Лекция первая

Дорнах, 23 июля, 1922 года

Уже указывалось на то, что духовная жизнь первых четырёх веков христианства по существу полностью утрачена. Ведь всё, что нам известно о мировоззрении и познании людей, живших во времена Мистерии Голгофы, а также и в последующие четыре столетия, в сущности дошло до потомков только через произведения противников.

Таким образом, чтобы набросать точную картину того, что произошло в течение этих первых веков христианства, необходим обращённый в прошлое взгляд духовного исследователя. И в последнее время я как раз попытался в общих чертах нарисовать картину «Юлиан Отступник». Но нельзя сказать, что с точки зрения обычных исторических представлений, следующие века вполне ясны для современного человека. Начиная с V века и примерно вплоть до XII-XIV веков то, что называется душевной жизнью населения Европы, остаётся с точки зрения принятых исторических представлений совершенно неясной. Что же, собственно, мы имеем согласно этим обычным историческим представлениям? И что же, собственно, мы имеем; рассматривая сочинения этих борзописцев, так называемых, драматургов и поэтов, скажем, вроде господина фон Вильденбруха, которые в своих сочинениях разукрашивая, превращают в чисто внешние чучела разные семейные истории о Людвиге Благочестивом или подобных ему лицах, выдавая их затем за историю?

Однако, необычайно важно проникнуть взором в действительную жизнь Европы того времени, из которой проистекает столь многое в современных условиях и которую основательно нужно понять в отношении душевной жизни европейского населения, если желать вообще что-либо понять также и о глубочайших культурных течениях более позднего времени. Поэтому мне хотелось бы привести здесь нечто такое, что хотя и будет несколько чуждо многим из вас, но что, однако, в наше время может быть правильно рассмотрено только в свете духовной науки, и потому относится именно сюда.

Вы знаете, что сейчас существует то, что называется теологией. Эта теология в её современном виде, по существу, вся теология европейского мира, в основе своей, во внутренней сущности проявилась, собственно с IV, V веков после Р.Х., затем через оставшиеся довольно тёмными века доходит до XII, XIII столетия, когда она находит своё определённое завершение в схоластике. Когда мы рассматриваем эту теологию, сложившуюся в основном уже после Августина — ибо Августин с помощью этой теологии не может, или, в лучшем случае, едва может быть понят, в то время как всё то, что говорилось до него, например, до Мистерии Голгофы, уже не может быть понято из этой теологии, когда мы вглядываемся в сущность этой теологии, возникшей именно в тёмные времена средневековья, тёмные для нашего познания, для нашего внешнего познания, то прежде всего необходимо уяснить себе, насколько эта теология была чем-то совсем иным, чем теология или то, что тогда так называлось, существовавшая до того. То, что раньше было теологией, — это было по существу, я бы сказал, тем наследием, которое дошло до времён возникновения этой, только что охарактеризованной мною теологии. И вы сможете составить себе представление, как раньше выглядело то, что потом превратилось в теологию, если прочтёте короткую статью о Дионисии Ареопагите, которую вы найдёте в номере «Гётеанум» за эту неделю и которая будет иметь продолжение в одном из следующих номеров. Там как раз будет представлено, каким образом устанавливали соотношение между собой и миром в первые века христианства и насколько это совершенно отличалось от того, как это делалось позднее, скажем, в IX-XII и в следующие столетия.

Если мы хотим теперь кратко охарактеризовать всю противоположность между, назовём её теперь, старой теологией, как она находит своё выражение даже в позднем варианте, я бы сказал в Дионисии Ареопагите, и поздней новой теологией, то следует сказать: старая теология, смотревшая на всё, относящееся к духовному миру, как бы изнутри, бросая прямой взгляд на то, что происходит в духовном мире. Если мы хотим познакомиться с тем, как старая теология мыслила, как она внутренне, душевно созерцала, то пытаться сделать это можно снова лишь методами современной антропософской духовной науки. При этом можно прийти к следующему. Вчера я охарактеризовал подобные вещи с иной точки зрения.

Поднимаясь к имагинативному познанию, всё больше и больше замечают, что в ходе всего этого процесса подъёма к имагинативному познанию душа как бы всплывает, проникая внутрь духовных явлений. Это проникновение внутрь при подъёме к имагинативному познанию, охватывающее всю жизнь души, его можно себе представить, как соприкосновение с существами, не живущими на физическом плане. Восприятие органами чувств прекращается и душа познаёт, что в некотором смысле всё, что является в чувственном восприятии, исчезает. Но всё происходящее представляется душе так, словно ей помогают при этом существа мира и можно прийти к тому, чтобы распознать в этих существах тех, в ком старая теология видела Ангелов, Архангелов и Начал.

