Экономика

Что думают граждане России о распаде
коммунистической экономики и его последствиях

Вопросы анкеты были составлены таким образом, что позволяли выяснить отношение выделенных нами групп городского населения России к уходящей коммунистической системе, к основным принципам ее реформирования, к реальному ходу реформ и возможному изменению их направления. Эти вопросы касались как экономической, так и политической сферы.

В области экономики отношение к старой системе мы пытались выявить, предложив отвечающим на анкету высказать свое мнение о разрушении административно-хозяйственных связей между республиками бывшего Союза, а также решении российских властей значительно сократить расходы на армию и военно-промышленный комплекс, бывший, как известно, фундаментом прежней системы хозяйствования.

К разрушению экономических связей подавляющее большинство российского общества – около 80% – отнеслось отрицательно. Но нам важно было выявить еще и носителей позитивных оценок распада прежней экономики, тех, кому он пришелся по душе, так как только это позволяет понять меру опасности, подстерегающей общество: одно дело, когда носителями такого рода установок выступают маргинальные, анархизирующиеся слои, и совсем другое – когда это представители новых хозяйственных отношений. Разумеется, что по традиционным признакам – возраст, принадлежность к той или иной профессии, отрасли народного хозяйства, уровень образования – здесь мало что можно выяснить. Исследование, скажем, показывает, что деревенские жители воспринимают распад старой системы несколько острее горожан, люди с высшим образованием относятся к разрушению экономики чуть более критично, чем люди с более низким (хотя и тут нет прямой зависимости между разными образовательными группами), и что подсобные городские рабочие воспринимают этот факт спокойнее, чем квалифицированные, которые, в свою очередь, значительно спокойнее рабочих сельскохозяйственных. Но о реальной картине нашего общества и о его будущем все это говорит очень мало или не говорит почти ничего.

Мало что добавят к сказанному и данные о том, что в сфере управления и сельского хозяйства распад системы переживают гораздо более болезненно, чем, к примеру, в торговле или строительстве, и уж тем более - о том, что старшие поколения оценивают распад прежней экономики значительно более резко, чем молодежь. Ничего определенного на основании такого рода данных сказать нельзя. Здесь требуется, по меньшей мере, знание позиций тех групп, которые представляют зарождающуюся новую экономику. Поэтому сопоставление оценок, полученных в ходе опроса населения, с результатами опроса предпринимателей и директоров несравнимо содержательнее.

Если среди руководителей государственных предприятий России недовольство разрывом хозяйственных связей еще выше, чем среди населения (свыше 85% отрицательных оценок), то в группе представителей новых структур - ниже (меньше 70%). Более того, 11% представителей этой группы оценили распад старой экономики максимально положительно (в общей же массе населения эта доля в несколько раз ниже). Поэтому утверждать, что распад прежней хозяйственной системы может восприниматься с энтузиазмом лишь заведомыми экстремистами, было бы по меньшей мере односторонне. При тотальном господстве административных связей новому бизнесу не оставалось никакого пространства для экономической инициативы. В прошлом для него, в отличие от большинства населения, просто не было места. Поэтому и сожалеют о прошлом частники меньше, чем другие.

На этом примере вы могли еще раз убедиться в справедливости сказанного во введении. Традиционное сопоставление оценок, полученных в ходе опроса населения в условиях распада прежней социальной структуры и смены субъектов хозяйственной деятельности, в лучшем случае может дать материал для характеристики этого распада, но никак не для прояснения тенденций развития и прогнозирования будущего. Поэтому слабые еще субъекты новой экономики должны вычленяться и изучаться специально. Однако тенденции развития распадающейся реальности могут быть выявлены сколько-нибудь достоверно лишь в том случае, если новые структуры будут поставлены в связь со старыми, с теми процессами, которые происходят в них; говоря иначе, если удастся выявить тенденции развития самих старых структур.

Вторым вопросом, призванным выявить отношение населения и элитных групп к прежней экономике, был, как уже отмечалось, вопрос об отношении к сокращению расходов на содержание армии и ВПК. При всем том, что эти колоссальные расходы были одной из главных причин бедности населения, что решение об их сокращении затрагивает интересы десятков миллионов людей и обещает в перспективе переориентацию экономики на гражданские цели, опрошенные достаточно сдержанно отнеслись к этому событию: лишь 51% оценили сокращение расходов на армию и ВПК положительно, а 29% - отрицательно. Отсюда следует, что значительные группы бывшего советского общества достаточно консервативно настроены по отношению к старой системе, они не испытывают абсолютного довольства даже тогда, когда ее распад сулит очевидные выгоды. Возможно, конечно, что они просто не понимают, какая польза им будет от очередной перемены, какая связь существует между ухудшением положения армии и ВПК и улучшением их собственного. Но вполне возможно, что тут сказывается и общая обеспокоенность общества ситуацией, когда оно не имеет достаточно сил и возможностей для того, чтобы обеспечить быструю и рациональную альтернативу разрушаемой системе. Особенно чувствительны к ее демонтажу люди старше 55 лет и лица с низким образованием (21% в группе с образованием ниже среднего дали крайне отрицательную оценку сокращению расходов на нужды обороны при 10% в группе с высшим и 13% в группе со средним).

