Лирические повторения

Чрезвычайно существенную особенность стиля брюсовских «Баллад» представляют повторения. Этот прием — исконная принадлежность традиционного балладного стиля; но Брюсов и символисты, подобно романтикам, пользуются им в лирических стихах, употребляя его как средство сгущения эмоциональной, лирической настроенности.

Повторения в «Балладах» Брюсова могут быть разбиты по формальным признакам на несколько групп.

Простое повторение слова. Пример: «Но эту ночь я помню! помню!» (Р). Ср. в других балладах: «Я иду, иду одна...» (П), «Дева, дева, будь преступна!» (4), «Приди ко мне, сюда, сюда!» (Пт). Иногда повторяющиеся слова разделены другими словами, что создает несколько иной художественный эффект, в зависимости от места слова в синтаксическом и ритмическом целом: «Я хочу жестоких мук, Ласк и мук без промедленья», «Набегает сумрак вновь, Сумрак с отсветом багряным...» (П). Всего в «Балладах» буквальных повторений — 16 случаев, из них 8 случаев повторений соседних слов.

Повторение корня с вариацией формы. Примеры: «Я — раб, и был рабом покорным...» (Р). Ср. в других балладах: «К ногам белее белых лилий...» (Ри); «Сладко нежит тишина, С тишиной роднится тело», «Свет померк, померкли речи» (П). Всего в «Балладах» повторений с вариацией — 17.

В особую группу должны быть выделены повторяющиеся слова, поставленные в начале метрической единицы (строфы, стихи, полустишия), — так называемая анафора, или единоначатие: «Между нами частая решетка...» (первая строфа). «Между нами кованые брусья...» (вторая строфа (Ра)); «Яочь — как тысяча веков, Ночь — как жизнь в полях за Летой» (П); «Сумрак жгучий, сумрак душный...» (С). Нередко такое расположение повторений сопровождается более или менее точным «ритмико-синтаксическим параллелизмом», т. е. постановкой синтаксически соответствующих слов на ритмически параллельные места стиха. Для этого часто бывает достаточно повторения в анафоре местоимения, наречия, предлога или союза, т. е. синтаксически важных частей речи, определяющих своим присутствием формальное строение предложения: «Она — прекрасна и безгрешна, она — как юная заря» (Пт); «Он был царевич и мужчина, Он был и силен и красив...», «И здесь ей поклонялись тоже, и здесь служили рабски

мы!» (Ри). Или так: «Это ль пламя? это ль кровь?» (П) «Я, свободный, я, бескрылый...» (А); «Обе слышим, обе делим...» (С). Ритмико-синтаксический параллелизм возможен и при отсутствии словесного повторения, например: «Она — царевна, мы — рабыни» (Ри); «Яды ласк и тайны тела...» (С). Всего в балладах 14 примеров ритмико-синтаксического параллелизма (7 случаев параллелизма стихов, 7 случаев — полустиший), из них 10 примеров анафоры. Значительно реже встречается обращенный параллелизм (так называемый хиазм): «Их содроганий, стонов их» (Р); «Жуткий шорох, вскрик минутный...» (С) (4 раза). Так же редки те случаи, когда синтаксическое повторение не связано с ритмическим членением, например: «Кто-то... где-то... чьих-то рук...», «Наконец, без сил, без слов...» (П) (5 раз).

Наиболее интересным случаем ритмико-синтаксического повторения является повторение союза «и» в начале стиха в балладе «Раб» (12 раз). Это синтаксическое повторение создает впечатление медленного и последовательного нарастания лирического волнения, сгущения настроения, которому соответствует мелодический подъем и смысловое усиление в средней части баллады: «И раз — мой взор, сухой и страстный... И он скользнул к лицу прекрасной, И очи бегло ей обжег... И вздрогнула она от гнева... И вдаль пошла... И в ту же ночь я был прикован... И весь дрожал я, очарован... И падали ее одежды...Ив ужасе сомкнул я вежды... И юноша скользнул к постели... И было все па бред похоже!».¹⁵ Этот прием соединения предложений использован Пушкиным в «Пророке»: «Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье» и т. д.; всего 15 раз на протяжении 30 стихов. Пушкин воспользовался здесь обычной формой соединения предложений в ветхозаветной, семитической поэзии, ощущаемой в современных стихах как архаичность и торжественное величие. У Брюсова мы имеем в синтаксической конструкции отражение основного принципа его поэзии — стремления к усилению лирического настроения, к нагнетанию художественных впечатлений, к доведению эмоциональной выразительности слов до высшей напряженности и силы.