Таким образом, можно сказать, что эти существа помогают проникнуть в имагинативное познание. Затем чувственный мир расступается, как облака, и взор проникает за пределы чувственного мира. А за чувственным миром открывается то, что можно назвать инспирацией, за этим чувственным миром открывается тогда вторая иерархия Властей, Сил и Господств. Это упорядочивающие, созидающие сущности, предстающие инспиративному познанию души. Если же продолжая восхождение, перейти к интуиции, то появляется первая иерархия: Престолы, Херувимы, Серафимы. Это даёт возможность при помощи непосредственного духовного обучения установить, что собственно старая теология понимала под выражением первая, вторая, третья иерархии.

Тогда же, когда мы ещё обращаемся к, в значительной степени, уничтоженной теологии первых веков христианства, мы узнаём, что она, в некотором смысле, содержит ещё кое-что из того, что происходит тогда, когда человек, обращая свои чувства на обычный чувственный внешний мир, хотя и видит вещи и должен в них верить, но не может познать. В этой старой теологии мы имеем дело с совершенно определённым теологией сознанием, с сознанием того, что человек сначала должен пережить нечто в духовном мире и с помощью пережитого в духовном мире составить себе представления, которые затем позволяют подойти к чувственному миру и в какой-то мере осветить чувственный мир этими добытыми из духовного мира идеями. Только тогда можно получить что-либо из чувственного мира.

До некоторой степени это соответствует также и тому, что давало древнее сновидческое атавистическое ясновидение. Там люди тоже, хотя и в сновидческих представлениях, сначала видели духовный мир, а затем применяли то, что они там пережили к миру чувственному. Когда эти люди имели дело с одним лишь чувственным содержанием, они ощущали это так, как тот, кто стоит в тёмной комнате и не имеет света. После же того, как они отдавались духовному созерцанию и применяли плоды чистого восприятия духовного мира к чувственному миру, когда они впервые созерцали что-либо, скажем, творческие силы животного мира, а затем обращались к внешнему животному, они чувствовали себя так, как если бы вступили в тёмную комнату с лампой в руках. Так чувствовали они себя, когда духовное созерцание предшествовало чувственному и освещало его. Лишь при этом условии оно становилось осмысленным.

Именно таким сознанием пронизана старая теология. В связи с этим вся христология первых веков христианства созерцалась внутренне. По существу, всё произошедшее событие — сошествие Христа в земной мир — созерцалось не внешне, а внутренне, с духовной стороны. Сначала Христа созерцали в духовных мирах, а затем прослеживали, как Он спустился в физически чувственный мир. Такое сознание присуще старой теологии.

И вот произошло следующее. Мир Рима, который способствовал наибольшему продвижению импульса Христа на Запад, в своём духовном восприятии отличался склонностью, влечением к абстрактному и в связи с этим стремлением перевести то, что давалось созерцанием, в абстрактные понятия. Но в то время, как христианство продвигалось на запад, римский мир пребывал в состоянии упадка и разложения. А северные народы из восточной Европы продвигались к западу и к югу. Примечательно то, что тогда, когда с одной стороны Рим приходит в упадок и свежие народы надвигаются с севера, на Итальянском полуострове образуется та коллегия, о которой я уже недавно говорил, что в сущности она ставила себе задачу использовать всё происходящее для того чтобы уничтожить, вырвать с корнем все старые воззрения и довести до потомков только те произведения, которые были удобны для этой коллегии.

Об этом факте история в сущности ничего не говорит, и тем не менее это действительный факт. Если бы об этом существовали исторические сведения, то они просто указывали бы на некую коллегию, образовавшуюся в Италии, как наследие римской Pontifex collegium, которая начисто разделалась со всем, что ей не нравилось, а остальное передала будущему в изменённом виде.