Однако и эти данные при всей их выразительности нельзя считать сколько-нибудь содержательными для характеристики тенденций и перспектив развития российского общества. Во-первых, и среди людей в возрасте до 25 лет довольно высок процент резко отрицательных оценок рассматриваемого события (14%, что почти вдвое выше, чем в возрастной группе 46-55 лет). Во-вторых, зависимость оценок от образования не всегда согласуется с их зависимостью от рода деятельности: скажем, подсобные рабочие, которые по уровню образования стоят ниже рабочих квалифицированных, относятся к этому событию более негативно. Не очень понятно и то, почему представители оборонной промышленности оценивают сокращение их финансирования, бьющее по их непосредственным интересам, выше (25% высших положительных оценок), чем, допустим, работники образования и здравоохранения (22%), торговли (20%), легкой и пищевой промышленности (тоже 20%). Очевидно, и в данном случае реакция на распад старой экономической системы не соотносится непосредственно со старой социальной и профессионально-отраслевой структурой, которая сама подверглась глубокой деформации и находится в некоем переходном, промежуточном состоянии. Поэтому, соответственно, и соотнесение тех или иных оценок, какими бы выразительными ни были их различия, с этой старой структурой в принципе не способно объяснить сущность, динамику и перспективы происходящих процессов. В период смены хозяйственной парадигмы имеет смысл сопоставление не возрастных, образовательных, профессиональных и прочих групп, а только разных экономических и политических субъектов, руководствующихся определенными идеологическими установками. Тогда, кстати, и традиционные социально-де­мог­ра­фи­чес­кие различия могут приобрести гораздо более глубокий и конкретный смысл.

Опросы элитных групп со всей очевидностью свидетельствуют в пользу именно такого подхода. Ответы руководства государственных предприятий показывают, что оно выше, чем городское население в целом, оценивает сокращение расходов на оборону (64% против 51%). Это значит, что директорский корпус воспринимает демилитаризацию экономики как проблему, непосредственно касающуюся интересов данного слоя: он реагирует на нее не просто как на распад устоявшегося и привычного строя жизни, не как на расширение зоны неопределенности и неясности перспектив, а как на проблему своего профессионального выживания, своей приспособляемости к изменяющимся условиям. С другой стороны, предприниматели, представляющие новые структуры, дали еще больший процент сторонников сокращения военных расходов (72% положительных оценок при 45% самых высоких). Это говорит о том, что современные хозяйственные руководители рассматривают демонтаж ВПК не столько как распад, сколько как важнейшее условие своего хозяйственного и профессионального самоутверждения, причем такое восприятие усиливается по мере отдаления от государственного сектора экономики, преодоления непосредственной функциональной зависимости от него.

Особый вопрос – о реакции на демонтаж ВПК работников самой оборонной промышленности. Мы уже упоминали о том, что они отнюдь не бьют в колокола по поводу сокращения расходов на их содержание, что их реакция даже более сдержанная, чем у работников ряда других отраслей. Более того, обращает на себя внимание тот неожиданный и труднообъяснимый факт, что средняя оценка работниками ВПК сокращения расходов на них не отличается от средней по населению (6,5 против 6,3 по 10-балльной шкале). Очевидно, мы сталкиваемся здесь с какими-то серьезными последствиями распада военно-промышленного комплекса, которые требуют специальных исследований. Наш опрос, в зону которого попало лишь 70 представителей ВПК (5% опрошенных), для этого не предоставляет необходимых возможностей. Однако даже эти данные дают основание предполагать, что в ВПК имеет место ломка ориентиров: люди начинают понимать, что искусственное продление их привилегированного положения, бывшего естественным в старой системе, в эпоху ее преобразования может привести к тому, что они в ходе модернизации окажутся аутсайдерами. Есть своя логика в том, что в период распада старого хозяйственного механизма наиболее привилегированное и стабильное его звено оказалось наименее приспособленным к переменам. Поэтому сокращение расходов на оборонную промышленность, означающее одновременно ослабление ее зависимости от военных заказов и чисто оборонной специализации, становящейся явно бесперспективной, могло быть воспринято с облегчением. Теперь многие предприятия ВПК смогут наконец-то воспользоваться своим колоссальным технологическим преимуществом перед другими отраслями, конкурируя с ними в производстве гражданской продукции.

И все же растерянность и неопределенность сегодня, судя по нашему опросу, в ВПК преобладает над другими, более оптимистичными чувствами. Выразительной иллюстрацией здесь могут служить ответы на один из вопросов нашей анкеты: на интересы какого сектора экономики должны ориентироваться сегодня государственные деятели – государственного или частного? Среди работников оборонной промышленности затруднились ответить на этот вопрос почти 43% (при среднем по населению около 35% и 17-18% в элитных группах).

