Внутренние образы

Система внутренних образов, на которых построены новые «Египетские ночи», уже знакома нам из эротических баллад. В центре поэмы стоит «она». Сама Клеопатра напоминает героиню брюсовских «Баллад». Она «царица» и «гетера» одновременно, «венценосная гетера», как было сказано о ней в одной из баллад «Венка» («Гребцы триремы»), «царственная блудница», как говорится здесь. Ее красота и царственное величие передаются знакомыми нам словами — самыми общими, безусловными в своей оценке, без оттенков, без индивидуальных отличий: «Она прекрасна. Божественны ее черты», она «прекрасна и ясна...» (ср. в «Балладах»: «Она — прекрасна и безгрешна...»), «Царица гордая...», «... с сознаньем гордой власти...». И Пушкин сопровождает явление Клеопатры идеализующим эпитетом, но в данном сочетании слов он кажется необыкновенно содержательным, индивидуальным и незаменимым: «Она задумалась — и долу Поникла дивною главой».

Признаками царского величия Клеопатры, как в «Балладах», являются рабы и прислужницы. Появление рабов завершает каждую любовную ночь. Так, после первой ночи: «Рабы, как на веревках звери, вступают в золотой покой...», «Но царица Уже зовет своих рабынь; Бежит невольниц вереница, Неся одежды, пух простынь...». После второй ночи: «Вошли. Рабы теснятся строем...». После третьей: «Бегут рабы со всех сторон И раскрывают опахала», «Рабыни выбрали давно Наряд для утреннего часа...». Такая важная роль рабов в поэме не предуказана пушкинским отрывком: здесь фантазия Брюсова свободно творила по методу «Баллад». Зато у Пушкина Брюсов нашел другой мотив, родственный и нужный его поэзии: это рабы как участники любовных наслаждений царицы. «Она пошла В покои тайные дворца, Где ключ угрюмого скопца Хранит невольников прекрасных И юношей стыдливо-страстных». Найдя в пушкинском черновике одну из своих любимых тем (любовь царицы к рабу — баллады «Раб», «Рабыни», «Путник», «Мессалина»), Брюсов обстоятельно и настойчиво развивает ее в своей поэме. Он превращает «невольников прекрасных» в «красавцев подъяремных»:

«Ей скучен хор льстецов наемных И страсть красавцев подъяремных...». Еще грубее сказано в другом месте: «Но той же страстью распалит На рынке купленный Нумид!».

Любопытно рассмотреть эмблематические аксессуары, с помощью которых в поэме Брюсова создается экзотическая обстановка царственной любви. В законченном отрывке «Клеопатры» Пушкин избегает лишней обстановочности, загромождающих деталей. Он экономен на слова и ограничивается самым необходимым:

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир.

Вот обстановка пиршества, изображенная в начальных стихах. Две последние строфы завершают изображение этой обстановки с такой же насыщенностью вещественного смысла:

Фонтаны бьют, горят лампады,

Курится легкий фимиам.

И сладострастные прохлады

Земным готовятся богам.

В роскошном золотом покое

Средь обольстительных чудес

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое.

Вместо пластических образов пушкинского описания, объективных и вещественных, Брюсов, по методу «Баллад», нагромождает экзотические аксессуары в целях усиления лирического впечатления, сгущения эмоциональной настроенности, нагнетания образов, сходных по своей общей окраске. Мы видели, что с этой целью он обращается к черновому прозаическому наброску Пушкина, в котором находит богатый материал для изготовления эмблематических аксессуаров в духе балладной экзотики. Можно даже предположить, что любимые экзотические образы «Баллад» восходят к «Египетским ночам» — «фонтаны», «опахала», «фимиам», «лампады», «фиалы» и т. п. Нет ни одного из этих предметов экзотической обстановки, употребление которого не было бы освящено примером Пушкина, каким-нибудь черновым наброском; вместе с тем нет ни одного случая, где бы это употребление соответствовало духу пушкинской поэзии.

Пушкин два раза говорит о «пышном пире» — эпитет идеализующий, но в данном индивидуальном сочетании слов вполне конкретный и содержательный. «Царица голосом и взором Свой пышный оживляла пир». И потом, при сознательном возвращении к образам первой строфы: «И пышный пир как будто дремлет». Брюсов расточителен в употреблении пушкинского слова: «Был снова праздник в пышном зале Александрийского дворца». Стол убран «пышно»; это соединение слов повторяется два раза, как у Пушкина, — в начале и в конце поэмы. Зато слово «пир» соединяется с эпитетами неопределенными и незначащими, по-

хожими на обычные словесные определения «царицы»: «Прекрасен и беспечен пир...».

Описывая страстные наслаждения, Пушкин осторожен и скуп в упоминаниях о «ложе любви»: он приберегает это слово для последнего стиха, где его вещественный смысл звучит полновесно и неослабленно:

В роскошном золотом покое

Средь обольстительных чудес

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое.

Когда «ложе» употребляется в переносном смысле, оно появляется также в сочетании слов, индивидуальном и выразительном:

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу.