Совершенно так же, как в Риме в отношении явлений национальной экономики существовало завещание, для того, чтобы дать возможность в отдельных человеческих волях проявиться тому, что предписывает воля, так в этой коллегии появилось стремление дать выжить римскому духу только как наследию, как сумме догм, существуя в таком виде в грядущих временах исторического развития, в смене многих поколений. Как можно дольше нечто новое не должно быть увидено в духовном мире,— так заявила эта коллегия. Принцип посвящения должен быть полностью искоренён. То, что мы теперь переделываем на свой лад, должно дойти до потомков в писании.

В сухом изложении эти обстоятельства могли бы быть представлены именно таким образом. А христианству предстояли совсем иные судьбы: оно бы полностью окостенело, если бы не пришли северные народы и не продвинулись как на запад, так и на юг. Потому что эти народы принесли с собой определённые способности, отличные от способностей южан — греков и римлян.

Южные народы всегда, во всяком случае, в древности, римляне в меньшей, греки в большей степени отличались тем, что из всей массы народа всегда выдвигались отдельные индивидуальности, которые проходили посвящение и могли созерцать в духовном мире. Поэтому тогда могли возникнуть такие теологии, которые были результатом непосредственного созерцания духовного мира, составившие потом, в последней своей фазе, содержание теологии Дионисия Ареопагита.

Но народы, спускавшиеся с Севера, вначале не имели ровно ничего от той тенденции, наиболее сильно выраженной, как уже говорилось, у греков. Однако у них было нечто совсем другое, у этих северных народов. И для того чтобы правильно понять, что вошло в европейское развитие последующих времён именно благодаря северным народам, благодаря готам, германцам, благодаря англосаксам, франкам и т.д., надо представить себе следующее.

Исторических сведений об этом не имеется, но средствами духовной науки подобные вещи установить можно. Возьмём древнего теолога, жившего вскоре, — скажем, через одно, два столетия после Мистерии Голгофы, — одного из тех теологов, которые ещё черпали свои знания из старой науки посвящения. Желая выразить, что являлось первым, я бы сказал, принципом его теологии, он мог бы сказать следующее. Сначала, для того, чтобы найти какое бы то ни было отношение к духовному миру человек должен либо непосредственно, через собственное посвящение, либо как ученик посвящённого приобрести знание о духовном мире. Затем, после получения понятий и идей из духовного мира эти понятия и идеи могут быть применены к миру чувственному.

Пожалуйста, запомните это как можно твёрже. Понятия и идеи старая теология искала через непосредственное проникновение в духовный мир. Затем, как она считала, эти почерпнутые из духовного мира понятия и идеи могут быть применены к чувственному миру. К этому сводился абстрактный принцип такой старой теологии.

Но задатки готских и германских народов были не такими, чтобы у них могло непосредственно создаваться подобное теологическое настроение, ибо теологическое настроение полностью опиралось на способность видеть внутренне те явления, которые надо видеть в мире, прежде всего видеть духовное и верить, что чувственное можно увидеть только исходя из духовного. Такая теология могла возникнуть только как чистый продукт древнего атавистического ясновидения, поскольку ведь атавистическое ясновидение было внутренним созерцанием — типа имагинаций хотя и сновидческих. Такие посвящённые, которые непосредственно созерцали в духовном мире и исходя из этого обозревали чувственный мир, по всему складу народов, наступавших с севера, не могли появиться среди этих народов.

Эти народы тоже в какой-то степени обладали атавистическим ясновидением. Они ведь по существу находились ещё на более ранней, примитивной стадии человеческого развития. Они, эти готы и лангобарды, тоже принесли с собой нечто от древнего ясновидения. Но это древнее ясновидение не имело никакого отношения к внутреннему созерцанию, а опиралось на духовное созерцание, направленное скорее на внешнюю сторону. Они рассматривали духовный мир до некоторой степени извне, в то время как южные народы были больше предрасположены к созерцанию духовного мира изнутри.

Что значит, что эти народы рассматривали духовный мир извне? Это значит, что они говорили, например, этот человек был храбрым в бою, он погиб в бою. И для них жизнь, в которой они наблюдали внешнее проявление этого человека, не была закончена. Они прослеживали не только то, как этот человек вживался в духовный мир, но и то, как он действовал из этого последнего на благо земных людей.