Другим показателем растерянности ВПК, застрявшего между благополучным прошлым и неопределенным будущим, могут служить ответы на вопрос анкеты, на интересы каких групп должны в первую очередь ориентироваться сегодня политики и государственные деятели. Наиболее важной фигурой в глазах работников этой отрасли является фермер (41% упоминаний в ответах – это не только намного больше, чем в среднем по населе­нию – 26%, – но даже чуть больше, чем у предпринимателей). Если вспомнить, что даже в Восточной Европе надежды на быстрый рост фермерских хозяйств не оправдались, то повышенная идеологизированность сознания работников ВПК – неизбежное следствие ослабления контактов с реальностью! – станет еще более очевидной. С другой стороны, работники ВПК, среди которых не оказалось ни одного директора, в числе ключевых по социальной значимости фигур называют руководителей государственных предприятий: ставка на них оказалась соизмеримо высокой в сравнении с ориентацией директоров (31% в оборонной отрасли при 37% у директоров) и несоизмеримо высокой в сопоставлении с установками населения (16%). Чрезвычайно сильна в "оборонке" и ориентация на рядовых работников, особенно с учетом недавней элитности отрасли. Эта ориентация чуть ниже средней по населению (33% против 35%), но несопоставима с мерой внимания или, говоря точнее, невнимания к рядовым работникам со стороны современных элитных групп (17% у предпринимателей и 20% у директоров). Отсюда можно сделать вывод, что работник ВПК, во-первых, сохраняет в ослабленном виде прежнюю установку на государственные структуры и их руководителей; во-вторых, утратил веру в возможность этих структур удовлетворить элементарные потребности людей и нашел спасителя в фермере (подобно тому, как его предшественники в 30-е и последующие годы видели кормильца в государстве, заставившем крестьян кормить ВПК благодаря изобретению колхозной системы); в-третьих, ощущает себя сегодня самым что ни на есть рядовым работником.

Роль военно-промышленного комплекса в старой хозяйственной системе, его технологическая и квалификационная продвинутость по сравнению с другими отраслями требуют самого тщательного анализа всего, что в нем происходит, выявления не только тенденций распада и дезориентации, но и тенденций становления и переориентации, процесса поиска новых политических и идеологических ценностей.

Наше исследование не подтвердило довольно распространенное представление, что оборонные предприятия, осуществляя выпуск некоторых дефицитных видов товаров (телевизоры, холодильники и др.), получили определенные преимущества за счет бартера. Более того, работники этих предприятий, по крайней мере значительных их групп, чувствуют себя ущемленными в эпоху бартерных сделок, так как товар, который они могут предложить, в мирное время не пользуется спросом. Почти половина (44%) представителей ВПК оценили сам факт возникновения бартера – этого специфического способа преодоления последствий разрушения административных хозяйственных связей и финансовой системы – резко отрицательно. По доле таких оценок отрасль уступает лишь сельскому хозяйству и сфере управления. По совокупности же негативных оценок ВПК опережает и городское население в целом (65% против 53%). Правда, и доля положительных оценок в оборонной отрасли несколько выше, чем в среднем по населению (29% против 26%). Но если эти цифры не случайны, то и это, вполне возможно, свидетельствует не о том, что ВПК имеет в бартерных сделках какие-то значительные преимущества перед другими отраслями, а о том, что бартер расколол оборонную промышленность даже чуть сильнее, чем какую-либо другую, усугубляя тенденцию распада в ней. Данные опроса достаточно наглядно свидетельствуют об этом: ни в одной другой отрасли мы не наблюдаем столь узкой зоны нейтральных оценок бартера, свидетельствующих о колебаниях, неуверенности в своей позиции (эта зона почти в пять раз уже, чем в торговле, более чем в четыре раза уже, чем на транспорте и в сфере здравоохранения и образования, значительно меньше, чем в среднем по населению).

Отношение к бартеру на предприятиях ВПК лишний раз свидетельствует о том, что линия общественных противоречий проходит сегодня не столько между различными социально-демографическими и профессионально-отраслевыми группами, сколько смещается внутрь самих этих групп. Бартер расколол не только отраслевые образования, но и возраст­ные, профессиональные, образовательные. К примеру, среди людей со средним образованием сторонников бартера - 30%, противников - 49%, среди подсобных рабочих - соответственно 31% и 46%, среди людей в возрасте от 26 до 35 лет – соответственно 30% и 52%.