Самым сложным приемом повторения в эротических балладах является повторение целого ряда слов, иногда нескольких стихов, иногда строфы, соответственно видоизмененной. Такие повторения образуют как бы лейтмотивы, на которых построена баллада. В «Пеплуме» — четыре группы лейтмотивов: 1) мотив любовного ожидания, «шумящих вод»: «Словно шум далеких вод, Водопад, в скалах кипящий» — и дальше: «Громче шум бегущих вод, Водопад мой не иссякнет!»; 2) мотив любовного свидания, проведенный простым повторением глаголов движения: «Я иду, иду одна...», «Я пойду за ним, за ним...», «Я войду к нему, к нему...»; 3) мотив страстного желания:

«Я хочу вступить во мглу» — и дальше: «Я хочу жестоких мук...»; 4) мотив одиночества, «тишины и тени», «пустого переулка», проведенный через ряд созвучных строф в начале и в конце баллады: «Я иду, иду одна Вдоль стены, укрыта тенью...», «Я пойду за ним, за ним, В переулок опустелый. Черный плащ его, как дым, Пеплум мой, как саван белый», «В прорезь узкого окна Глянет утро взором белым. Прочь! оставь! — иду одна Переулком опустелым», «Сладко нежит тишина, С тишиной роднится тело. Стен воскресших белизна Оттеняет пеплум белый». (Система строф объединяется словами одна, стена, тишина, переулок опустелый, пеплум белый и соответствующими рифмами.)

В «Путнике» — три группы мотивов: 1) мотив «степи» (путника): «Где у границ безводной степи... Стоят столбы и дремлют цепи...», «Сойди за цепи... бедняк из степи», «Где степь, и цепи, и столбы»; 2) мотив «дворца и сада» (царевны): «Царевна сходит в тихий сад...», «Она аллеей к степи сходит, С ней эфиопские рабы», «Идет к дворцу аллеей сада, С пей эфиопские рабы...»; 3) мотив «лепета фонтанов» (страстных наслаждений): «Лепечут пальмы; шум фонтанный Так радостен...», «Я уведу тебя к фонтанам...», «Фонтаны бьют. Лепечет рай».

Повторяющиеся лейтмотивы играют известную роль в композиции «Баллад». Так, мотив «царевны» и «путника» открывает и заканчивает эпическое повествование в балладе «Путник», замыкая его кольцом лирически повторяющихся строф; мотив «тишины, тени и пустого переулка» использован в этом же смысле в балладе «Пеплум». Сходную композицию обнаруживают баллады «В сумраке» и «У моря»: последняя строфа подхватывает содержание или рифмы первой с немногочисленными словесными вариациями.¹⁶ Так, драматический монолог сестры в балладе «В сумраке» замыкается начальной и конечной строфой, лирически описывающей основную ситуацию стихотворения:

Сумрак жгучий, сумрак душный,

Лунный отблеск на стене...

Замирающий, воздушный,

Жуткий шепот в тишине.

……………………………….

Жуткий шорох, вскрик минутный, —

В тишине мелькнувший звук, —

Теней муть и образ смутный

Из шести сплетенных рук.