Таким образом эти северные народы могли сказать: то, что некто умер, произошло после того или иного значительного поступка, после того, что он был вождём народа или племени. Мы видим его душу, как она живёт дальше, как она, если он, скажем, был воином была принята в Валгалле в круг павших в бою воинов или как она продолжает жить как-то иначе. Но по существу эта душа, этот человек пребывает, он существует, он продолжает жить. Смерть — это событие, происходящее только здесь на земле. И как раз для средних веков между IV-V и XII-XIII столетиями характерно, что в то время всегда придерживались того воззрения, что души людей, заслуживающих глубокого уважения, всегда остаются живыми для земных людей, они даже продолжают вести их в сражениях. Тогда представляли себе, что эти души ещё существуют, что они не исчезают для тех, кто живёт на Земле, что они в некотором смысле продолжают выполнять задачи своих земных жизней с помощью тех сил, которые им даёт духовный мир.

Это атавистическое ясновидение северных народов было таково, что они в какой-то степени здесь на Земле видели поле деятельности людей, но непосредственно над этим простирался своего рода теневой мир. В этом теневом мире находились умершие. Надо только поднять взор — так чувствовали эти люди — тогда по-настоящему оживут те, кто принадлежал к предыдущему и к ещё более ранним поколениям; они здесь, мы имеем с ними нечто общее, мы должны только вглядеться, и они окажутся с нами. Чувство, что умершие находятся здесь, было с огромной силой развито после IV века, когда северное мировоззрение смешалось с римским мировоззрением.

И вот, видите ли, в это созерцание северные народы воспринимают Христа. Сначала они наблюдали таким образом умерших, которые на самом деле оказывались по-настоящему живыми. Они видели парящими над собой целые сонмы умерших, которые в действительности были живыми. Они не искали Христа, здесь на земле, среди людей, находящихся в физическом мире, а искали Его там, где пребывали живые умершие, там искали они Христа, словно Он находился над землёй. И верное чувство по отношению к «Хелианду»³, видимо, являющемуся плодом сочинения одного сакского священника, вы приобретёте, если разовьёте это созерцание. Тогда вы поймёте со всей конкретностью: как там Христос рассматривается среди людей, точно также рассмотрение будет вполне отвечать немецкому характеру, если вы поймёте, что в сущности всё наполовину сдвинуто в царство теней, где живут живые умершие. Но вы гораздо больше поймёте, если правильно обратите ваше внимание на те способности, которые выработались в результате смешения северных народов с народами Рима. Во внешней истории литературы, например, всегда имеются такие вещи, над которыми человеку следует призадумываться, но только современные люди почти совсем отвыкли задумываться как раз над такими явлениями, которые кажутся поразительными в истории человеческой жизни. Так, например, в истории литературы встречаются произведения, в которых говорится о Карле Великом, как о предводителе крестовых походов, и вообще на протяжении IX века и последующих веков о Карле Великом всюду повествуется как о живом. Люди везде ссылаются на него. О нём говорится так, будто он сам присутствует. И когда начались крестовые походы, о которых вы, конечно, знаете, что они происходили столетием позже, стали сочиняться истории, рассказывающие о Карле Великом так, как будто он сам вместе с крестоносцами наступал на язычников.

То, что лежит в основании этого, может быть понято лишь тогда, когда известно, что в эти, так называемые, тёмные века средневековья, истинная история которых совершенно истёрлась из памяти, в сознании людей присутствовали эти живые сонмы умерших, продолжавших жить в виде теней. Карла Великого люди лишь позднее переместили в низшее бытие. Лишь много времени спустя, когда дух интеллектуализма стал настолько силён, что теневая жизнь прекратилась, они переместили его в Унтерсберг или Барбаросса в Киффхойзерберг. До тех пор они осознавали его живущим среди них.

Но где искали Христа эти люди, атавистически воспринимавшие живой мир вокруг себя, на чём было основано христианство этих людей, их христология, их созерцание Христа? Всё это они находили, направляя свой взор на то, что вставало перед ними, когда живой умерший, почитавшийся при жизни, являлся их душе вместе со всеми своими соратниками. Так в течение долгого времени видели Карла Великого, ведущим своё войско в первый крестовый поход против язычников в Испании; но при этом его видели так, словно весь этот поход был перенесен в мир теней. После того, как этот поход был предпринят на физическом плане, его видели в мире теней, ему давали развиваться в мире теней, но уже как отображение деятельности Христа в мире. Поэтому рассказывается, как Христос с двенадцатью паладинами, среди которых был и Иуда, низошёл в Испанию и как последний (Иуда) предал всё дело.