Сказанное выше вовсе не означает, что в традиционных социально-демографических группах вообще не прослеживается никаких зависимостей. Речь идет лишь о том, что они либо очень размыты, либо, даже будучи явными, могут быть содержательно осмыслены прежде всего в связи с зависимостями и противоречиями внутригрупповыми. К примеру, прослеживается очевидная и однозначная линейная зависимость между оценкой бартера и возрастом: чем моложе человек, тем выше оценка, выше степень приятия бартера и, соответственно, наоборот. Но это означает не только то, что молодые люди больше предрасположены к бартерным операциям (хотя и это имеет место), но и то, что в младших возрастных группах глубина рас­кола больше, чем в старших. Так, в группе до 25 лет соотношение поло­жи­тельно и отрицательно оценивающих бартер составляет примерно 9/10 (36% оценивающих положительно при 42% - отрицательно), между тем как в группе старше 55 лет оно составляет всего 1/3 (соответственно 18% и 63%).

Предрасположенность молодежи к бартерным формам деловой активности не может не вызывать серьезных опасений, так как активность эта совершенно особого рода, она не так уж сильно отличается от советской активности, особенно рельефно проявившейся в брежневскую эпоху и направленной на распределение и перераспределение дефицитных товаров и услуг. Тогда ключевой фигурой этого процесса был коммунистический (партийный и ведомственный) чиновник. Сегодня он этого поля деятельности лишен, поэтому является самым непримиримым противником бартера (работники сферы управления – единственная группа, где нет ни одной положительной оценки бартерных сделок). Центр деловой активности по распределению дефицита сместился на предприятия и в посредническую сферу, где у этого вида деятельности быстро обнаружился огромный резерв среди молодежи. Облегчит ли нам всплеск такого рода инициативы среди наиболее перспективной части общества переход от торгово-рас­пре­делительных к производительным формам рыночной активности или затруднит его, покажет только будущее, но подводные камни этого процесса отчетливо просматриваются уже сегодня.

И здесь не должна вводить в заблуждение вроде бы очевидная исчерпанность бартера после освобождения цен. Конечно, его главная питательная среда – обесценивание денег в условиях дефицита: деньги ничего не стоят, и потому на смену им приходит натуральный обмен. Но и после того, как денег стало мало и за них вроде бы стало можно купить все что хочешь, наша экономика продолжает подталкивать людей к чему-то похожему на бартер. Потому что денег стало настолько мало, что предприятиям нечем платить друг другу за поставки (их взаимные долги, как известно, к концу первого квартала 1992 г. составили около 800 миллиардов рублей). Потому что они, стараясь сбить налог на добавленную стоимость, нередко договариваются друг с другом о взаимных поставках по заниженным ценам. И нет никаких оснований надеяться, что не появятся еще десятки и десятки причин, стимулирующих различные виды бартерных и полубартерных операций и тем самым – воспроизведение бартерной психологии.

Кстати, такого рода тенденция просматривается, хотя и не очень отчетливо, и при анализе оценок директоров и предпринимателей. При всем том, что неприятие бартера в обеих группах выше, чем в среднем по населению (65% у руководителей госпредприятий и 59% у представителей новых структур при 53% по населению), различие мотивов неприятия скорее всего имеет место. Для руководителей госпредприятий бартер – лишняя обуза, не взвалив на себя которую им просто не выжить. Вопрос же о том, насколько у них самих формируется потребность в переключении на посредническо-перераспре­де­ли­тель­ные формы активности, требует специального исследования. Что касается новых структур, то у них неприятие бартера скорее всего обусловлено непроизводительным характером деятельности (ничего дефицитного они не производят по той простой причине, что не производят ничего). Но этим же, быть может, обусловлено и их несколько более благосклонное, чем у директоров, отношение к бартеру: доминирующая сегодня в новых хозяйственных структурах посредническая активность сама задает соответствующий тип установок и мотивов.

Как народ и хозяйственные элиты
представляют себе новую экономику

Отношение населения и опрошенных элитных групп к основным принципам и направлениям экономических реформ (не конкретных шагов правительства, о чем речь ниже, а именно реформ вообще) мы пытались выяснить, предложив респондентам оценить такие возможные в будущем события, как приватизация мелких и средних предприятий, приватизация крупных государственных предприятий, передача земли в частную собственность с правом ее купли-продажи и ликвидация монополии государственных предприятий на производство важнейших товаров и продуктов. Спрашивалось, как респонденты оценили бы эти события.

Даже самый поверхностный анализ результатов опроса позволяет сделать вывод, что, с одной стороны, в России за последние годы произошел коренной переворот в экономических воззрениях, экономической идеологии, а с другой – что этот сдвиг даже на уровне самых общих принципов не стал простой заменой идеологических знаков: реабилитация частной собственности отнюдь не сопровождается ее фетишизацией, подобно тому, как это происходило в свое время с собственностью государственной. Идеология приватизации не стала идеологией в том привычном нам смысле, когда ее принципы существуют как бы независимо от реальности. Приватизация отнюдь не мифологизируется, не превращается в массовом сознании в очередную великую мечту. Сдвиг в воззрениях произошел радикальный, но новые представления, не будучи, разумеется, полностью свободны от идеализма и романтизма (об этом нам придется говорить еще не раз), тем не менее находятся в постоянном контакте с реальностью. Это делает картину человеческих воззрений очень сложной, многомерной и противоречивой, превращает ее в причудливое переплетение радикальных и консервативных идей.

