Общий замысел

Объявив Брюсова учеником Пушкина и хранителем его поэтического наследия, наша критика обнаружила обычное отсутствие художественного чутья и ставшую традиционной неосведомленность в вопросах теоретической и исторической поэтики. Не так давно напечатанные «Египетские ночи» Брюсова представляют лучшее тому доказательство. Работа двух поэтов над одинаковой темой имеет для исследователя поэтического стиля особый интерес, так как последовательно проведенное сравнение легко обнаруживает особенности поэтического искусства каждого из них.

Брюсов ставил себе целью закончить поэму о Клеопатре в духе Пушкина. Он пишет в предисловии, что, «чуждаясь всякой стилизации», он в то же время «старался не выходить за пределы пушкинского словаря, его ритмики, его рифмы» и «желая только помочь читателям по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий». «Воссоздать по этим данным, что представляло бы целое, и было задачей моей работы, которую можно назвать „дерзновенной”, но ни в коем случае, думаю я, не „кощунственной”, ибо исполнена она с полной любовью к великому поэту».²¹ Во всяком случае, такая задача осуществима, хотя бы в приближении, лишь при условии внутреннего родства между искусством обоих поэтов; она предполагает известную общность их поэтического стиля, связанного тесной литературной преемственностью. Как и критика наша, Брюсов, по-видимому, считает себя преемником Пушкина. Справедливо ли это?

Из 662 стихов новых «Египетских ночей» Пушкину принадлежит около 111, а Брюсову — 551. Пушкинские строки содержат художественно законченный стихотворный отрывок «Клеопатра»: «Чертог сиял. Гремели хором...» (1); черновой набросок в стихах, из которого приводим первую часть:

Зачем печаль ее гнетет?

Чего еще недостает

Египта древнего царице?

В своей блистательной столице

Спокойно властвует она.

И часто пред ее глазами

Пиры сменяются пирами.

Горит ли африканский день,

Свежеет ли ночная тень,

Покорны ей земные боги,

Полны чудес ее чертоги.

В златых кадилах вечно там

Сирийский дышит фимиам,

Звучат тимпаны... (2)

Отметим еще прозаический пересказ начала поэмы, очевидно план ненаписанного варианта к «Клеопатре» или изложение содержания этого варианта: «Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил... [Если вам угодно, я расскажу. Я помню первые стихи.] Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской. На берегу четвероугольного озера, выложенного мемфисским мрамором, Клеопатра угощает своих [друзей] поклонников. Порфирные львы с птичьими головами изливают воду из позолоченных клювов. Евнухи разносят вина Италии. Народ теснится на порфирных ступенях. Гости на ложах из слоновой кости. Гремит сладострастная музыка. Сирийский фимиам курится в кадильницах. Широкие опахала навевают прохладу...

И вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долу

Поникла дивною главой...» (3) ²²

Сравнение законченной «Клеопатры» (1) и прозаического варианта (3) весьма поучительно. В прозаическом наброске Пушкин расточителен в изображении экзотической обстановки, эмблематических аксессуаров восточного пиршества. В законченном стихотворении он до крайности экономен в изобразительных средствах: только единственно и безусловно необходимое, никакой внешней обстановочности, никаких «украшений»:

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир.

Первые строки точно и кратко дают изображение всей обстановки пиршества: видение чертога, залитого светом, пение хоров при звуках музыкальных инструментов — «гремящее пение», т. е. такое же яркое, как свет, заливающий чертог.

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир...

Опять абсолютно точно, с величайшей экономией художественных средств: «голосом» и «взором», т. е. — на языке понятий — своим видом и словами.

Сердца неслись к ее престолу...

Это определяет отношение между царицей и ее гостями. Наконец — завязка всей драмы:

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долу

Поникла дивною главой...

И чтобы показать влияние этой задумчивости на гостей, необходимо возвращение тех же пластических образов первой строфы, только в ином порядке и распределении:

И пышный пир как будто дремлет.

Безмолвны гости. Хор молчит.

Законченный отрывок «Клеопатры» отличается необыкновенной краткостью, вещественной насыщенностью и скупостью изобра-зительнных средств. Вместе с тем поэт ограничивает себя пластическим изображением драматической ситуации: он не углубляется нигде в психологическую мотивацию, не вскрывает душевного мира своей героини в непосредственном лирическом отражении; он ничего не объясняет в ее «душевном конфликте», он только изображает его внешние признаки:

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долу

Поникла дивною главой...

В противоположность этому черновой стихотворный набросок (2) представляет попытку психологического углубления и обоснования внезапного вызова Клеопатры. Поэт спрашивает:

Зачем печаль ее гнетет?