Таким образом, мы видим, как ясновидящий взгляд обращался на внешнюю сторону духовного мира — не вовнутрь, как раньше,— а на внешнюю сторону, когда теперь на духов взирают извне, как раньше изнутри. Теперь важнейшие события служат отражением всего того, что происходит в мире теней и выражают явления из жизни Христа.

Так жило в Европе по существу от IV до XI, XIV веков представление, что люди, умершие после свершения ими чего-то важного, так направляют свои посмертные деяния, чтобы в них можно было видеть отблеск, отражение явлений из Жизни Христа. Всюду видели продолжение христовых событий, как бы посредством теней в воздухе, если можно так выразиться. Когда люди высказывали то, что они чувствовали, то они говорили: над нами ещё парит Христов поток. Карлу Великому удалось влиться в этот Христов поток, и он со своими паладинами является отображением Христа с Его двенадцатью апостолами, он в реальном духовном мире осуществил деяние Христа. Так представляли себе это люди, жившие в тёмные времена средневековья. Перед ними находился духовный мир, который извне выглядел, я бы сказал, как отражение чувственного мира, тогда как раньше, в те времена, отблеском которых была старая теология, этот духовный мир рассматривали именно изнутри. Коротко говоря, разница между физическим миром и духовным миром в глазах чисто интеллектуального человека такова, что между ними существует пропасть. В первых веках средневековья для людей так называемого тёмного времени этой пропасти не существовало. Можно сказать, что умершие оставались подле живых, и в особенности выдающиеся, почитаемые личности. Они в первое время после своей смерти, т.е. в первое время после того, что они родились для духовного мира, проходили своего рода послушничество для становления святыми.

И вот, видите ли, некоторые из этих людей, которые были живыми умершими — для людей того времени ничего особенного не было в том, чтобы говорить об этих живых умерших, как о реальных личностях после того, что они родились для духовного мира,— они, если они относились к числу особо избранных, становились хранителями Священного Грааля. И сказание о Граале, никогда не будет понято, если мы не будем знать, кем собственно были хранители Грааля. Сказать, например, — но ведь тогда хранители Грааля не были настоящими людьми, — людям того времени показалось бы невероятно смешно. На это они бы ответили: неужели вы, тени, бродящие по Земле, верите в то, что вы больше тех, которые умерли и собрались вокруг Грааля? Для тех, кто жил в те времена, показалось бы очень смешно, если бы эти тени здесь на Земле считали себя чем-то более реальным, чем живые умершие. Надо глубоко прочувствовать то, что чувствовали души того времени: они чувствовали именно это. И всё то, что могло существовать в мире благодаря осознанию такой связи с духовным миром, проявляется также и в душах. Поэтому говорили себе: ведь то люди, которые существуют здесь на Земле, они образованы сами по себе, непосредственно.

Но чем-то настоящим современный человек становился только тогда, когда он принимает в себя то, что ему может дать живой умерший. В некотором смысле на земных людей смотрели так, как будто они представляли собой только оболочку для живых умерших в их внешней деятельности. Особенностью тех веков было то, что тогда говорилось: Когда эти живые умершие хотят выполнить здесь на Земле что-то такое, для чего нужны руки, тогда они входят внутрь физического тела человека и делают нечто с его помощью.

Но не только это. В те времена вообще были такие люди, которые говорили себе: самое лучшее, что можно сделать, это помогать тем людям, которые были почитаемы здесь на Земле, а теперь стали столь значительными существами в мире живых умерших, что им позволено охранять Грааль. И в те времена, безусловно, среди людей существовало такое воззрение, что они говорили: тот-то посвятил себя, скажем, ордену «Лебедя». В орден «Лебедя» вступали те, кто хотел, чтобы через них в физическом мире действовали рыцари Грааля. И лебедем называли человека, через которого в физическом мире мог действовать такой рыцарь Грааля.

А теперь вспомните сказание о Лоэнгрине. Подумайте, как в этом сказании говорится о том, что, когда Эльза фон Брабант находилась в большом затруднении, к ней приплыл лебедь. Это был лебедь, т.е. тот, кто принадлежал к рыцарскому ордену Лебедя, тот, кто принял в себя одного из членов круга священного Грааля. Вот кто к ней явился, и его нельзя было спрашивать о его подлинной тайне. И самыми счастливыми чувствовали себя в том и в последующие столетия даже такие князья, как Генрих Саксонский, который при своей гибели мог иметь в своём войске таких рыцарей ордена Лебедя.

