувство. Но есть и другая сторона. Помимо "малой родины" существует "большая родина", и патриотизм как социализированное, специально воспитанное в человеке чувство рождается на основе взаимности обязательств, солидарности, а также оптимальных для человека степени и способе его интеграции в макросообщество своей страны. Именно о таком, многоуровневом, характере патриотизма, встроенного в структуру социальной идентичности человека, и говорил один из участников фокус-группы:

· "С моей точки зрения, родина и патриотизм – это человек и родина. Это оболочки, которые вокруг нас, как концентрические круги, понимаете? Tо есть в центре – сам человек, потом уже место, в каком он родился, и пошли уже оболочки: народ, государство, район, природа. И вот что такое патриотизм: если какой-то одной оболочке плохо, а я переживаю это в масштабах этой оболочки. Напали на страну – я за страну, страна – моя родина, напали на землю – земля – моя родина, разрушили мой дом, спилили дерево, возле которого я родился, – для меня это родина, то есть я страдаю. Взорвали дом, люди погибли – люди – моя Родина. Да, понимаете, то есть это оболочки, которые меня окружают" (ДФГ, Москва).

Таким образом, мы можем предполагать, что в обществе существуют как минимум две разновидности чувства патриотизма: одна – в первую очередь интимно-личностная, другая – основана на идейных и нормативных установках человека. Можно предполагать, что второй вид патриотизма, в отличие от первого, более подвержен переосмыслению или даже кризисной переоценке. О существовании нормативного конфликта между двумя модальностями патриотических чувств красноречиво свидетельствует следующий диалог участников фокус-группы:

· " 1-й участник: Человек не должен говорить: мне наплевать на все то, что в обществе творится, я за это не голосовал. Если так, то теряется государственный стержень. Вы же должны осознавать, что в тот момент [имеются в виду события в Москве 1993 г.], когда вы не пошли [к Белому дому], то вы бы принесли пользу.

2-й участник: Это я бы воевала за чужие интересы. Два пана дерутся – у мужиков чубы трещат. А я должна грудного ребенка оставить, вы тут посидите, да?!

1-й участник: А если будет война, вы тоже скажете, что я пойду, посижу, у меня муж, у меня дети, и все? А кто будет вас защищать? Не чеченская война – ну, скажем, внешнее вторжение.

3-й участник: Ну, тогда все пойдут. Сравнивать два таких дела нельзя. А у меня пример другой: вот пожар где-то в колхозе. Если человек сознательно бежит на конюшню выпустить лошадей, действительно рискуя своей жизнью, хочет спасти скот, понимая, что он может сам погибнуть, вот это патриотизм именно к родине.

Модератор: А может, ему просто жалко лошадей этих? При чем тут родина?

3-й участник: Ну как при чем? Спасти скот для народа. Скот, потому что просто он живой. Душа живая. И плюс он же понимает, что он и сам может погибнуть, но все-таки это делает.

4-й участник: А если бы там трактор горел?

3-й участник: Все равно, вот это патриотизм, если бы он трактор бросился спасать.

4-й участник: А вот у него дома жена и дети.

3-й участник: Ну и что, это действительно патриотизм, потому что он хочет для родины, для людей спасти.

2-й участник: А для каких людей? Его семья к этим людям не относится? Получается, что он про близких в этот момент не подумал: кто их кормить будет, если он погибнет?

3-й участник: Ну, значит, он более глобально мыслит.

4-й участник: Непонятно мне слово "патриотизм". Сейчас как-то быстро все меняется, некоторые за одно что-то держатся, а потом сами же разочаровываются в этом. Как сказать, они патриоты или нет, если им семья дороже, если они не хотят ехать – всю жизнь жить в строительных вагончиках?" (ДФГ, Москва).

Тема долга непременно возникала в рассуждениях участников фокус-групп о патриотизме. Но были две позиции, не подвергавшиеся сомнению и разделявшиеся значительным числом участников фокус-групп и массо­вого опроса. Во-первых, это исполнение общественного долга в случае "чрезвычайной" или "экстремальной" ситуации. Как правило, имелась в виду война, военная служба и необходимость защищать страну в случае нападения на нее.

· "Это защита своей страны при угрозе внешнего врага"; "отдать два года родине – армия"; "это когда тебе говорят: надо встать ночью и идти защищать родину"; "когда люди идут на смерть ради своей родины" (открытый вопрос).

· "Оно ведь не постоянно, это чувство, мы ведь не каждый день патриоты. А именно когда ситуация острая возникает, что наша страна в беде или что-то случилось. И ведь все прислушиваются и в этой ситуации обсуждают, патриот он или не патриот и что надо делать в таких ситуациях. Во время войны было: страна зовет. Все поднимались. В чрезвычайные моменты видно сразу – мы все или не все, и у нас сплоченность " (ДФГ, Санкт-Петербург).

· "Я за себя скажу: да, я пойду. Внешний враг будет – я пойду защищать страну. Внутренний – я не буду, потому что я в своем государстве развязывать войну – не развязывал. А кто развязал – теперь они все в сторонку ушли, а наши мальчишки там гибнут до сих пор" (ДФГ, Москва).

Второй аспект понимания патриотического долга – это исполнение конкретных дел, честный и добросовестный труд, общественно значимые поступки, например такие, как благотворительность и спонсорская поддержка. В таком контексте "приватная" мотивация уже не вызывала споров и упреков в эгоистичности.

· "По делам, на конкретном месте, за которое он отвечает"; "профессионал, честно выполняющий свою работу"; "когда трудишься честно, добросовестно, не воруешь у общества, а стараешься приумножить честно благосостояние свое и общественное" (открытый вопрос).

· "Вот это и есть патриотизм, когда человек стремится сделать лучше, для того чтобы тот, кто живет с тобой рядом, жил лучше. Честное и порядочное отношение к любой мелочи, которая вокруг тебя, – это уже патриотизм. Когда ты зарабатываешь деньги, но не жируешь на них. Ростропович, например, поддерживает молодых талантливых музыкантов. Алферов – деньги в физику вкладывает. Очень много "новых русских" нормальных, которые и деньги зарабатывают, и хотят вкладывать их во что-то, стоящее поддержки" (ДФГ, Воронеж).