Зато в черновом отрывке Брюсов нашел вариант, вдохновивший его на описание картины древнего пиршества: «Гости на ложах из слоновой кости». В новой поэме «ложе» в буквальном и в переносном смысле употребляется так же часто и без разбора, как в «Балладах»: «На ложах из слоновой кости Лежат увенчанные гости», «На ложах гости возлежали...», «И лишь на ложе золотом Царица гордая не дремлет...», «На мужа, кто простерт на ложе», «И, с ложа прянув...», «Пади на ложе наслажденья...», «Очнулась, поднялась на ложе».

К обстановке пиршества относятся «опахала», «фимиамы», «лампады» и «факелы». У Пушкина сказано вещественно и кратко, всего два слова: «Горят лампады». У Брюсова — лирическая гипербола, метафорическое выражение, занимающее два стиха: «Десятки бронзовых лампад Багряный день кругом струят...». Но и этого освещения Брюсову недостаточно; для усиления светового впечатления он прибавляет: «Вокруг, при факелах, блистали Созданья кисти и резца...».²⁵ В черновом наброске Пушкина — ряд точных, вещественно осмысленных образов: «Широкие опахала навевают прохладу». В переложении Брюсова лирически подчеркиваются ощущения тишины и покоя: «Беззвучно веют опахала...». И вслед за этим слово «опахало» механически возвращается как эмблематический признак царственного величия: «Бегут рабы со всех сторон И раскрывают опахала...». Точно так же Пушкин говорит о «чаше» — кратко, вещественно и абсолютно точно, — там, где перед ним встает пластический образ задумавшейся Клеопатры: «Но вдруг над чашей золотой Она задумалась...». Брюсов предпочитает более экзотическое слово «фиал» и употребляет его несколько раз как поэтическое украшение пышного пиршества: «И мальчики скользят, цедя Вино в хрустальные фиалы...» (ср. в черновом наброске Пушкина: «Евнухи разносят вина Италии»), «И звонко в искристый

фиал, Опенены, сбегают струи», «Фиалы тонких умащений...». Вещественный смысл слова для Брюсова безразличен: он легко заменяет его другим, имеющим совершенно иной смысл: «„Прощальный выпьем мы фиал! ” Он кубок пьет».

В пушкинской «Клеопатре» упоминается о «золотом покое» царицы в особенно значительном месте, в конце отрывка; «золотой покой» и «пурпурные завесы» употребляются со всей полновесностью вещественного смысла этих слов: «В роскошном золотом покое, Средь обольстительных чудес, Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое». «Золотой покой» и «пурпурные завесы» Брюсов превращает в эмблематические клише, словно обозначающие известные лирические настроения и возвращающиеся особенно часто; их условный, эмблематический смысл в том, что «золотой покой» есть сфера любовных радостей и очарований царицы, а «кровавые завесы» знаменуют настроение любви, которую увенчивает смерть. О «покое» говорится: «Рабы... вступают в золотой покой», «Идет царица в свой покой...» — и вдруг, с поразительным нарушением стиля: «Не сонных в спальне луч застал!».²⁶ В «завесах» подчеркивается их красный цвет: «Но свисли пурпурные ткани, Гимена тайны затая», «Свет, через пурпурные ткани Проникнув, бродит на полу...», «Раскрыты завесы у двери», «... меж завес окон...» (ср. также: «Уже разубрана терраса, Над ней алеет полотно...»).

Если просмотреть поэму как художественное целое, становится ясным, что вся она построена как последовательность экзотических образов, нагромождение которых создает впечатление особенной пышности, яркости, богатства и напряженности эстетического воздействия. Вместо краткости и вещественности пушкинского описания, экономно ограничивающего себя логически необходимым, — нагромождение и нагнетание образов, оправданное только их эмоциональным, лирическим действием и потому не выходящее из сферы некоторых условных, механически повторяющихся, эмблематических клише:

Но что веселый праздник смолк?

Затихли флейты, гости немы;

В сверканьи светлой диадемы,

Царица клонит лик на шелк...

Или еще:

Окончен пир. Сверкая златом,

Идет царица в свой покой

По беломраморным палатам.

За ней — рабов покорный строй…

Достаточно небольшого указания в этом направлении пушкинского черновика, чтобы Брюсов, со свойственной ему расточительностью, занялся созданием экзотической обстановки, соответствующей эмоциональной окраске его лирической поэмы. Так возникла первая глава поэмы, пересказывающая черновой про-

заический вариант («Прекрасен и беспечен пир В садах Египетской царицы...»). Так отрывок стихотворного черновика:

Весь мир царице угождает:

Сидон ей пурпур высылает...

— вдохновил Брюсова на развитие этой темы в духе экзотического сопоставления роскошных произведений всего древнего культурного мира:

Сидон ей пурпур высылает;

Град Киликийский — лошадей;

Эллада — мрамор и картины;

Италия — златые вина,

И Балтика — янтарь седой.

Таким образом, Брюсов заменяет вещественность, краткость и пластичность законченного отрывка «Клеопатры» экзотической обстановочностью прозаического черновика. Заимствуя у Пушкина образы, родственные балладной экзотике: «опахала», «фиалы», «благоухания», «лампады» и т. д., — он превращает эти образы, у Пушкина всегда вещественные и значительные по смыслу, в механически повторяющиеся эмблематические аксессуары, выражающие основное лирическое настроение его стихов и сгущающие их однообразную эмоциональную действенность.