Но были разные такие рыцари, которые рассматривали себя лишь как оболочки тех, кто, находясь по ту сторону смерти, всё ещё сражался в войске. Люди хотели связать себя со смертью, они хотели связать себя с нею. Какое значение для живых имело это, ставшее совершенно абстрактным, для современной реальности, сказание, можно оценить только если вжиться в душевный строй того времени. И это мировоззрение, господствовавшее в те времена над всем настроением, то, что жило тогда в душах, было направлено единственно и прежде всего на физический мир, на то, как в физическом человеке проявляется жизнь духовного человека из числа живых умерших: надо раньше знать человека на Земле, а тогда уже можно подняться к его духу. На самом деле произошло то, что по сравнению со старым созерцанием во внешней жизни народа вещи приняли обратный вид. В древности сначала созерцали духовный мир. По возможности старались увидеть человека как духовное существо до его нисхождения на Землю, а затем уже постигали, что он представляет coбой на Землe. Теперь после того что эти северные народы смешались с народами Рима, у них сложилось убеждение: дух можно постигнуть лишь прослеживая его сначала в физическом мире, а затем извлекая его из физического мира, как духовное. Это было противоположно тому, что имело место прежде.

Отражением этой точки зрения является средневековая теология. Старая теология утверждала: сначала надо иметь идеи, сначала познать духовное. Понятие веры было бы для старой теологии совершенно абсурдным, ибо духовное познавалось раньше, чем вообще можно было думать о познании физического. Последнее должно было быть освещено духовным. Теперь же, когда в широком мире стали исходить из того, чтобы прежде научиться познавать физическое, к такому же образу мыслей пришли и в теологии. Стали считать, что следует исходить из познания чувственного мира и затем, опираясь на чувственный мир, вырабатывать понятия. Не вносить понятия из духовного мира в чувственный мир, а вырабатывать понятия, опираясь на чувственный мир.

А теперь представьте себе гибнущий римский мир и то, что в этом старом мире сохранилось ещё от прежних времён как борьба за то, чтобы и дальше продолжали переживать понятия в духовном мире и вносить их в чувственный мир. Склонность к этому чувствовали такие люди, как, скажем, Мартианус Капелла, написавший в V веке своё сочинение «О супружестве Филологии и Меркурия», в котором он борется за продолжение поисков в духовном мире того, что в виде идей становится всё более и более абстрактным. Но эта старая точка зрения теряет опору вследствие заговора против духа той коллегии, о которой я вам уже говорил, что она уничтожила всё, относящееся к непосредственной связи человека с духом.

Мы видим, как это постепенно исчезает, как древнее созерцание прекращается. Это древнее созерцание ещё знало: когда я проникаю в духовный мир, меня сопровождают Ангелы. Когда же это были греки, они называли последних «стражами». Такой человек, вступившей на путь к духовному, знал, что его сопровождает Страж.

То, что было в древности настоящим духовным существом, стражем, в то время, когда писал Капелла, стало именно грамматикой — первой ступенью среди семи, так называемых свободных искусств. В те времена знали то, что живёт в грамматике, то, что живёт в словах и в согласовании слов есть то, что затем ведёт вверх к имагинации. Знали, что в согласовании слов действует Ангел, действует Страж.

Если бы мы стали искать, как излагали это в более ранние времена, то нигде бы не нашли плоского определения. Интересно, что Каппелла рассматривает, скажем, грамматику не так, как позднейший Ренессанс. У него грамматика является ещё настоящей персоной, также как и вторая ступень — риторика является персоной. Там же они сделались уже ходульными аллегориями, а прежде были объектами духовного созерцания, которые не только чему-то учили, как они учили, например, у Капеллы, но были творящими существами, и восхождение к духу ощущалось как восхождение к творческим существам. Потом они превратились в аллегории, но всё-таки ещё в аллегории. И даже, если они стали уже не такими статными, даже если они уже изрядно похудели, они всё же остаются дамами, эти Грамматика, Риторика, Диалектика. И хотя они очень худы, действительно кожа да кости, можно сказать, что кости — духовное напряжение, а кожа — понятия, — это всё ещё почтенные дамы, вводящие Капеллу — древнего автора — через семь свободных искусств в духовный мир. С этими семью дамами он, так сказать, постепенно знакомится, сначала с госпожой Грамматикой, затем с госпожой Риторикой, с госпожой Диалектикой, с госпожой Арифметикой, с госпожой Геометрией, с госпожой Музыкой и, наконец, с возвышающейся над всем небесной госпожой Астрологией. Все они — подлинно дамы. Как сказано, число их равно семи. Семиричная женственность влечёт нас вверх — к такому заключению мог прийти Капелла, описывая свой путь к посвящению. Но подумайте о том, что из этого получилось! Подумайте о монастырских школах позднего средневековья. Там из грамматики и риторики, когда их зазубривали, не воспринимали ничего, кроме «Вечная Женственность тянет нас к ней» (Истине). Это было именно так, что из живого вначале вырастает аллегорическое, а затем интеллектуальное.