Наконец, баллада «Адам» делится на две части композиционной анафорой в первой и пятой строфе: «Дочь моя, помедли, дева!» (в рифме: «как Ева»). Первые четыре строфы содержат воспоминание о прошлом, последние три — указание на бущее,

Общее число повторений в девяти балладах огромное: на 304 стиха встречается более 100 повторяющихся слов, т. е. в среднем на каждые три стиха — два одинаковых слова. Это основной прием поэтического творчества Брюсова, который снова обнаруживает родство его искусства с поэтикой романтической школы. Действительно, повторения у Брюсова лишь в редких случаях оправдываются необходимостью смыслового усиления (риторические повторения, как например: «Милый, милый\ Вновь мы рядом...» (С), «Но эту ночь я помню! помню!» (Р)). В громадном большинстве случаев повторение логически неоправданно и ненужно, но вызвано стремлением к усилению эмоциональной выразительности слова, его лирической действенности: отдельно взятое слово недостаточно сильно для того, чтобы передать всю напряженность вложенного в него чувства. Большинство повторяющихся слов, разделенных другими словами, производит именно такое художественное действие; так в песне певец подхватывает уже сказанное слово, прибавляя к нему другие слова и тем усиливая его значительность. «Набегает сумрак вновь, Сумрак с отсветом багряным. Это ль пламя? это ль кровь? Кровь, текущая по ранам?» (Л). Эмоциональная действенность такого лирического повторения еще более усиливается возвращением тех же звуков, что обнаруживают особенно ярко повторения корня с вариацией формы: «К ногам белее белых лилий...» (Ри), «Глядит, как царь, на дочь царя» (Пт). ¹⁷При синтаксическом повторении и анафоре сюда присоединяются параллелизм и повторение предложения и стиха, т. е. в конечном счете усиливается звуковое воздействие параллельно построенных ритмических рядов. Наконец, возвращающиеся лейтмотивы, с их повторением некоторой группы образов и звуков, являются лирическим приемом, вызывающим смутное душевное волнение, некоторую однообразную эмоциональную окраску целого стихотворения. Во всех этих случаях мы имеем дело с приемами романтической поэтики, для которой исчезает точный логический смысл каждого отдельного слова и строгость построения синтаксического целого, предложения, но зато выдвигается эмоциональная действенность слова и лирическая напряженность всего стихотворения.

Эта особенность романтического стиля особенно ясно выступает в отдельной группе стилистических приемов, которую можно назвать повторениями внутренними, или смысловыми (обычный термин — «синонимическая вариация»), поскольку они не связаны с внешним, словесным повторением. Из того же преизбыточного душевного волнения, не воплощенного до конца в одной словесной формуле, рождается ряд сходных поэтических образов, выражающих то же лирическое настроение в разной словесной форме. С точки зрения классической поэтики это тавтология, так как логический смысл слов остается тем же самым, не обогащается новым содержанием; классическая поэтика будет оце-

нивать такие стилистические факты, как неумение в одном слове дать точное и законченное обозначение переживанию: там, где не находится точного и единственного словесного образа, его пытаются заменить нагромождением ряда слов, во многих отношениях между собой сходных. Однако для романтической поэтики слова не абстрактные математические знаки отвлеченных и точных понятий, а живые художественные символы, обладающие известной эмоциональной выразительностью. Имея на языке понятий одинаковый смысл и исходя из единого в своей основе лирического волнения, они вносят существенно новое в лирическое настроение стихотворения, усиливая и сгущая его художественное действие аккумуляцией эмоционально родственных образов. «Ночь — как тысяча веков, Ночь — как жизнь в полях за Летой» (П): оба стиха выражают сознание остановившегося, без конца длящегося времени. «Гасну в запахе цветов, Сплю в воде, лучом согретой...» (П): в обоих стихах — ощущение обмирания, выраженное метафорой. «И здесь ей поклонялись тоже, И здесь служили рабски мы!» (Ри): любовь как служение. «Между нами частая решетка... Между нами кованые брусья, Проволок меж них стальная сеть» (Ра): разные слова для изображения физической преграды. «Она была как свет прекрасна И как сияние светла» (Ри): красота как яркий свет.

