Словарь и словоупотребление

Словарь новых «Египетских ночей» напоминает словесные образы Пушкина лишь с внешней стороны. Как в эротических балладах, Брюсов не выходит из узкого круга словесно-поэтических возможностей: по-прежнему это слова безусловной напряженности и яркости, обобщенные, недифференцированные, объединенные резкими контрастами. Каждое из этих слов освящено примером Пушкина и, действительно, может быть установлено в законченном отрывке «Клеопатры» или в вариантах, но употребление их у Брюсова подчиняется законам иного стиля. Высокий стиль пушкинской «Клеопатры» требует больших и возвышенных, идеальных слов. Но сочетание слов у Пушкина, у поэта-классика, всегда индивидуальное, незаменимое и абсолютно точное; связь между эпитетом и соответствующим ему словом — синтетическая, т. е. эпитет обогащает свой предмет новым существенным признаком; в каждом слове до конца использован его вещественный и логический смысл. У Брюсова значение слов не бывает точным и определенным: слова теряют свою смысловую выразительность, делаются обобщенными и применимыми ко всякому отдельному случаю, только общая лирическая окраска, эмоциональный смысл целой группы слов производит определенное художественное действие. Приведем несколько примеров.

Пушкин, как и Брюсов, употребляет слова «прекрасный» и «сладостный» для выражения безотносительной оценки внешнего впечатления или внутреннего душевного движения. Но при этом в каждом отдельном случае эпитет «прекрасный» соединяется со своим предметом синтетической смысловой связью, индивидуальной и абсолютно точной: «Хранит невольников прекрасных И юношей стыдливо-страстных». Брюсов употребляет обычные для него обобщенные и лишенные вещественного смысла формулы: «Он смотрит. Та — прекрасна; Божественны ее черты», «И вновь прекрасна и ясна...». Отдельные слова: «прекрасный», «ясный», «божественный» — не дифференцированы в своем вещественном смысле и лишь в общей форме определяют эмоциональное воздействие исключительной и безусловной красоты царицы. Те же слова, обозначающие общее впечатление ее царственного облика, последовательно применяются к отдельным частям ее «прекрасного» тела: «...позволь взглянуть Мне — на божественную грудь!», «Прекрасной груди, рук и плеч». То же о празднике: «Прекрасен и беспечен пир...»; о стране: «Дары Финикии прекрасной...». Точно так же у Пушкина с изысканной простотой и новизной в сочетании слов: «Александрийские чертоги покрыла сладостная тень»; у Брюсова смутно и обобщенно: «Я здесь — для сладостных услуг!», «Но слаще вольная любовь...», «Прохладу сладко наводя», «...сладко плача и смеясь...».²⁷

Образы света и мрака в своей контрастной напряженности в новой поэме — те же, что в эротических балладах: «светлый», «белый», «бледный», «сумрачный», «мрачный», «смутный», «мгла», «тень», «ночь». И здесь Пушкин точно и просто передает вещественное впечатление: «Александрийские чертоги покрыла сладостная тень»; Брюсов же повторяет привычные словесные клише, создающие некоторую общую эмоциональную окраску изображения, — соединение «мрачных» и «светлых» лирических впечатлений: «Бледнеет тень ночных видений...», «Не сходит тень с ее чела», «А вдалеке, где гуще тени...», «И тени сумрачной печали Ее прозрачный взор застлали». В последнем примере характерно тавтологическое повторение «сумрачные тени», связанное с тем, что механически возвращающееся слово уже потеряло свой вещественный смысл и потому нуждается в подновлении и усилении своей смысловой действенности. Особенно обычны у Брюсова словесные контрасты света и тени, светлого и темного: «Бледнеет тень ночных видений...», «И гости, сумрачны и бледны...», «И светлый дым благоуханий, Виясь, колеблет полумглу». Такие контрасты усиливают лирическую напряженность контрастирующих образов.

Между красочными, вернее, световыми контрастами белого и черного, светлого и темного колеблется словесное искусство Брюсова; по-прежнему оно слепо к другим красочным обозначениям. В поэме встречаются еще красный и золотой цвет, но это эмблематические краски: красный означает кровь и страсть, золотой —

роскошь, царственную пышность. Мы говорили уже о красных (пурпурных, алых) завесах; ср. еще: «И струи алые помчались...», «Но с алых губ сбегает кровь...» и т. д. Золотой цвет намечен уже Пушкиным как основной для «Клеопатры»; он употребляется здесь с полнотой вещественного смысла: «золотая чаша», «золотой покой», «ложе золотое». Брюсов употребляет это слово чрезвычайно щедро и неопределенно: «Прочь злато, ткани и каменья!», «Италия — златые вина», «Сверкая златом, Идет царица в свой покой...». Характерная замена: в черновике Пушкина мы читаем: «На берегу четвероугольного озера, выложенного мемфисским мрамором...»; мемфисский мрамор, очевидно, представляет особую разновидность этого камня, различаемую по внешнему виду. В переложении Брюсова: «Там, где квадратный водоем мемфисским золотом обложен...». Спрашивается, какая вещественная разница между «мемфисским золотом» и золотом других стран?

Мы не будем подробно останавливаться на известных нам из «Баллад» словесных образах страсти как тайны и чуда, огня и опьянения: «страстный», «сладострастный», «дрожит», «содрогание», «трепет», «наслаждение», «нега», «ласка», «лобзание». Отметим только,. что любимые брюсовские слова освящены примером пушкинской эротики, но употребление этих слов противоречит духу поэзии Пушкина. Пушкин соединяет слова «страсть» и «дрожь»: «Рекла, и ужас всех объемлет, И страстью дрогнули сердца». Брюсов лишает то же соединение его точного, вещественного смысла: «Дрожит на лоне сладострастья...», «Всем сладострастьем женской дрожи...». Метафоры и сравнения, соединявшие слова «страсть» и «пламя», употреблялись в стихах Брюсова так часто, что потеряли свой вещественный смысл. В «Египетских ночах», на протяжении пяти страниц, мы читаем четыре раза: «Ты страстью распаляешь кровь...», «Царица снова предает свой стан объятьям распаленным», «Но той же страстью распалит...», «Приемля зной палящих губ...». Поэтому Брюсову приходится подновлять смысловую выразительность тавтологическими повторениями, как в последнем примере: «...зной палящих губ...», «... весь горя огнем...», «... огнист и жгуч...». То же относится к износившемуся сочетанию «тайна страсти»: «Гимена тайны затая».

Таким образом, в области словесных тем и словоупотребления поэма Брюсова ничем не отличается от его «Баллад». Напряженность и яркость слов безотносительная, контрасты крайностей и отсутствие переходов, идеализующий стиль и постоянное возвращение к тому же запасу слов, одностороннему по своему составу; с пушкинским словарем — лишь внешнее сходство, при полном внутреннем различии, которое проявляется прежде всего в неясности словоупотребления, обобщенного, логически невыразительного и недифференцированного по своему вещественному смыслу.