· "Я думаю, что человек прежде всего даже больше, чем родину, должен полюбить себя. И делать все хорошее как можно больше для себя и своих родных – это большая ответственность. От этого зависит и вся страна. Если таких людей будет больше, которые будут больше делать и никому не приносить зла, то тогда будет любовь к родине, тогда будет каждый исполнять свой долг. Я, например, пошла вымыть подъезд для себя и, значит, сделала для соседа и вообще для всех. Я для себя это делаю, потому что мне не нравится ходить по грязному. Если люди будут это понимать – что, делая для себя, ты вольно или невольно сделаешь это для всех... А мы ведь как, многие: мне не платят за это, ну и пусть грязь будет. Вспомните у Булгакова – профессор Преображенский" (ДФГ, Санкт-Петербург).

· "Все-таки патриотизм – больше общественное, нежели частное чувство, потому что человек любыми своими поступками должен показывать свою любовь к родине. Не то что надо кричать: я патриот, а своими повседневными делами. Если он в обществе на пользу нашего государства делает – это какое-то проявление любви к родине. Честный труд, добросовестный – он и лично для человека пользу дает, и для общества пользу. Согласитесь, что это не всегда одно и то же, я не беру тех людей, для которых сейчас только деньги, деньги" (ДФГ, Москва).

Разговор о патриотизме на дискуссиях фокус-групп показал, что "обыденные теории" о патриотизме строятся на соотнесении оценок чужих патриотических чувств и взглядов со своими собственными. Если люди делают для себя вывод о том, что их собственная судьба переплетается с судьбой родины, тогда и возникают "патриотические" биографии. Но "социализированная" часть патриотических установок оказывается очень уязвимой, если человек приходит к выводу о нарушении взаимной ответственности между ним и обществом, о возникшей диспропорции в отношениях. И в этом случае появляется либо нигилизм, либо индифферентность в отношении к "социализированной", предписанной нормативной части патриотических чувств и установок.

· "Государство не заботится о простых людях, а наиболее наглые наши сограждане обворовали народ, а государство бросило остальных на произвол судьбы. А чубайсы и мамуты вертят им в своих интересах. А сейчас они хотят патриотизма, чтобы их не только простили, но и поддерживали, работали на них. Когда уже нечего воровать, тогда они про патриотизм вспомнили…" (ДФГ, Воронеж).

· "Нет, что значит – родина нас забыла? Это не родина забыла. У нас правительство просто бросило всех на произвол судьбы, на выживание оставило. Кто выживет, тот и выживет. Первоначально... вот я помню те времена, когда действительно с родиной было взаимное отношение. Почему бомжей столько развелось? Ведь я знаю, как они появляются. Был вполне приличный человек, грамотный, высшее образование, Плехановский институт. И он остался без средств к существованию. И государство не может ему помочь. Виноваты действительно правители, которые сейчас правят, государство со своими надстройками всевозможными " (ДФГ, Москва).

· "Я не чувствую дискомфорта никакого в отношении родины, хотя нас и ограбили всех со сбережениями и прочими делами. Ведь государство – это не вся страна, это инструмент управления обществом. В азартные игры с ним не надо играть, и с государством многие стараются не связываться, хотя часто они же надеются на его помощь. Для меня патриотизм – в первую очередь чувство общности с людьми, которые тебя окружают. Сначала мать, родители тебя окружают, больше стал – тебя уже окружают другие люди, друзья, коллеги, формируется привычка к хорошему, к своему, к родному" (ДФГ, Москва).

Несмотря на разнообразную и сложную мотивацию комплекса патриотических чувств, патриотизм остается социально одобряемой ценностью. Это означает, что данное понятие вряд ли появится среди "отторгаемых", как это было в недавнем прошлом со словами "реформы" или "демократия", например. Кроме того, это понятие остается важным инструментом для оценки других людей. В связи с этим обращает на себя внимание соотношение числа респондентов, затруднившихся ответить (в ходе массового опроса) на два открытых вопроса: "Как Вы бы объяснили, что такое патриотизм?" и "Кого из известных общественных деятелей нашего времени можно назвать патриотом? Назовите имена этих людей". На первый вопрос не дали ответа 26% опрошенных, на второй – 56%, и еще 5% сказали "нет таких". То есть при достаточной ясности смысла понятия в сознании российских граждан этот термин не обнаруживает связи со сферой образов общественных деятелей.

В этом отношении интересны ответы тех участников фокус-групп, которые стали сомневаться в приложимости этого понятия к собственным ощущениям и переживаниям в ситуации, когда им задали вопрос: "А Вы сами считаете себя патриотом?" Таковых оказалось немного, всего пять человек. И мотивы одинаковых ответов оказались разными:

· "Я не могу определить, патриот я или не патриот. Я в этом смысле критически отношусь к себе. Может, я что-то делаю, но недостаточно для страны. А может быть, я сама не востребованная в данном обществе" (ДФГ, Санкт-Петербург).

· "Если бы 10 лет назад ответить, то сказала бы "да", а сейчас даже не знаю… Потому что за эти годы у меня было много такого, что взаимности с моим обществом и государством не было. И когда один раз так, два, три … " (ДФГ, Санкт-Петербург).

· "Вы знаете, мне кажется, еще несколько лет – и его [патриотизма] совсем не останется. И мне очень обидно не за народ, а за правителей. Съездите во Псков или Тамбов – создали такие жизненные условия, что совершенно не способствуют патриотизму. А чем еще-то гордиться? Коммунальной квартирой? Все развалено, все заводы стоят, фабрики стоят. Я езжу в Клинский район – там совхоз был миллионер, сейчас все развалено: ни скота, ни работы, ничего нет. Я полагаю, что прожить без патриотизма сейчас можно спокойно. И даже нужно, для человека это неважно, нужно своей жизнью заниматься, своим делом" (ДФГ, Москва).

· "Потому что от меня ничего не зависит, что сейчас творится, от меня лично. И вообще, понятие "патриотизм" я могу связать только с теми, кто в Великую Отечественную шел, оставляя свой дом, своих детей и жен, даже не думая об этом. Родина была чем-то важным для них. Сейчас такого нет. Я не чувствую, что нужна" (ДФГ, Москва).