Чего еще недостает

Египта древнего царице?

Брюсов поступился этой поразительной краткостью, этой эпической сдержанностью пушкинского повествования. Из черновых набросков он извлек попытку психологического обоснования и по-своему разрешил недоуменный вопрос поэта: «Чего еще недостает Египта древнего царице?». Он отвечает: «Ей все послушно, все доступно, И лишь любовью неподкупной ей насладиться не дано». Таким образом, пластический образ пушкинской Клеопатры психологизуется и становится сентиментальным: среди «наемных льстецов» и рабов ее царственного величия она томится по любви, свободной, искренней и настоящей. Нашла ли Клеопатра такую любовь? Психологическое углубление завязки требовало такого же углубленного разрешения. Но здесь перед Брюсовым стоял использованный Пушкиным традиционный сюжет о «трех ночах» — любовь смелого и мужественного Флавия, стоически принимающего слова царицы как «вызов», эпикурейские

восторги чувственного Критона и детское увлечение безымянного юноши, тронувшего сердце царицы. Единственное новое у Брюсова по сравнению с пушкинским замыслом — это появление Антония, завершающее третью ночь и, по-видимому, попавшее в поэму Брюсова из фокинского балета:

И вот идет толпа гостей;

Сверкают шлемы, блещут брони;

И, посреди своих друзей,

Привыкший удивлять царей,

К царице близится Антоний.

Таким образом, замысел психологического углубления оказался неисполненным, вопрос о «настоящей» любви остается без ответа, и поэт как будто даже забывает о нем на протяжении традиционных трех ночей.

Для того чтобы углубить психологический смысл изображаемых событий, Брюсову пришлось глубоко видоизменить весь основной замысел пушкинской «Клеопатры». Законченному эпическому отрывку, в котором не было места для лирической мотивации душевного конфликта, он вынужден был предпослать целую главу, изображающую проникновение первого смущения в сердце царицы. Для этого он использовал черновой стихотворный отрывок (2), содержащий основные черты такой мотивации, и предпослал ему прозаический вариант описания пира (3), переплавив его в стихотворную форму. Поэма начинается так:

Ст. 1 — 8

Прекрасен и беспечен пир

В садах Египетской царицы,

И мнится: весь огромный мир

Вместился в узкие границы.

Там, где квадратный водоем

Мемфисским золотом обложен,

За пышно убранным столом

Круг для веселья отгорожен.

Ст. 13—20

На ложах из слоновой кости

Лежат увенчанные гости.

Десятки бронзовых лампад

Багряный день кругом струят;

Беззвучно веют опахала,

Прохладу сладко наводя,

И мальчики скользят, цедя

Вино в хрустальные фиалы...

Ст. 33-39

Но что веселый праздник смолк?

Затихли флейты, гости немы;

В сверканьи светлой диадемы,

Царица клонит лик на шелк,

И тени сумрачной печали

Ее прозрачный взор застлали.

Зачем печаль ее гнетет?

Таким образом, благодаря использованию прозаического варианта Пушкина (3), во множестве воскресли все аксессуары экзотического пиршества, отсутствующие у Пушкина в законченной редакции «Клеопатры». Получилась еще другая неожиданная особенность композиции: пир Клеопатры, окружающие ее гости, ее задумчивость и тоска описываются в поэме Брюсова два раза. В первой главе — «Прекрасен и беспечен, пир В садах Египетской царицы», во второй — «Был снова праздник в пышном зале Александрийского дворца»; в первой — «На ложах из слоновой кости Лежат увенчанные гости», во второй — «На ложах гости возлежали»; в первой — «Звучат тимпаны, флейты, лира Певцов со всех пределов мира», во второй — «Гремели хором Певцы при звуке флейт и лир»; наконец, в первой — «Царица клонит лик на шелк, И тени сумрачной печали Ее прозрачный взор застлали», во второй, с изменением пушкинского текста, — «Но вдруг над чашей золотой Она задумалась — и долу Поникла дивною главой...».

Эти две главы на ту же тему — вторая, завершенная самим Пушкиным («Клеопатра»), и первая, сочиненная Брюсовым на пушкинскую тему с помощью пушкинских черновиков, — в своей совокупности уничтожают впечатление единственности, неповторяемости во времени, которое присуще эпическому рассказу Пушкина. С этим изменением композиции мы вступаем в область тех коренных преобразований пушкинского замысла, которые превращают эпическую «Клеопатру» в лирическую балладу; нагромождение аксессуаров, сгущающих лирическое впечатление торжественности, пышности и блеска экзотического пиршества, ведет нас от простого и экономного, классически строгого и точного искусства Пушкина к романтическому стилю эротических баллад.