Данные исследования позволяют утверждать, что подавляющее большинство представителей посткоммунистического российского общества выступают за приватизацию земли и мелких и средних предприятий, относясь осторожно и недоверчиво к приватизации крупных. Свыше 66% опрошенных высказались за малую приватизацию (против – меньше 7%), и свыше 70% – за приватизацию земли с правом ее купли и продажи (против – около 6%). Такое соотношение ориентаций можно было бы считать надежной основой для предотвращения раскола и обеспечения общественного согласия на период реформ, если бы эти ориентации проявлялись при наличии реальных массовых субъектов малого бизнеса и частных земельных собственников. Пока они сколько-нибудь заметно не функционируют в экономике, ориентации на них носят довольно абстрактный, преимущественно идеологический характер, и сегодня трудно предположить, как поведет себя общество, когда частный собственник в городе и деревне начнет реально и успешно утверждаться, экономически поднимаясь наверх. Иными словами, возможное влияние новых хозяйственных субъектов на сознательное поведение людей, занятых в неприватизированных секторах, отнюдь не так очевидно, как могло бы показаться при знакомстве с их нынешними идеологическими ориентациями относительно экономики и ее будущего.

Излишний оптимизм тут не оправдан хотя бы потому, что против него можно привести не будущие, а нынешние ориентации тех же самых людей, только не в отношении мелких, а в отношении крупных государственных предприятий. Здесь, как уже было сказано, позиции опрошенных гораздо более осторожны и консервативны. В целом среди городского населения за приватизацию крупных предприятий с той или иной степенью определенности высказалось около 35% опрошенных – при 44% против. Велика и зона неопределенных, колеблющихся оценок (свыше 20%), и нет никаких оснований предполагать, что эта часть, по мере развертывания реформ, качнется в сторону сторонников приватизации. Во всяком случае, нельзя исключать, что нынешние массовые симпатии к частному земельному пользованию и мелкому частному городскому предпринимательству обусловлены не столько стремлением реформировать постепенно всю экономику, сколько теми надеждами, которые мы могли наблюдать на примере оборонного комплекса, – надеждами на то, что частник накормит и оденет, сделает то, чего не может сделать государство, позволив тем самым ничего принципиально не менять на крупных предприятиях, составляющих основу экономики. Если дело пойдет таким образом, то развитие мелкого предпринимательства может способствовать нарастанию конфликта между частным и государственным сектором и сопровождаться разочарованием широких слоев в частнособственнической, предпринимательской идеологии вообще.

Потенциал конфликтности, заложенный в посткоммунистическом российском обществе, просматривается еще в одном моменте. В вопросе о том, какой сектор экономики должен доминировать, оно расколото уже сейчас: 29% населения высказываются в пользу государственного сектора, 35% – в пользу частного, и столько же – до сих пор не определились в своих предпочтениях. А что в отдельных сферах жизни зона неопределенности и растерянности, питающих конфликтность, еще выше, мы видели на примере все той же оборонной промышленности.

Правда, среди хозяйственных элит степень неопределенности значительно ниже (18% – среди директоров государственных предприятий, 17% – среди руководителей новых структур, 16% – среди руководителей сельского хозяйства и 6% – среди фермеров). Однако и тут обращают на себя внимание две вещи.

Во-первых, даже представители новых хозяйственных укладов, ориентированные на частную собственность, не уверены, что частный сектор может и должен в ближайшее время стать доминирующим. Это проявилось, кстати, не только в определенном проценте затруднившихся ответить, но и в том, что 14% городских предпринимателей и почти 15% фермеров отдают предпочтение не частному, а государственному сектору. Да, их ориентация на частный сектор значительно выше, чем у государственных хозяйственных элит (68% в городском бизнесе и 74% – у фермеров), но наличие в их среде колеблющихся и ориентированных на госсектор все же весьма симптоматично. Это может свидетельствовать или о сращивании части нового бизнеса с государственным, или о признании руководителями новых структур своей слабости, не позволяющей им даже при поддержке властей претендовать на роль лидера в экономике, или о том и другом вместе.

Во-вторых, полученные нами данные говорят о том, что нынешние государственные хозяйственные элиты, в отличие от негосударственных, по своей экономической идеологии расколоты примерно так же, как и население в целом (среди директоров госпредприятий 46% отдали предпочтение государственному сектору и 36% – частному; среди сельскохозяйственных руководителей 44% – государственному и 41% – частному). Это лишний раз подтверждает наше предположение о том, что для понимания динамики общественного развития надо исследовать ориентации внутри социально-демографических групп, сформировавшихся в советской системе хозяйствования и жизни, причем последние требуются лишь для того, чтобы нащупать складывающиеся внутри прежней социальной структуры новые группы и тем самым – новые межгрупповые общности.