· "Нас ни во что поставили, нас унизили до невозможности, превратили в рабов. По сберкнижкам, пирамиды – отобрали нашу собственность, ваучеры и т. д. и т. п. Нас обманули. И вот эти 10% богатых считают, что мы должны сплотиться в патриотизме? Не сплотятся люди. Патриотизм – это очень удобно, для того чтобы манипулировать. Дайте человеку, чтобы он сам был ответственным за себя и чтобы у него была свобода. Патриотизм там, где есть свобода и гласность, где есть законы для всех, где есть и богатые и где высокий жизненный уровень – когда свобода для всех, а не для 10%" (ДФГ, Воронеж).

На наш взгляд, было бы неправильным рассматривать приведенные доводы как свидетельство антипатриотизма. Патриотические чувства могут принимать разные формы: "Люблю Отчизну я, но странною любовью…" Патриотизм не может быть абстрактным, он всегда опирается на определенный образ родины, который формируется в сознании человека и участвует в процессах становления его социальной идентичности, в формировании личностной связи человека с некоторым макросообществом.

Материалы опросов позволяют предположить, что в российском обществе произошло расщепление образа родины по ряду оснований. На самом деле, для политической борьбы характерно, что разные политические силы и партии привносят в общество специфическую трактовку понятия "родина". Главная проблема заключается в том, что смежные, а не диаметрально противоположные образы родины и патриотизма с трудом находят точки соприкосновения. И понятно, что для того, чтобы их найти, нужны ответы на множество других вопросов: государство и страна – это одно и то же или нет? Можно ли подвергать публичной критике свою страну, свое государство, свой народ, сохраняя при этом реноме патриотичного человека? Что негативного может нести в себе патриотизм и как этого избежать? Что такое долг и можно ли его исполнять, не прибегая к самопожертвованию? Может ли патриотизм основываться на прагматических мотивах? И наконец, какие патриотические образцы и образы должны и могут сложиться в сознании людей?

К сожалению, сегодняшняя жизнь оставляет слишком мало места для развития социализированной составляющей комплекса патриотических чувств. С одной стороны, формируются патриотические симулякры – символы без содержания, идеологические "пустышки", чье назначение сводится лишь к сиюминутной, ситуативной мобилизации, например на время выборов. С другой стороны, патриотизм, как в заповеднике, находит себе укрытие в области приватного, интимно-личного, куда идеологическое, публичное и официальное может пробраться, зачастую лишь уничтожив предмет своей охоты. Характерный пример такого разрушительного действия – метаморфозы понятия "свобода слова". Долгое время казалось, что этот концепт является одним из компонентов общей системы ценностей, укорененным как в индивидуальном сознании людей, так и в значительной части общественных институтов. Казалось, что к этому символу прочно привязаны одинаково понимаемые и одинаково интерпретируемые смыслы, несущие в себе сильный солидаризационный потенциал. Вместе с тем, например, события вокруг НТВ и ТВ-6 показали, что мобилизационный ресурс этой ценности не сработал, это клише в значительной степени оказалось миражом, а мобилизационный призыв выявил лишь растущее отчуждение как от этой ценности, так и от главных ее носителей и пропагандистов. Внимание российской власти к пропаганде государственной символики, ее надежды на патриотизм и желание улучшить собственное реноме чреваты тем, что результатом победного шествия патриотически ориентированной идеологии будут лишь тени симулякров, а не ростки патриотического чувства.

Что заставляет нас говорить об опасениях такого рода? Восприятие патриотической символики, концептов и идей не может формироваться вне смысловых связей с образами государства, страны и частной жизни людей в этой стране. Знаки или символы, взятые сами по себе, содержательно пусты, и их восприятие всегда контекстуально – опутано целой сетью интерпретаций, смыслов, установок, более или менее достоверных, устойчивых и осмысленных. Образцы того, как интерпретировать те или иные ценности, символы, понятия, задаются и транслируются элитными группами в обществе, теми, кто обладает значительными социальными ресурсами. Вместе с тем именно люди в конечном итоге решают, чем на самом деле являются все эти ценности и концепты, поскольку они воспринимают не только предлагаемое символическое и идеологическое содержание, но и образцы поведения, образцы принятия решений и способы решения тех или иных проблем, к которым прибегают и которым следуют "элитные" (в широком смысле этого слова, т. е. обладающие большими, выше среднего, возможностями) группы. В качестве наиболее распространенных, хотя при этом чуждых и несправедливых, сегодня воспринимаются образцы эгоистического действия. Людям памятны эпизоды приватизации, когда директора и новые хозяева вывозили и продавали наиболее ценное оборудование, оставляя заводы на более или менее быстрое умирание. Люди называли "произволом" действия глав собственных регионов, торговавших вверенными им ресурсами территорий и строивших себе загородные коттеджи. Именно поэтому они оставили без внимания риторику губернаторов о наступлении на демократию времен реформы Совета Федерации. Без внятного завершения остаются громкие коррупционные скандалы в структурах высшей российской власти. Сформировалось устойчивое представление, что коррупция среди должностных лиц увеличивается (так думает 74% опрошенных), а руководство страны либо хочет, но не может бороться с ней (32%), либо может, но не хочет этого делать (29%)[9]. Сегодня кажется тривиальной мысль, что богатства и власти невозможно достичь "честным путем".

Все эти проблемы и события не остаются для людей "внешними", "чужими" и "далекими". В качестве негативных образцов они участвуют в процессах формирования представлений о стране, о времени и о себе. В комплексе патриотических чувств и идей, в патриотической идентификации огромную роль играют не пропагандируемые, но создаваемые самой жизнью образцы и нормы социального поведения. Немецкий социолог Макс Шелер писал о разрушительной силе ситуации, когда люди имеют право сравнивать себя и свою жизнь с каким-либо образцом или эталоном, но при этом осознают, что "не имеют права сравниться", стать "таким же". В результате человек лишается оснований для позитивной оценки себя и собственной жизни, поскольку ценности реальные оказываются противоположными ценностям провозглашаемым и ценностям усвоенным. Наверное, российское общество еще далеко от такого "ценностного поворота", но в сложившейся системе ценностных и нормативных приоритетов патриотизм оказывается плохо совместимым с характером выдвигаемых жизнью требований адаптации и ресоциализации. Как мы видим, патриотические чувства находят естественное и пока еще надежное убежище в приватной сфере жизни людей, наших соотечественников. Граждан России.

