2015-07-14
267
Я долго пыталась и не могла понять, что же это такое происходит со мной и с моим организмом и, похоже, все же нашла ответы на свои вопросы.
***
Я ни в коем случае не хочу претендовать на истину, тем более, истину в последней инстанции. Я не хочу с кем-то спорить, в чем-то кого-то убеждать, доказывать что-либо. Я просто хочу сейчас попытаться выразить свои взгляды на жизнь, свое понимание мира и самой себя, к которому я пришла путем жутких страданий и долгих мучительных поисков истины. Скажу только, что это, прежде всего, материалистическое понимание. Моя болезнь и эти ужасные состояния сделали меня материалисткой, ибо я не могу разделить в себе душу и тело, не могу не ощущать себя единым и неделимым существом. Я поняла, что душа – это всего лишь функция тела, как тепло и свет являются функцией солнца. Совсем недавно я прочла в одной из книг Бориса Акунина о том, как его главный герой Эраст Фандорин познал наслаждение высочайшего накала, которое помогло ему раз и навсегда понять, что душа и тело неразделимы. Я же дошла до этой истины путем больших страданий и мучений.
|
|
|
Я поняла, что хотим мы этого или не хотим, но человек все-таки, прежде всего, биологическое существо, к которому потом уже добавляется то, что мы называем душой и духом. Иными словами, сначала идет биологический уровень организации человека, потом социальный, душевный, духовный и так далее. Причем, на каждом из этих уровней у человека есть свои задачи - своеобразная программа, которую он так или иначе должен реализовать в этой жизни. На биологическом уровне это, естественно, то, что называют основным инстинктом – рождение здорового потомства. На социальном плане человек должен найти свою любовь, построить дом, реализовать какие-то свои таланты и способности и так далее. На душевном и духовном уровнях у человека, по-видимому, то же есть какие-то ступени самореализации. Если же мы по каким-либо причинам не можем осуществить все эти задачи, то в нас автоматически включается программа самоуничтожения.
Когда программа самоуничтожения оказывается сильнее всех остальных программ – человек кончает жизнь самоубийством. Если же инстинкт самосохранения и жажда жизни так же сильны, то они вступают в борьбу, и человека, что называется, начинает разрывать на части.
Именно так я поняла и прочувствовала глубинные причины моих страданий. И чем большие я живу, тем все сильнее и сильнее убеждаюсь в том, что это не какие-то там мои беспочвенные фантазии, а то, что называется внутренним знанием.
У нас принято осуждать самоубийц, но я не могу этого делать. Я, как никто другой, знаю, насколько это тяжело и трудно – расстаться с жизнью, что инстинкт самосохранения, пожалуй, один из самых сильных в нашем естестве. Я знаю и понимаю, что если уж человек решается покончить с собой, то, значит, он уже просто не может поступить иначе. Более того, могу даже признаться, что в глубине души очень уважаю таких людей и в чем-то завидую им. Ведь нужно обладать недюжинной силой, чтобы суметь переступить за черту жизни. Ведь иногда более достойным бывает умереть, чем жить. К сожалению, у меня таких сил не было.
|
|
|
***
Итак, многие годы жизнь для меня была повернута своей самой ужасной, самой трагической стороной. Я ощущала эту сторону жизни не только в себе, но и в окружающих меня людях. И, как мне кажется, благодаря этому я научилась очень хорошо понимать других людей, вернее, их боль и страдания.
Как я уже писала, из-за моих внутренних проблем наши отношения с мамой очень сильно ухудшились. Наше с ней совместное существование, что называется, превратилось в ад. Казалось, хуже уже ничего быть не может. Но и это, к несчастью, оказалось еще не пределом.
На маму одна за другой посыпались серьезные болезни: сахарный диабет, сердце, давление, астма. Последняя – жесточайшая астма вообще превратила нашу жизнь в какой-то запредельный ад. Мамины приступы были частыми и интенсивным. Каждый мой приступ и наша ссора по этому поводу заканчивались ее приступом. Господи, как же это все было ужасно. Я воспринимала мамину боль как свою собственную буквально на физическом уровне, но абсолютно ничем не могла помочь ни ей, ни себе. Когда мама говорила, что ей больно, меня иногда буквально пробивало током с ног до головы. Она, в свою очередь, говорила, что чувствует то же самое.
И вот мы – два таких родных и близких друг другу человека, которые, казалось бы, были во многом единым целым, не представляли себе жизни один без одного, не могли понять друг друга и утешить. Вместо этого, даже вопреки нашим желаниям, между нами все и больше усиливалась пропасть непонимания и отчуждения.
Что-то было в моей маме и в ее жизни такое, чего я долго не могла понять. Нечто такое же неуловимое и роковое я чувствовала и в своей судьбе. Я была вполне советским ребенком, который воспитывался, а вернее, самовоспитывался на советских газетах, журналах и телевидении, которые, как известно, формировали у человека материалистический взгляд на жизнь. К тому же, как я уже писала, больше всего материалисткой меня сделали мои страдания. Но в тоже время я всем своим существом чувствовала, над нами обеими тяготеет нечто такое, что выходит за рамки материалистического понимания мира. Я слишком явно ощущала, что надо мной как бы висела какая-то очень тяжелая, давящая плита, которая не давала мне нормально жить и радоваться жизни, не давала верить, что в моей судьбе может быть что-то хорошее. Стоило на горизонте забрезжить какой-то надежде, как она моментально рассеивалась и улетучивалась неизвестно куда. Я с ужасом осознавала, что мне не может абсолютно ни в чем повезти, что я просто не могу ни на что надеяться. Когда я пыталась дать всему этому хоть какое-нибудь определение, только одно слово возникало во мне. И это слово было - проклятие. Повторюсь, что я, как и многие советские люди, считала все, что связано с эзотерикой, чем-то вроде досужих бабушкиных домыслов, что ничего такого нет и быть не может. И в то же время давление над собой и мамой нашего общего проклятия я ощущала очень сильно, очень явственно.
Я видела, что мама как-будто чувствует за собой какую-то вину...
Отец