Сказанное в значительной степени подтверждается и отношением опрошенных к демонополизации. Здесь мы тоже наблюдаем раскол установок, хотя и не в столь острых формах. Среди городского населения в поддержку демонополизации высказалось 52% опрошенных, против – 30%. Это значит, что идея конкуренции пользуется несколько большей поддержкой, чем идея приватизации крупной промышленности, но тем не менее до согласия и здесь далеко. И понятно почему: те 30%, которые выступают против демонополизации, ощущают, что конкуренция без приватизации – это что-то не очень понятное. Вместе с тем несколько большая продвинутость общественного сознания по отношению к демонополизации свидетельствует скорее всего о том, что она, в отличие от приватизации, не отождествляется непосредственно с идеей нового хозяина, который будет неизвестно каким и неизвестно, какие производственные отношения установит. Впрочем, нельзя исключать, что многих респондентов смутила наша формулировка, жестко связавшая приватизацию с передачей предприятий в частные руки. Возможно, есть варианты приватизации, к которым население относится благосклоннее.

Интересно, что директора государственных предприятий, вопреки все еще довольно распространенному мнению, в нашем опросе показали себя по отношению к демонополизации не только не консервативными, но даже более продвинутыми, чем население в целом. В поддержку демонополизации среди них высказалось 63%, что на первый взгляд говорит о высокой степени внутригруппового согласия по этому вопросу. Однако процент противников (22%) и колеблющихся (15%) здесь тоже достаточно высок, к тому же мы не знаем долю и вес в структуре хозяйства тех предприятий, руководители которых предпочитают сохранение монополии.

Но главное даже не в этом. Да, для характеристики нынешнего директорского корпуса очень важно знать, что не только по вопросу демонополизации, но и по другим принципиальным вопросам реформирования экономики он занимает примерно такую же, а иногда и более радикальную позицию, чем население в целом. Среди директоров свыше 70% – сторонники малой приватизации, в том числе 44% отстаивают ее безоговорочно, 63% среди них выступают за приватизацию земли с правом купли и продажи. Но по ключевому вопросу – о приватизации крупных предприятий – свыше 53% директоров против 44% по населению в целом занимают отрицательную позицию, а 37% – резко отрицательную (среди населения эта цифра значительно меньше). Ниже среди них и доля сторонников приватизации крупной промышленности (28%). Если мы сравним эти данные с позициями руководителей новых структур (92% – за малую приватизацию, 88% – за приватизацию земли, 77% – за демонополизацию и 54% – за приватизацию крупной промышленности), то еще более наглядно увидим, в чем заключается основная особенность экономической идеологии нынешнего директорского корпуса в госсекторе.

Она, эта особенность, состоит в том, что в условиях распада прежней ведомственной структуры основная масса директоров сама страдает от диктата монополистов; отсюда ее заинтересованность в демонополизации. Но демонополизация для них – прежде всего средство усилить свои позиции в экономической системе, которую они, если судить по их отношению к приватизации крупной промышленности, в основном по-прежнему предпочитают видеть государственной. В этом их позиции сближаются с настроением основной массы населения, но мотивы тех и других, думается, при этом разные.

Население опасается, что приватизация крупных предприятий поставит их в зависимость от новых хозяев, которые еще неизвестно, какими будут. Оно понимает, что при нынешней бедности подавляющего большинства серьезных шансов стать реальными собственниками немного, даже при наиболее демократическом варианте приватизации. Директор же опасается, что в результате ее осуществления он может лишиться своего нынешнего статуса. Малой приватизации он не боится, так как она непосредственно не затрагивает его интересов, более того, при благоприятном стечении обстоятельств может способствовать снятию социального напряжения и блокированию недовольства, в котором директор никак не заинтересован, а при неблагоприятном – окажется направленным в другую сторону, а именно – в сторону приватизированной части экономики. Если это так, то может оказаться, что конфликт ориентаций в группе директоров между государственным и частным сектором в значительной степени носит мнимый характер и связан с тем, что речь идет о разных вещах: одни группы директоров выдвигают на первый план быстрейшую малую приватизацию, а другие – укрепление государственного сектора экономики, крупной промышленности.

Наконец, если говорить о руководителях новых структур, то их хотя и наиболее продвинутая, но все же достаточно осторожная позиция в отношении приватизации крупной промышленности (28% – против, из них 15% – категорически) свидетельствует скорее всего о том, что масштаб их капиталов, их реальные возможности, наряду с ожиданиями и опасениями большинства населения, пока еще не позволяют им реально претендовать на роль полноправного исторического преемника государственной собственности.