Представления "человека с улицы"
о социальной структуре

"Люди в нашем городе делятся на..." Как бы вы закончили эту фразу? Может быть, вы полагаете, что люди делятся на глупых и умных? Или на пешеходов и автомобилистов? А может, важнее разделить людей на честных и нечестных?

Завершая это предложение, вы даете конкретные примеры категоризации общества, т. е. выделения в нем групп, отличных друг от друга или противопоставленных друг другу (слово "делятся"); оцениваете их (явно или неявно идентифицируясь с одной из названных групп) и определяете отношения между ними. Мы получили ответы от полутора тысяч россиян, которые предлагали свои варианты такого "деления". Кроме того, мы имеем аналогичные данные, полученные в "благополучном" 1983-м[11]. Когда мы сравнили эти данные, обнаружилось, что обыденные представления о социальной структуре сильно изменились.

У всех людей есть основанное на здравом смысле знание о том, какова структура общества, как оно функционирует и что нужно делать, чтобы добиться успеха. Феноменологи называют такие представления обыденными значениями. Их функция – осмысление и организация человеком своих действий по отношению к объектам социального мира. В самом деле, если человек говорит, что люди делятся "на людей и зверей", он либо будет пытаться жить по принципу "с волками жить – по-волчьи выть", либо постарается уйти из социума, где существуют такие отношения. Уйти физически – за границу, в монастырь, "в деревню к тетке, в глушь, в Саратов"; или психологически – в алкоголь, наркотики или "чистую науку".

В годы советской власти государство путем называния повышало статус лояльных групп ("ударник", "лауреат") и понижало статус тех, кого признавали враждебными ("лишенец", "кулак", "диссидент"). При этом называние часто предшествовало реальному конструированию группы и структурированию социальной практики по отношению к ней[12].

Но советские граждане могли разделять официальное мнение относительно тех или иных статусов, а могли и не разделять. Категоризация обыденного сознания складывалась не только под воздействием пропаганды. Жизненный опыт – не менее важный источник ориентаций человека в социальном мире. Под его влиянием "лауреаты" и "ударники" становились "карьеристами", "кулаки" – "трудолюбивыми крестьянами", "диссиденты" – "правозащитниками".

Социально-экономические преобразования конца 80-х – начала 90-х существенно изменили официальную "систему координат" социального пространства. Сегодня значительная часть людей вынуждена изменить свои повседневные, практические, "житейские" представления об окружающем мире. Одни – чтобы выжить, другие – чтобы расширить свои возможности. С изменением представлений меняются и поведенческие стратегии, обеспечивающие принятие группой и ее поддержку.

Завершая фразу "Люди в нашем городе делятся на... ", человек вынужден поляризовать "свою" общность (группу, "свой круг") и общность "других". "Свои", естественно, наделены в большинстве случаев положительными качествами, "другие" – или отрицательными, или скорее нейтральными, но не положительными. Примечательно, что группы, на которые указывали наши респонденты, не всегда были симметричными (т. е. такими, как, например, "оптимисты – пессимисты"). Довольно часто использовались разные критерии ("подхалимов и рабочих", "работающих и коммерсантов"). Несимметричные номинации интересны тем, что дают косвенные дополнительные характеристики групп. Например, оппозиция "честные – власть" несет неявное определение для власти – "нечестная", для "честных" – безвластные.

В доперестроечные времена восприятие и оценка других людей связывались прежде всего с их нравственными качествами. Такие ответы составляли примерно четвертую часть всех реакций на неоконченное предложение. В 2001 г. едва набралась десятая часть подобных высказываний (люди делятся на "проходимцев и честных", "моральных и аморальных", "альтруистов и стяжателей", "добрых и злых").

Фиксируя этот феномен снижения значимости нравственных ценностей, Ю. Левада дает ему объяснение, которое не лишено оснований. По его мнению, культурная реальность социалистического времени базировалась на прямой назидательности предлагаемых образцов, категоричности предписаний и незыблемости авторитетов, от имени которых такие предписания делались. Теперь место жестких внешних рамок и строгих санкций заняли менее определенные и менее жесткие рамки допустимого, терпимого, желательного. Данные мониторинга ВЦИОМа фиксируют устойчивый рост толерантности в обществе, особенно среди молодежи. Однако частью людей такая трансформация воспринимается как моральный распад, торжество вседозволенности[13].

Но примечательно, что почти за двадцать лет структура нравственных ценностей осталась практически неизменной. Это – "первичные идеалы", т.е. ценности, значимые в личном общении (доброта, отзывчивость, дружелюбие, честность). А качества, являющиеся компонентами безличного, формализованного общения (воспитанность, культура, обязательность, пунктуальность), остались менее значимыми. Моральные требования, которые регулируют отношения между незнакомыми людьми в официальной обстановке, как бы замещаются характеристиками устойчивого межличностного общения. Иными словами, у нас в первую очередь обращают внимание на то, что характеризует данного человека и его нравственность, а не на то, что относится к его функционированию.

Итак, россияне стали реже использовать нравственные критерии, разделяя людей на полярные группы. А какие же группы стали упоминаться чаще? Резко возросло значение экономических критериев деления общества. Самыми значимыми стали критерии "труд" и "доход". Число ответов этого типа выросло примерно в четыре раза. Резкая имущественная дифференциация стимулировала самоопределение в нетипичных для социалистических времен категориях "бедный – богатый" ("пытающихся выжить и пытающихся нажиться"; "голодных и жирующих").

С формально-логической точки зрения "труд" и "доход" – это разные категории, но мы объединили их в один смысловой комплекс, потому что значительное количество высказываний содержало оба критерия не только в одной фразе ("тружеников и богачей"), но и в одной номинации ("богатых бездельников и бедных работяг", "тех, кто живет на зарплату, и тех, кто на доходы", "трудяг и тунеядцев, получающих большие деньги", "тех, кто работает и ничего не получает, и тех, кто делает деньги из воздуха").

Обостренное восприятие материального неравенства формирует "идеологию нечестного богатства" в обездоленных группах. Основные постулаты этой идеологии можно реконструировать на основе реакций наших респондентов. Богатые – это люди не только нечестные, "наглые", "жестокие", но враждебные всему народу, подрывающие силу и независимость государства ("не ценят русский народ", "разворовывают страну", "не хотят процветания нашей стране"). Ясно, что эта идеология носит компенсаторный характер, но от этого не меньшим становится заложенный в ней потенциал отчуждения.