Лирические повторения встречаются у Брюсова не только в «Балладах». Мы отметили в них существенную и неизменную особенность его поэтического стиля.¹⁸ Примеры чрезвычайно многочисленны: вместо целого ряда других приведем начало стихотворения «Орфей и Эвридика», где особенно интересно обилие повторений тавтологических, отчасти лишь с незначительной вариацией словесной формы:

Орфей

Слышу, слышу шаг твой нежный,

Шаг твой слышу за собой.

Мы идем тропой мятежной,

К жизни мертвенной тропой.

Эвридика

Ты — ведешь, мне — быть покорной,

Я должна идти, должна...

Но на взорах — облак черный,

Черной смерти пелена.

Орфей

Выше! Выше! все ступени,

К звукам, к свету, к солнцу вновь!

Там со взоров стают тени,

Там, где ждет моя любовь!

Эвридика

Я не смею, я не смею,

Мой супруг, мой друг, мой брат!

Я лишь легкой тенью вею,

Ты лишь тень ведешь назад.

Ощущение преизбыточного лирического волнения, нагромождающего все новые и новые образы, ввиду невозможности до конца выразить в словах всю напряженность и яркость этого волнения, есть признак стиля романтического. Мы видим здесь все ту же тенденцию поэтики Брюсова: стремление к усилению во что бы то ни стало, к сгущению лирического настроения для передачи переживаний, безграничных по своей страстной напряженности.

Ритм

Ритмическое строение брюсовских стихов было изучено впервые в замечательной книге Андрея Белого «Символизм» в статье «Морфология русского четырехстопного ямба». Белый отмечает ритмическую «бедность» Брюсова. Это утверждение нуждается в принципиальной оговорке; справедливое в своей фактической части, оно заключает вместе с тем одностороннюю и неправильную оценку.

Под ритмической бедностью Белый разумеет малочисленность и сравнительное однообразие в отступлениях реального ритма Стихов от абстрактной метрической схемы. С этой точки зрения, чисто описательной, справедливо говорить о «бедности» брюсовских ритмов. Но слово «бедность» не должно обозначать оценку ритмических достоинств стиха; между тем Белый подразумевает и такую оценку: для него ритмические достоинства стихотворения определяются прежде всего обилием, разнообразием и редкостностью ритмических вариаций. В противоположность Белому мы полагаем, что стихи с обильными и разнообразными отступлениями от метрической схемы должны считаться художественно ценными только в тех случаях, когда своеобразная эстетическая действенность такого индивидуального и изменчивого ритма соответствует общим художественным заданиям стихотворения; в обратном случае столь же уместными могут являться чисто метрические строки. Так, например, великолепный метрический стих Пушкина «И грянул бой, Полтавский бой!» и целый ряд таких же стихов в описании этой битвы вполне адекватны художественному заданию всего отрывка; никто не осудит последней строфы «Обвала» за то, что в ней «пропущено» всего одно ударение:

И путь по нем широкий шел,

И конь скакал, и влекся вол,

И своего верблюда вел

Степной купец,

Где ныне мчится лишь Эол,

Небес жилец.

При рассуждении о ритмическом строении стихотворения, ритмической «бедности» или «богатстве», кроме индивидуального задания каждого отдельного стихотворения, нужно принять во внимание особенности и требования художественного жанра. Конечно, «Онегин», «Пророк» или элегия «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» требуют от поэта различных приемов ритмической выразительности, и в этом отношении Белый допускает методологическую ошибку, когда, не принимая в расчет особенностей жанра, исследует из каждого поэта одинаковую порцию стихов, выбранных неизвестно откуда и по какому принципу.