Разумеется, все эти мотивы разных социальных групп и слоев внутри групп можно абстрагировать друг от друга лишь условно: они не только сталкиваются, но и пересекаются, представляя собой весьма сложную картину взаимных притяжений и отталкиваний. Естественно также, что динамика процесса может быть лучше понята в том случае, если мы попытаемся соединить анализ экономических интересов с анализом политических и идеологических ориентаций. Но, как уже не раз отмечалось выше, при традиционном подходе, при ориентации на старую социальную структуру выявить новые группы, отличающиеся некоторой устойчивой и органической взаимозависимостью экономических, политических и идеологических ценностей, невозможно. Мы вновь вынуждены констатировать, что и в данном случае мало что дают показатели возраста, профессии, образования, места жительства и т. д. Кроме того что образованные и молодые относятся к приватизации и демонополизации радикальнее, чем пожилые, жители Москвы – радикальнее, чем на периферии и в деревне, интеллигенты-гуманитарии – радикальнее, чем военные и рабочие, мы ничего не узнаем, а точнее, не узнаем главного: каким образом все эти характеристики переплетаются, закладывая основы новой дифференциации, нового членения, новой социальной структуры.

Чтобы это выяснить, подобные группы нужно сначала сконструировать, исходя из некоего априорного представления о типах такого рода зависимостей в данной исторической среде, и, накладывая их на нынешнюю реальность, отыскивать в ней конкретные аналоги этих групп, выяснять их состав, их социально-демографические и прочие характеристики.

После 2 января 1992 г.:
"за" и "против" программы реформ

Со 2 января 1992 г. общие идеологические представления об экономической реформе и приватизации проходят испытание жизнью. Правда, реформа пошла не так, как многие предполагали, ее первыми шагами стали не приватизация и демонополизация, а попытки стабилизировать бюджет посредством освобождения цен. Исходя из этого, мы хотели выяснить, с одной стороны, отношение населения и элитных групп к самому факту начала реформ, с другой – их отношение к тому, как именно они начались. Соответственно этому респондентам предлагалось оценить не одно, а два события: начало экономических реформ и освобождение цен.

Общий вывод: если в отношении к факту начала реформ общество расколото, по крайней мере в тенденции (45% этот факт оценили положительно, 34% – отрицательно, при большом числе – свыше 20% – колеблющихся), то освобождение цен говорит, наоборот, о движении к некоему негативному согласию, согласию противостояния (61% – против, лишь 21% – за, притом число противников увеличилось не столько за счет колеблющихся, количество которых уменьшилось всего на 4%, сколько за счет тех, кто одобрил начало реформ).

Однако нас, как и в предыдущих случаях, интересовало не столько это, сколько социальное наполнение тех или иных оценок событий. Некоторое представление об этом можно почерпнуть даже при традиционном подходе. Помимо заведомо очевидных и уже неоднократно отмечавшихся выше зависимостей (чем ниже образование и старше возраст, тем выше степень недовольства, город терпимее, чем деревня, столица терпимее периферии и т. д.), в данном случае проявляются некоторые не совсем тривиальные коррекции. Скажем, обращает на себя внимание своеобразие группы
26–35-летних, выражающих наибольшую поддержку и наименьшее недовольство как началом реформ, так и освобождением цен. Это интересно и знаменательно уже потому, что данная группа входила в сознательную жизнь уже после 1985 г., усвоение новой экономической идеологии и новых стандартов поведения происходило у нее органичнее, чем у более старших сограждан, без внутренней ломки. Понятно и почему эта группа, уступая молодежи до 25 лет в идеологической радикальности оценки начала реформ, оказывается радикальнее, когда речь идет не об идеологии, а о жизни (освобождение цен). Новые цены ударили, как известно, по наименее защищенным группам, одной из которых и является молодежь.

Другая характерная особенность заключается в том, что просматривается более легкая адаптация к новым ценам менее идеологизированных групп, и наоборот. Это можно заметить, опять-таки сравнивая ответы на вопросы об отношении к началу реформ и к освобождению цен. При всем том, что в феврале, когда проводился опрос, уже было очевидно, что освобождение цен – это и есть начало реформ, люди относились к ним по-разному. И вполне естественно, что чем более идеологизирована та или иная группа, тем больше склонна она отличать одно от другого. Только этим можно объяснить, почему интеллигенция, работники науки и культуры начало реформ оценили значительно выше, чем городское население в целом (61% "за" при 18% "против"), а освобождение цен – почти так же, как все население.

Аналогичная зависимость (хотя и не так явно) просматривается при сравнении позиций квалифицированных и неквалифицированных рабочих по обоим вопросам. Начало реформ квалифицированные рабочие оценили, по существу, так же, как население в целом (43% "за" при 44% "против"), а подсобные – несколько ниже (37% "за" при 39% "против"). В ответах же на вопрос о ценах – позиции прямо противоположные: при общем нарастании негативизма у квалифицированных оно выше, более того, теперь уже оказалось, что подсобные рабочие даже несколько терпимее воспринимают новую политику цен. Думается, объяснить это можно только их меньшей идеологизированностью, что, кстати, отличало эту группу едва ли не все 74 года советской власти (мы, разумеется, не имеем в виду маргинализированные и люмпенизированные слои, склонность которых к восприятию идеологической мифологии чрезвычайно велика). Ее меньшая идеологизированность проявляется в том, что она не верит заверениям, не подвержена иллюзиям и потому весьма скептически относится к обещаниям власти и надеждам более культурных групп. Поэтому и начало реформ она оценила более сдержанно, чем другие (за исключением сельскохозяйственных рабочих, что тоже понятно). Но зато эти люди реже попадают в ситуацию крушения надежд, или, что более точно, краха иллюзий. Поэтому изменение условий жизни к худшему не застает их врасплох, степень приспособляемости к жизни, кризисной выносливости в этой группе значительно выше, чем в других, что связано и с самим характером и условиями их труда (не очень жесткая привязанность к рабочему месту и т. д.).