Вероятно, есть еще один аспект, связанный с социалистической (общинной) нормой, по которой достойным уважения может быть лишь материальное благополучие, заработанное своим трудом. Видимо, эта норма подверглась угрозе разрушения и потому всплывает в самоопределении личности, острее рефлексируется. Массовым сознанием признается легитимным только богатство, заработанное своим трудом. Принцип незыблемости частной собственности не укоренен в морали и не подтверждается практикой обыденной жизни, ежечасно свидетельствующей о фактах его нарушения государством и подконтрольными государству институтами. Возможно, с появлением "среднего класса" – слоя мелких собственников – будет происходить трансформация самоидентификаций имущественно-классового типа.

Во времена "развитого социализма" значимым признаком в восприятии окружающих было их отношение к труду. Выделяли "бездельников", "нахлебников", "доставал", "деляг", "приспособленцев", противопоставляя им "тружеников", "добросовестных работников". Сейчас чаще, чем "тружеников и бездельников", люди упоминают "работающих и безработных" – деление, которое совсем не встречалось двадцать лет назад.

Но отношение к труду как критерий социального различения и нравственная ценность продолжает существовать в массовом сознании, хотя те, кто плохо работает, не вызывают такого активного осуждения, как это было прежде. Клише "лица, живущие нетрудовыми доходами" исчезает и из идеологического лексикона, и из обыденного языка. Значит ли это, что те, кто не работает, но живет в достатке, перестали вызывать осуждение окружающих? Вряд ли такая норма стала общепринятой, но, похоже, увеличилось число людей, принявших факт отделения труда от дохода.

Богатых осуждают не всегда. Довольно много нейтральных, а то и позитивных номинаций преуспевших в жизни. Стали упоминаться отсутствовавшие в первом исследовании законные источники богатства: коммерция, бизнес. Вместо тех, кого при социализме называли с оттенком осуждения "способные устраиваться", появляются "умеющие делать деньги", "бизнесмены", "коммерсанты", "деловые люди". Место "рвачей" заняли "предприимчивые", "рачительные хозяева", "практичные". В качестве имущественной группы появился "средний класс", или "средний слой", отсутствовавший в первом исследовании.

Снижению значимости "работы" в прежнем понимании этого слова как упорного труда на государственном предприятии вовсе не сопутствует снижение роли трудовой активности вообще. "Активность" отделилась от "службы", стала предметом личного выбора. Люди начинают понимать, что бессмысленно, как прежде, "вкалывать" и ждать милости от начальства в виде повышения по службе или увеличения зарплаты, необходимо самим искать лучшую долю. Стало очевидным, что материальный успех, который прежде связывался в первую очередь со связями ("способные устраиваться") или с непомерным завышением цен на свои услуги ("рвачи"), возможен сейчас благодаря активности и предприимчивости. Россияне стали чаще обращать внимание на активных людей, противопоставляя им пассивных ("Люди делятся на успевающих и не желающих успевать"). Синонимичные высказывания, отнесенные к этому смысловому блоку, почти во всех случаях потеряли негативную окраску.

Те, кто обладает большими социальными ресурсами, начинают принимать новые правила игры: люди молодые, сравнительно более образованные, живущие в крупных городах чаще упоминают этот критерий. У рабочих, напротив, наиболее заметна категоризация общества в терминах "богатые господа – бедные работяги". В сознании многих из них еще живы образцы советской пропаганды, приписывающие "капитализму" разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых, тем более что реальность "первичного утверждения рынка" подтверждает данный стереотип. "Господам", "богатеям", "жуликам", "нагло-богатым" рабочие чаще всего противопоставляют не просто "честных и бедных", а "затюканных жизнью людей", "живущих в нищете", "несчастных бедняков". Бедные – "производители материальных благ", богатые – "торгаши, ограбившие страну". Здесь – явное сочувствие бедным и отнесение себя к этой категории.

Может быть, это активизация синдрома, который принято называть "классовым сознанием эксплуатируемых слоев" населения. С изменением отношений собственности рабочие многих предприятий, прежде гордившиеся своей нужностью, обнаружили, что они стали ненужными, нищими и бесправными. Их оттолкнули, исключили из общества: профессиональные навыки не востребованы, зарплаты нет, былого общественного уважения нет. Герой репортажей и художественных фильмов теперь не рабочий, как это было прежде, а бандит, предприниматель, политик.

Но образ "эксплуататора" включает не только непосредственного работодателя. Вырос интерес к категоризации общества по критерию принадлежности к власти. В начале 80-х отношение к власти было скорее отчужденно-спокойным, чем негативным: "Люди делятся на граждан в сером, серых граждан и небольшое количество Граждан". Сейчас представители власти воспринимаются как богатеющие за счет народа, повязанные с какими-то сомнительными структурами, бестолковые и циничные. "Люди делятся на правительство, чиновников, мафию, шоу-бизнес и тех, за чей счет они живут". Так же, как и "богатым", представителям власти приписываются свойства, делающие принадлежность к этой группе негативным фактором ("коррупционеры", "лезут вверх по чужим головам").

Остановимся на делении по национальному признаку. Наши данные не фиксируют активного интереса россиян к этому критерию. Национальность как признак деления людей на группы упомянута лишь одним процентом опрошенных (примерно столько же, сколько и двадцать лет назад). Наряду с нейтральными указаниями на национальность ("русских и бурят") как прежде, так и сейчас встречаются негативно окрашенные суждения. Отличие нынешней ситуации в том, что помимо евреев стали упоминаться кавказцы ("кавказские лица и все остальные", "русские – и жиды, и всякие прочие, которые не должны жить в России"). Иностранцы, а также жители других республик бывшего Союза не упомянуты ни разу.