Путь пролегает через музоподобное существо, которое ещё воздействует на того, кто в древности хотел найти дорогу от слова, произносимого человеком, к мировому Слову, таким образом, что оно — это существо, проходит через него, и он должен говорить: «О, Муза, воспой гнев Ахиллеса Пеллада». От этого знакомства с Музой, ведшей человека вверх в духовный мир так, что уже не он, а Муза поёт о гневе Ахиллеса Пелада, от этой ступени до той, на которой сама Риторика говорит через существа римлян, а затем через существа народов наступавших с Севера, и дальше, путь ведёт к тому, что всё становится абстрактным, всё основывается на понятиях, всё становится интеллектуальным. Но чем дальше мы отступаем на восток и в прошлое, тем больше видим всё конкретным, духовным, живым. Поэтому старая теология вполне охватывала духовных существ своими понятиями. И она ориентировала их (понятия), на этот мир. Но теология, выросшая из того, что возникло в результате слияния северных народов с римскими, говорила: познание надо искать здесь, в чувственном мире, тогда будут приобретены понятия. Однако, в духовном мире ни к чему нельзя было подступиться. Римская коллегия теперь зорко следила за тем, чтобы люди, хотя они и блуждали в поисках по чувственному миру, не добрались ни до чего, кроме этого чувственного мира. В то время как раньше, хотя они и имели этот чувственный мир, понятия и идеи они искали здесь наверху (рисует)⁴ в духовном мире и тогда уже освещали ими физический мир, теперь они извлекали понятия из чувственного мира. Этим они достигали немногого, им удавалось только интерпретировать физический мир. Но у них было наследство. Уже никто не поднимался путём собственного познания, но у них ещё оставалось наследство. Оно было записано или сохранено традицией, воплощённым и закреплённым в догматах. Оно находилось там наверху (на рисунке), а оплотом его была вера. В ней содержалось то, что должно было быть сказано о духовном. В ней это содержалось. И люди всё больше и больше проникались сознанием: неприкосновенным должно остаться, что там сказано о высшем посредством некоего откровения, которое уже не может быть прослежено. То же познание, которое должно оставаться внизу, в нём всё должно быть получено через понятия.

Так постепенно образовалось наследие того, что существовало в первые тёмные века средневековья. Видите ли, это было ещё другое время, когда в Европе имелось средневековое, атавистическое ясновидение. Тогда, например, один саксонец, его называют крестьянином, но, как показывает сам «Хелианд», он был духовным лицом, всякий раз рождавшийся в крестьянском сословии, тогда этот сакский крестьянин-священник просто вглядывался в окружавших его людей и обладал способностью видеть, как со смертью выделяется духовно-душевная часть человека и становится живым умершим. И в сонме, витающем над земным, он усматривал то, о чём как о созерцании христовых событий повествуется в «Хелианде».

Но то, что жило здесь на Земле, становилось, я бы сказал, всё более и более безжизненным. Атавистические способности исчезали, а в чувственном мире искали всё ещё только понятия. А каким было мировоззрение? Это мировоззрение заявляло: «О познании сверхчувственного не стоит особенно беспокоиться. Оно ведь содержится в писании и в традиции, и нам достаточно лишь открыть книги и обратиться к древним традициям. Там о сверхчувственном сказано всё, что вообще надо знать. Теперь не стоит смущаться тем, что за познание принимаются лишь понятия, которые относятся к чувственному миру, и лежат в самом этом чувственном мире».

Таким образом, всё живее проникались сознанием: сверхчувственное остаётся запретным; желая исследовать, следует держаться чувственного мира.