Итак, необходимо подчеркнуть, что разнообразие ритма само по себе еще не есть художественное достоинство, а становится таковым лишь в соответствии с общими заданиями стихотворения. Оценочное отношение Белого к ритмической «бедности» и «богатству» породило одно время среди молодых поэтов настоящую погоню за пиррихиями и трудными ритмическими фигурами, начало которой положил сам Белый. В противоположность научной истории литературы, изучающей своеобразие каждого поэтического стиля, не оценивая сравнительных достоинств тех или иных приемов художественного выражения, литературная критика охотно обобщает стилистические особенности и предпочтения своего времени, придавая им характер эстетического императива для всех времен. Такие незаконные обобщения поэтических приемов, соответствующих характеру поэтического творчества и вкусам той или иной литературной группы, не раз производились у нас за последнюю четверть века. Погоня за аллитерацией и внутренней рифмой была введена в закон, и обилие этих особенностей вменено в достоинство школой Бальмонта, что привело к таким механическим, внешним и ненужным нагромождениям аллитераций в стихах самого мэтра, как «Чуждый чарам черный челн». В школе Брюсова в свое время получило обобщение стремление к богатой и редкой рифме, которая соответствует пышному, торжественному стилю самого Брюсова, но, конечно, не является обязательной для всякого поэта. В стихах интимно-лирических такая рифма кажется внешним украшением, ненужной и тяжелой побрякушкой. Возможность и необходимость в иных случаях избегать чрезмерно неожиданных и богатых рифм прекрасно доказали из современных поэтов Сологуб, Блок и Кузмин. В недавнее время в противоположность этой моде возникла другая — на неточную рифму, или рифмоид, — уместную в разговорном стихе ахматовских «Четок», но совершенно неуместную в применении к строгой форме октавы или сонета. Каждый из указанных фактов представляет особенность, характерную для определенного поэтического задания и стиля; вне этого задания она теряет свое значение. «Бедность» и «богатство» ритмического строения

стиля, ритм изменчивый или скованный в такой же мере предоставлены свободному выбору поэта, обусловленному лишь единством художественного задания, как употребление хорея или ямба, сонетной или свободной строфической формы, богатой или бедной рифмы и т. д.

С этой точки зрения следует подходить и к ритмической «бедности» Брюсова, отмеченной в исследовании Андрея Белого. Для Брюсова характерно обилие метрических строк, т. е. чистых ямбов и хореев, а в стихах с «отступлениями» — исчезновение ударения преимущественно на третьей стопе. Бедность ритмических вариаций придает этому стиху торжественность и мерность, обилие ударений сгущает их действенную силу, увеличение числа слов (каждому ударению соответствует слово) увеличивает словесную насыщенность стиха. В балладе «Раб» 44 стиха, из них 18 ямбических, пиррихиев — 26, ударений на первом слоге — 1; в балладе «Рабыни» — 36 стихов, из них 14 ямбических, пиррихиев — 22; в балладе «Путник» — 48 стихов, из них 22 ямбических, пиррихиев — 26, ударений на первом слоге — 2. Всего в четырехстопных ямбах на 128 стихов — 54 ямбических, пиррихиев — 74, из них 50 на третьей стопе; по два пиррихия в одном стихе — только 6 раз. Цифры для баллад, написанных четырехстопным хореем, еще более характерны: «Пеплум» — на 44 стиха 21 хореический, 27 пиррихиев; «Адам» — на 28 стихов 15 хореических, 16 пиррихиев; «В сумраке» — 24 стиха, 11 хореических, 14 пиррихиев. Исключение представляет стихотворение «У моря» (32 стиха, ямбических — 8, пиррихиев — 32, ударений на первом слоге — 4), исключение характерное, так как это не баллада, а скорее лирическое стихотворение. Подчиняясь требованиям иного жанра и иного стиля, Брюсов видоизменяет ритмическую структуру своего стиха.

Вот примеры характерных для Брюсова скоплений ямбических стихов:

И было все на бред похоже!

Я был свидетель чар ночных,

Всего, что тайно кроет ложе... (Р)

Или еще:

Но он в ответ: «Сойди за цепи,

И кубок мне сама подай!»

Закрыл глаза бедняк из степи,

Фонтаны бьют. Лепечет рай. (Пт)

В таких скоплениях метрических стихов мы ощущаем ритмическую насыщенность, соответствующую общему стилю брюсовских «Баллад».