В нашем случае "инородцы" не отделены от "нас" государственными границами или границами поселений. Они – "в нашем городе": за прилавками рынков взвинчивают цены, в качестве беженцев претендуют на скудное общественное достояние, конкурируют на рынке труда. Как утверждают московские власти, от 60 до 80% тяжких преступлений в Москве совершается "лицами кавказской национальности". Неудивительно, что появился и упрочился стереотип "кавказца" как преступника и – как ответная реакция – желание по возможности избегать опасных контактов, увеличить дистанцию между собой и представителями "чужого" этноса. На бытовом уровне это может проявляться в отказах в приеме на работу, сдаче жилья и пр. Ответная реакция на "навешивание ярлыков" – рост сплоченности в рамках этнического меньшинства, ощущение враждебного окружения и соответствующее поведение, создающее кумулятивный эффект межнациональной напряженности.

Где "мы" в социальной структуре

Вначале мы думали, что респонденты, говоря о делении людей на группы, относят себя к одной из них. Оказалось, что это не всегда так. Например, когда человек говорил, что люди делятся на " бедных и богатых ", на вопрос: "А к кому Вы относите себя?" – он отвечал: "Я – обыкновенный, средний". Дело в том, что "чужая" группа – необязательно противоположна "своей". В роли "чужой" может оказаться та группа, которая в данный момент больше раздражает, привлекает внимание. Так, в условиях тотального дефицита при социализме довольно часто выделяли торговых работников ("продавцы и все остальные"). Обращали внимание и на автомобилистов: они владели не просто "средством передвижения", но и символом жизненного успеха. Спустя почти двадцать лет эти две группы ни разу не встретились нам в анкетах. Но появились другие: с одной стороны, предприниматели, с другой – безработные, бомжи. "Человек с улицы" как бы сравнивал свое положение с полюсами: к какому краю он ближе?

Поэтому в исследовании 2001 г. было задано два дополнительных вопроса: "В своей жизни мы имеем дело с разными людьми. С одними мы находим общий язык, понимаем и принимаем их, называем «своими» и можем сказать: «Это – мы». А другие люди являются для нас «не своими», мы говорим: «Это – они». Назовите, пожалуйста, таких людей, о которых Вы можете сказать: «Это – мы»" и "А теперь назовите, пожалуйста, таких людей, о которых Вы можете сказать: «Это – они»".

Нам хотелось выяснить значимость личностных и социальных критериев в номинациях "мы" и "они". Напомним, что в делении людей по нравственным критериям предпочтение отдавалось личностным, а не функциональным характеристикам, и такое предпочтение оказалось устойчивым.

В категорию " социальный статус " попали те наименования, в которых либо говорилось о принадлежности к группе, фиксированной в "объективных" признаках (гражданство, национальность, возраст, место рождения или проживания), либо отмечались статусные признаки по профессии, образованию или имущественному положению.

Ответы, попавшие в эту категорию, распределились так: на первом месте – классовая принадлежность (" рабочие, крестьяне, интеллигенция " – 6%). Потом (в порядке убывания числа ответов) – гражданство (" в нашей стране все наши люди "; "весь российский народ" –5%); национальность ("болгары, украинцы, белорусы" – 5%); возраст, поколение ("очень старые люди, которые помнят, как было"; "молодежь" – 4%); профессия, род занятий ("пенсионеры", "студенты", "работники науки", "офицеры" – 4%); доход ("бедные", "те, кто сводит концы с концами" – 4%). Еще 2% назвали себя "средними" ("люди среднего класса, среднего уровня интеллекта и среднего достатка"). Напомним, что "людей в городе" на "бедных и богатых" поделили 47% опрошенных. Оказывается, критерий "бедность – богатство", столь популярный применительно к "людям вообще", менее популярен применительно к "мы".

Тех, для кого "мы" определяется местом жительства ("жители нашего города", "односельчане"),оказалось всего 1%.

В категорию "личностный статус" были отнесены наименования, в которых точкой отсчета является не "объективная" структура общества, а сам субъект с его ценностными предпочтениями и/или личными контактами, связями. Это те высказывания, в которых либо назывались представители первичных групп (друзья, родственники, коллеги), либо выражалось субъективное отношение к другим (" кто меня понимает "), либо описывались особенности личности, образа жизни объекта идентификационных предпочтений ("опытные").

Самая большая группа из вошедших в категорию "Личностный статус" – это "друзья, подруги, знакомые" (19%). Коллеги, трудовой коллектив, сослуживцы, одноклассники набрали 10%. Хорошие, честные, порядочные – 8%.

В ответах довольно часто упоминается признак "простой, обыкновенный человек" (7%), который в представлениях о социальной структуре занимает очень скромное место. Буквально единичными были высказывания типа "обыкновенные – и те, кто считает себя элитой"; "у одних семья и работа, у других – легкое счастье".

Синдром "обыкновенности" в массовом сознании очень интересен для социолога. Во-первых, потому, что эта самопрезентация оказалась вполне адекватной. Те, кто относит себя к "простым", "обыкновенным", "обывателям", действительно таковы. Характеристики людей, принадлежащих к группе "обыкновенные", не отличаются от средних характеристик по всем социально-демографическим признакам. Исключение – жители мегаполисов. Они реже чувствуют себя "простыми".

Во-вторых, "обыкновенный человек" – это точка отсчета, модальная самоидентификация, которая предполагает отнесение индивидом самого себя к символической социальной категории – "такой-как-все". Подчеркнем, что "модальность" в данном случае не объективная характеристика, а субъективная оценка себя самого. Она представляет собой стереотипизацию собственных индивидуальных характеристик и приписывание им статуса наиболее типичных и широко распространенных.

Самосознание на основе представлений о собственной "модальности" содержит три претензии. Во-первых, на то, что эта группа является достаточно большой. Недаром значительная часть высказываний, отнесенных к этой группе, содержала указания на идентификацию со страной, со всем народом ("обыкновенные, как большая часть России"). Во-вторых, на то, что этот слой однородный, выровненный по каким-то значимым характеристикам (по положению во властной иерархии– "рядовые"; по гражданству – "нормальные россияне"; по материальному положению – "большинство – особенно много не желают, желают нормального достатка").
В-третьих, на нормативность собственных взглядов и оценок: тот, кто "не большинство", должен считаться с мнением большинства. Наделение "простого" человека особым статусом связано со специфическими представлениями о социальной справедливости. Самоаттестация "такой-как-все" содержит явные или неявные нормативные требования, которые могут составить серьезную конкуренцию любому другому нормативному порядку (недаром звучит как осуждение расхожая фраза: "Ты что, не такой, как все?").