И таким человеком, совершенно поглощённым тем, что он продолжал как бы вытравлять из чувственного мира этих сакских крестьян — священников, написавших «Хелианд», был ещё в XIX веке Грегор Мендель. Зачем беспокоиться о чём-либо, касающемся наследственности, раз это было изучено в древности! Это же написано в Ветхом Завете! Поэтому будем смотреть, как в чувственном мире красные горошины и белые горошины смешиваются между собой, как снова появляются красные, белые и пегие горошины и т.д. Так можно сделаться крупным естествоиспытателем и при этом не прийти ни к какой дисгармонии с тем, что следует сказать о сверхчувственном, поскольку последний остаётся совершенно не затронутым.

Так, именно эта современная теология, в меру того, насколько она перестроилась из старой теологии в то, что я вам охарактеризовал, соблазнило людей исследовать природу так, как её исследует, к примеру, Грегор Мендель — истинный католический священник,

И что получается? Естествоиспытатели, наука которых оказывается мало обоснованной, называют теперь Георга Менделя, после того, как они некоторое время относились к нему с презрением, называют его задним числом — правда, это не их язык, но мы можем применить это выражение,— в своём роде святым,— тем, что во всех академиях провозглашают его великим учёным. Здесь есть глубокая внутренняя зависимость. Современное естествознание возможно лишь потому, что так уж оно создано, чтобы всякого, кто последовательно стоит на точке зрения средневековой теологии, рассматривать как выдающегося исследователя природы. Современное естествознание полностью является продолжением внутренней линии схоластической теологии; остальное примкнуло позже, но оно является продолжением схоластического периода вплоть до нашего времени.

И поэтому вполне в порядке вещей оказывается то, что Иоганн Георг Мендель задним числом признан великим учёным; он им и является, но только в самом католическом смысле. Для него имеет смысл только смотреть на смешивающиеся горошины, поскольку католический принцип состоит в том, что всё, относящееся к сверхчувственному, содержится в традиции и в книгах; для естествоиспытателя это не имеет ни малейшего значения, во всяком случае тогда, когда останавливаются в неведении и предаются агностицизму.

В этом состоит основное противоречие нашего времени. Это то, на что следует обратить внимание. Если не всмотреться в эти вещи, то будет совершенно непонятно, откуда берутся всевозможные неясности, что вызывает противоречивые тенденции современности. Но леность, привычка к удобству, присущие нашей эпохе, не дают человеку возможность проникнуть в эти вещи.

Подумайте, ведь то, что теперь говорится о мировых событиях, станет историей. Люди будущего получат эту историю. Как вы думаете, много ли правды дойдёт до них? Совершенно ясно, что нет. Но для нас история создаётся подобным же образом. Исторические куклы, которых представляет нам обычная история, они не передают того, что на самом деле происходит в развитии человечества. Но в наши дни мы пришли к настоятельной необходимости научиться познавать, что представляет собой подлинная история. Недостаточно того, чтобы все сказания об Аттиле, о Карле Великом, о Людовике Благочестивом — там история уже начинает становиться совсем фантастической — чтобы все эти вещи вносились в историю так, как это делается сегодня. Ведь в ней пропускается самое важное. То, что по настоящему приводит к пониманию современности, то, в чём мы нуждаемся — это повествование о нашей душевной жизни. В развивающиеся души людей должен проникнуть свет антропософской духовной науки. Из-за того, что мы разучились смотреть на вещи с точки зрения духовного, у нас нет уже больше истории. И по существу для каждого чутко воспринимающего человека имеют значение слова: «Уже у Мартиануса Капелла все водители и стражи, вводящие в духовный мир, превратились в достаточно сухих, достаточно тощих дам, но когда теперь знакомятся с Генрихом I, Оттоном I, Оттоном II, Генрихом II и т.д. такими, как их рисует история, они оказываются в сущности историческими куклами, сделанными по образцу тех, развитие которых привело к тому, что они сделались тощими дамами — Грамматикой, Риторикой, Диалектикой и т.д. Ибо никакого жира нет и на личностях, которые выставляются одна за другой как исторические».

Но вещи следует рассматривать такими, каковы они есть. И современные люди должны жаждать видеть вещи такими, каковы они есть. Поэтому уже стало делом долга излагать эти вещи везде, где только возможно, а излагать их теперь возможно в Антропософском обществе. Да, я надеюсь, что хотя бы последнее в грядущие времена пробудится в какой-то момент.