Наконец, результаты опроса показывают, что освобождение цен нанесло сильнейший удар по двум отраслям, которые в советской экономике играли особую, можно сказать, системообразующую роль: по военно-про­мыш­лен­ному комплексу и колхозно-совхозной системе. При этом если для оборонной отрасли был характерен довольно высокий уровень ожиданий от предстоящих перемен (отношение к факту начала реформ даже несколько более одобрительное, чем у населения в целом), то в сельском хозяйстве и ожидания были умеренными (51% осудил начало реформ – при 34% по городскому населению). Что касается отношения к либерализации цен, то у работников ВПК оно приблизилось к отношению работников сельского хозяйства (соответственно 56% и 70% отрицательных оценок).

Разумеется, крайне важно было бы знать, почему в том же ВПК 22% опрошенных все же относятся к либерализации цен положительно (из них свыше 10% – максимально положительно), равно как и в сельском хозяйстве (19% положительных оценок, из них почти 11% – максимально положительных). Интересно было бы выяснить, какие группы за этим стоят, получают ли они конкретную выгоду от освобождения цен или их оценки связаны с более глубокой, чем у других, общей идеологической реформаторской установкой и надеждой на то, что рано или поздно перемены к лучшему станут реальностью. Однако материал, которым мы располагаем, сколько-нибудь значительных возможностей для такого анализа не предоставляет.

В какой-то степени это компенсируется, правда, данными опроса экономически значимых элитных групп. Еще раз оговорившись, что группа руководителей сельскохозяйственного производства (государственного сектора) недостаточно представительна, хотим обратить внимание читателя на то, что их отношение и к началу реформ, и к освобождению цен заметно отличается от отношения и населения в целом и, что для нас особенно важно, от отношения сельских жителей (средняя оценка ими начала реформ – 4,7 балла, освобождения цен – 2,7, а оценка сельскохозяйственными руководителями – соответственно 6,7 и 4,3). Если эта закономерность подтвердится в наших последующих, более представительных опросах, то можно будет сделать вывод о том, что среди руководителей колхозов и совхозов существуют группы, заинтересованные в свободных ценах при монополии на производство сельскохозяйственного сырья, между тем как среди рядовых колхозников и рабочих совхозов такой интерес отсутствует. Еще выше оценивают начало реформ и отпуск цен российские фермеры (средние оценки – соответственно 8 и 6). Это значит, что при всех тяжелейших проблемах, с которыми сталкивается фермерство, его представители видят в начавшейся в январе новой российской политике больше плюсов, чем минусов.

В городе ориентации старого директорского корпуса и руководителей новых структур, как показывает анализ, тоже, с одной стороны, отличаются от оценок населения в целом (и директора, и новые предприниматели оценивают начало реформ и отпуск цен выше), с другой – они отличаются и внутри группы. Отличия эти весьма существенны. Среди директоров большинство (59%) оценило факт начала реформ положительно (при 24% отрицательных оценок), а освобождение цен их, по существу, раскололо (36% "за" при 46% "против"). Характерно при этом, что число колеблющихся осталось практически неизменным. Отсюда следует, что освобождение цен было отторгнуто значительной частью директоров не потому, что они против перехода к практическому осуществлению реформ, а потому, что они против того маршрута реформ, который был выбран российским правительством и который, как выяснилось, не блокирует спад производства, зато ведет к выходу экономического механизма из-под контроля хозяйственных руководителей.

Что касается частных предпринимателей, то они активно поддерживают не только начало реформ (75% "за" при 13% "против"), но и освобождение цен (55% "за" при 28% "против"). Это значит, что при всем недовольстве, выражаемом предпринимателями реформаторским курсом правительства, он им по большому счету выгоден; их не устраивает лишь налоговая политика. В отличие от директоров, они не так чувствительны к падению производства уже потому, что действуют пока еще преимущественно в посред­ни­чес­кой, а не производственной сфере.

Более тонкий анализ ориентаций основных экономических сил, предполагающий, в частности, выяснение существенных характеристик тех слоев внутри директорского корпуса и предпринимателей, которые выступают "за" и "против" начавшихся реформ, в рамках используемого подхода невозможен. Здесь мы опять вступаем в область пересечений установок разных, порой конфликтующих друг с другом групп, а эта зона пересечения и перекрещивания не выявляется простым наложением друг на друга традиционных социально-демографических признаков.