В 4% случаев удостоились именования "мы" те, с кем у респондента общие ценности, общие взгляды на жизнь ("все, кто понимает необходимость демократии в России", "творческие", "активные", "оптимисты"); те, кто рядом, "кого я понимаю", "кто меня понимает" – в 3%. Членов общественных организаций, кружков назвали в этой связи только около 1% опрошенных.

Обратим внимание на то, чего в этом наборе нет или что представлено крайне скудно. Это идентичности среднего уровня, и в частности – то, что называют институтами гражданского общества: досуговые, политические объединения, профсоюзы, церковные приходы и т. д. Внесемейные идентичности наших сограждан сосредоточены по полюсам: либо на глобальных общностях, либо на узком круге знакомых. Единственное заметное исключение – трудовой коллектив.

Встретилось несколько высказываний, которые отражают картину в целом по стране: "вся наша улица и вся Россия", "моя семья или моя страна – в зависимости от случая". Означает ли это, что в России нет добровольных ассоциаций граждан (либо их крайне мало), или факт принадлежности к таким ассоциациям почему-то отсутствует в самопрезентациях?

Ситуация выглядит парадоксальной. В стране зарегистрировано огромное количество общественных организаций и политических партий, но их деятельность не видна, в повседневном общении люди крайне редко представляются как члены каких-либо добровольных объединений, даже если и являются таковыми. То, что в годы советской власти молодые люди, например, крайне редко говорили: "Мы – комсомольцы", – понятно. Во-первых, это не отличало их от других, во-вторых, было немодно демонстрировать лояльность к власти, в-третьих, в звании "комсомолец" не было личной заслуги. Сейчас ситуация изменилась, требуется немало усилий, чтобы создать и поддерживать любую самодеятельную структуру – от клуба самодеятельной песни до общества анонимных алкоголиков.

Результаты общероссийского опроса, проведенного Фондом "Общественное мнение" в июле прошлого года, показывают, что членами общественных организаций считают себя только 5% россиян; из них 3% состоят в профессиональных союзах, 1% – в организациях, поддерживающих пенсионеров, инвалидов и ветеранов, и 1% – в других общественных организациях. При этом 63% опрошенных россиян ответили утвердительно на вопрос: "Если бы была общественная организация, защищающая права и отстаивающая интересы таких людей, как Вы, Вы бы согласились участвовать в ее работе?" [14]. Не согласились бы существенно меньше – 26%. Ясно, что от готовности до реального действия – дистанция огромного размера. Но факт такой готовности говорит о неудовлетворенной потребности в социализации. Мы предполагаем, что эта потребность на массовом уровне реализуется в личностном взаимодействии.

Многие люди эпизодически, а то и регулярно участвуют в тех или иных "общих делах", но при этом не стремятся к созданию каких-либо более или менее стабильных самоуправляемых сообществ:

· "Я участвую в обществе защиты бездомных животных. Находим животных (бездомных очень много), отдаем их в хорошие руки. С удовольствием поучаствовал бы в обществах и по защите прав человека, но таких не знаю. О них мало пишут".

· "Я помогал в строительстве церкви".

· "Когда два года назад привезли зимой солдат в наш город, они замерзали в лесу, я и мои друзья делились с ними, чем могли" [15].

Ясно, что человек не числит себя ни в каких структурах, когда пристраивает бездомных животных или чинит соседям забор. В большинстве случаев это более или менее регулярные солидарные действия, основанные на факте личных связей и стимулированные не потребностью реализовать какие-то инициативные социальные проекты, а ситуативной альтруистической реакцией на проблемную ситуацию.

Когда посчитали число указаний на личностный и на социальный статус, оказалось, что упоминаний личностного статуса в сообществе "мы" в 3,4 раза больше, чем указаний на социальный статус. А в сообщество "они", наоборот, носители социального статуса попадают в 3,3 раза чаще, чем те, кого мы отнесли к категории "личностный статус". Таким образом, "мы" – это преимущественно те, с кем есть личные отношения, а "они" – те, кто встроен в социальные структуры.

То, что личностные критерии в субъективных обоснованиях близости определенной группы более "весомы", – естественно. Ведь "мы" человек может сказать о людях, с которыми он ощущает тождество по определенным ситуативным параметрам или ценностным критериям. Задача поддержания тождества успешнее решается при устойчивых личных контактах. Использование социальных критериев для обозначения общности "мы" актуализируется тогда, когда есть возможность привлекать обоснования "от противного", когда появляется группа "они" с отчетливо выраженными социальными характеристиками.

"Они" – просто "другие" или "враги"?

Примечательно, что "они" для наших респондентов – это подчас просто другие люди. Иногда – уважаемые ("люди экстремальных профессий – космонавты и т.п., как полубоги");иногда – не очень симпатичные ("взрослые, которые все указывают, как надо жить").Встречаются высказывания, авторы которых специально подчеркивают, что "они" и "плохие" – не одно и то же: "Другие страны – хотя это не значит, что они плохие".

Можно предположить, что наличие смысла "другой" в обозначении группы "они" показывает, что оппозиция "мы – они" смягчается, перестает быть синонимом оппозиции "свой – чужой". Такая трансформация, на наш взгляд, означает, что наряду с сохраняющимся негодованием в адрес "властей" и "богатых" появляются установки на поиск адаптивных стратегий. Эти стратегии предполагают не борьбу с "чужими" и "врагами", а поиск правил взаимодействия с людьми, которые не "свои" (в общении со своими правила понятны), но и не "чужие", от которых надо дистанцироваться. Мы предположили, что такую стратегию будут выбирать люди, обладающие сравнительно большими социальными ресурсами.

Но для большинства "они" все-таки "чужие" либо "враги". Об этом свидетельствуют, во-первых, прямые реакции, выраженные этими клише, а во-вторых, большое количество негативных нравственных характеристик типа "отморозки", "хамы", "лицемеры" и пр.

Как и следовало ожидать, чаще всего "они" как "чужие" либо "враги" для наших респондентов – это представители властей (31%), богатые (17%), преступники (7%) и "олигархи" (6%).

Больше всего внимания уделяется властям. Люди отслеживают действия властей потому, что связаны с ними напрямую, без амортизаторов (например, в виде частной собственности) и опосредующих институтов гражданского общества.

Носители власти в восприятии россиян – это не номинальная, а реальная группа. Там действуют свои, корпоративные и противоречащие народным, интересы; соответствующий стиль жизни, подразумевающий безделье на работе, бесчисленное число льгот, роскошные праздники за государственный счет и другие атрибуты "красивой жизни". Вот как описывают государственного чиновника участники панельного опроса[16].

· "Чиновник – значит бюрократ, который кладет к себе в карман все то, что зарабатывает простой народ".

· "Толстый, обожравшийся человек в дорогом костюме, не желающий ни с кем разговаривать и ни на кого не обращающий внимания".

· "Сегодня они строят дома, у них охрана, нянечки, домработницы, иномарки. С каких доходов? Да это от наших взяток. Простые люди платят за любую бумажку, которую замучаешься выбивать – и от безысходности отдашь последние".

Человек воспринимает чиновника, к которому он пришел с визитом, как члена клана – сильного и враждебно настроенного. Стало быть, бороться с данным конкретным чиновником – значит бороться со всем кланом. Покорность произволу конкретного чиновника, даже мелкого, проистекает из тех же представлений: "они все заодно"; "сила солому ломит".

Из таких представлений вытекает еще одно следствие. Приспосабливаясь к социальным практикам, которые полагаются несправедливыми и незаконными, люди делают эти практики, во-первых, системными (т. е. распространяемыми на отношения между социальными группами) и, во-вторых, непрозрачными. Непрозрачность и системность означает устойчивость, невосприимчивость к попыткам реформирования складывающихся неписаных правил[17].

В "они" попадают скопом все представители власти ("все шишки", "все наше политбюро наверху"). Жизненный опыт подсказывает "человеку с улицы", что разговоры о "разделении властей" остаются разговорами. "Ручная Дума", "ручные СМИ", "ручные суды" – это то, что он видит не только на экране телевизора, но и в жизни. А люди, монопольно распоряжающиеся властью, еще больше, чем любые другие монополисты, склонны получать ренту со своего монопольного положения. И временность этой ренты не облегчает, а усугубляет положение. Недаром появилась "народная примета": лучше старый начальник, чем новый, который еще "не наворовался". Теоретически человек может пожаловаться на произвол чиновника судье, журналисту, депутату. Но такой практики фактически нет, и потому уделом несправедливо обиженного остаются бессильные жалобы.

Люди боятся чиновников и милиции почти так же, как преступников. Участники упомянутого панельного опроса так описывают свое отношение к милиционерам:

· "Если и ментов считать чиновниками, то подлее людей просто нет: вымогатели, лжецы и прохиндеи".

· "О ментах у всех впечатления одинаковые: наглые, злые, хитрые люди в форме".

Часто можно прочесть, что лучше иметь дело с преступниками, рэкетирами, чем с милицией. И понятно почему. "Неправедность" бандита – это неправедность частного человека, на которого в конечном счете можно найти управу в той же милиции. Управу на милиционера не найдешь нигде – он представитель Враждебной Системы. Кроме того, социальная роль бандита однозначна, в этой роли нет скрытых, латентных функций. Не то – с милиционерами. Их заявленные функции – одни (защита порядка, закона), а латентные – другие (самосохранение и расширение привилегий).

Примечательно, что в данном опросе в качестве "они" появились работодатели (3%). В 1996 г., когда мы изучали процессы формирования солидарного сознания в рабочей среде, мы обратили внимание на то, что непосредственные начальники, директора были "своими", членами "трудового коллектива" для большинства рабочих. Сейчас, похоже, ситуация меняется, и работники чаще воспринимаются как имеющие свои интересы, отличные от интересов работодателей. Изменилась практика взаимодействия с начальством, изменилось и место работодателя в категоризации "мы – они".

Здесь стоит обратиться к концепции фоновых практик, разработанной в трудах философа языка Джона Сёрля и Людвига Витгенштейна. Этой теме посвящены также работы Вадима Волкова. Коротко идея фоновых практик состоит в том, что в человеческом взаимодействии существует большой пласт культурно обусловленных и привычных, неартикулированных допущений относительно существующих правил деятельности. Такие фоновые допущения существуют и в процессах конструирования идентичностей. Те или иные номинации подразумевают определенный образ жизни и способ взаимодействия с поименованной общностью "мы" или "они", а так­же оценки этой общности.

Практики конституируют и воспроизводят идентичности с соответствующими идеологиями и ценностями[18]. В ответах на вопросы о том, кто такие "мы" или кто такие "они", часто раскрывается фоновая практика относительно того, что значит, например, "быть другом": "Мы – это близкие друзья, на которых можно надеяться"; принадлежать к "рабочему классу": "Мы – это рабочий класс, те, кто не получает вовремя зарплату";быть беженцем: "Мы – беженцы из Казахстана, изгои, чувствуем себя в России чужими, как иностранцы, никому не нужны"; олигархом: "Они – это олигархи, которые делают деньги на народе"; демократом: "Они – это демократы, которые работают на развал страны"; обывателем: "Они – это обыватели, крохоборы, думающие только о собственной утробе"; новым русским: "Они – это новые русские, без образования и нравственности".

Стратегия успеха:
искать человека – или структуры?

Мы предположили, что люди, у которых есть социальные ресурсы (т. е. сравнительно обеспеченные, молодые, образованные, живущие в больших городах), иначе делят окружающих на "мы" и "они", чем те, у кого таких ресурсов меньше (бедные, люди старших возрастных групп, малообразованные и пр.). Предполагалось также, что те ориентации, которые выбирают высокоресурсные группы, и будут доминировать в обществе.

Когда мы сравнили "мы-идентификации" по перечисленным признакам, оказалось, что различия фиксируют одну и ту же тенденцию: преобладание ориентаций на личностный статус в группах, обладающих сравнительно большими социальными ресурсами. Люди молодые, образованные, адаптированные[19], оптимисты[20] чаще говорили, что "мы" – это те, с кем есть личные отношения.

Ф. Теннис полагал, что установка на личностные отношения между людьми характерна для доиндустриального общества, тогда как в рыночном, индустриальном обществе они складываются на деперсонифицированной базе. Модернизация в этом контексте – это процесс, когда отношения по сути человеческие (человек-друг) движутся к бес человеческим (человек-функция).

Похоже, что рыночные преобразования в нашей стране мало