Г л а в а IX

ЭТИОЛОГИЯ И ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ МОДЕЛИ БОЛЕЗНЕЙ

Мысльо получении экспериментальных моделей тех или иных процессов и болезней зародилась давно: уже Галлер (Haller, 1708—1777) для этих целей применял огромные количества животных. В. К. Высокович и Кох (Koch) широко пользовались экспериментальным методом в инфекционной патоло­гии, где впоследствии этот метод получил особенно большое распространение. Воспроизведение прочих бо­лезней человека в эксперименте в основном приходится на XX век и количество соответствующих материалов просто неисчислимо ¹.

Модельные опыты, будучи нацеленными на воспро­изведение болезней человека у животных, преследуют несколько задач: воссоздать клинико-анатомически ком­плекс симптомов, характеризующих данную болезнь, этиологически обосновать эту болезнь, раскрыть ее па­тогенез и возможности лечения.

Уже ранние опыты по воспроизведению у животных инфекционных заболеваний путем введения им соответ­ствующих возбудителей показали, насколько трудно создать такие условия опыта, которые бы без осечки позволяли создать модель-копию.

Это показала и знаменитая коховская триада, в ос­нову которой легло ошибочное представление, что микроб есть причина болезни, что эта причина и ее действие должны

_____________________________

¹ Д. С. С а р к и с о в и П. И. Ремезов. Воспроизведение бо­лезней человека в эксперименте. М., I960 (к сожалению, книга но­сит чисто фактологический характер и не содержит каких-либо принципиальных положений, освещающих положительные и отри­цательные стороны, методологии экспериментальных исследований).

_____________________________

быть общими для разных видов жи­вотных, что причина (возбудитель) не может встре­чаться ни при каких других болезнях, ни у здоровых. На основе той же ошибки выросло утверждение «за­кона специфичности», согласно которому каждый микроб представляет собой определенный вид, и переход одного вида в другой не возможен. Выросла идея мономор­физма [Кон (Cohn)], вполне отвечавшая упрощенным этиологическим представлениям, требовавшим неизмен­ности и постоянств биологических свойств микробов- возбудителей. Эти представления находились в отрыве от эволюционных идей того же времени, т. е. от при­знания закона изменчивости микроорганизмов. К со­жалению, эти представления сохранились и поныне; они лишь завуалированы, формальным признанием творческих заслуг великих эволюционистов.

История экспериментального моделирования болез­ней поучительна во многих отношениях и прежде всего для решения принципиальных вопросов, связан­ных с этиологией. Она поучительна также и в плане общей методологии биологического эксперимента, его теоретических основ и практических выводов из него.

Необходимо отдавать отчет в том, что всякая мо­дель является известным упрощением, лишь более или менее наглядной копией оригинала, какой-то анало­гией ему. Модели условно адекватны и, как всякие аналогии, не могут объяснять объект моделирования непосредственно, без углубленного теоретического анализа, охватывающего предмет в целом, т. е. его фено­менологию, причинно-следственные отношения и исто­рию процесса. Другими словами, моделирование не самоцель и заключается не просто в аналогизировании. Сущность его как метода заключается в том, чтобы на базе установления аналогии, в процессе исследования модели получить необходимые знания о моделируемом объекте, т. е. об оригинале¹.

То обстоятельство, что модель упрощает объект мо­делирования, с одной стороны,

^{____________________________________________________}

¹ А. А. Зиновьев и И. И. Ревзин. Логическая модель как средство научного исследования. Вопросы философии, 1960, 1; И. Т. Фролов. Гносеологические проблемы моделирования био-логических систем. Вопросы философии, 1981, 2.

__________________________

создает трудности анализа самой модели. С другой стороны, биологические модели тем и характеризуются, что в процессе некото­рого упрощения естественных ситуаций они позволяют выделить для специального изучения те или иные сто­роны изучаемого процесса. Естественно, что такое выделение сопровождается значительной деформацией процесса в отношении целостного представления о нем.

Эксперимент упрощает действительность уже потому, что он освобождает опыт от влияния так называемых побочных факторов, Известных и главным образом неиз­вестных. В медицине именно эти факторы часто опре­деляют случайность заболевания, не говоря о том, что самое различие между непосредственными и побочными причинами (т. е. существенными и несущественными) является абстракцией, «полезной для анализа, но не всегда точной»¹.

Как рисуют себе идею и ход экспериментального исследования классики экспериментального метода, И. П. Павлов, Кл. Бернар и др.? Какие преграды и опасности необходимо предвидеть на этом пути?

Всякий опыт является «насильственным испытанием природы» (И. Мюллер, Muller), ее законов. Сама «при­рода не нарушает своих законов» (Леонардо Да Винчи).

Однако всякий опыт, всякое моделирование (инфек­ции, рака, гипертонии и т. д.) неизбежно сопряжено с каким-то нарушением законов и нередко с искаже­нием последних, поскольку закон еще не известен экс­периментатору и в основе соответствующих поисков лежат подчас лишь догадки, или даже предрассудки.

Из сказанного не следует, что законы не содержат в себе «ошибок», наоборот, «каждый закон... поскольку он представляет природу с помощью некоторой конеч­ной системы понятий, которые с необходимостью не могут учесть бесконечности дополнительных потен­циально или действительно существующих качеств и свойств материи неизбежно содержат в себе ошибки». (Д. Бом),

Закон, вскрывающий те или иные причинные отно­шения, не подразумевает неограниченной точности или абсолютной однозначности в воспроизведении того или иного

________________________

¹ Д. Бом. Причинность и случайность в современной физике. М., 1959 г.

________________________

явления в силу многозначности этих отноше­ний и изменчивых свойств вещей, строящих эти отно­шения. Биологические процессы отвечают законам при­чинности, но эти законы, особенно в мире медицины, всегда идут рядом с законами случая, т. е. с влиянием на результат опыта «несущественных факторов», и в числе последних едва ли не самым важным явится индивидуальность. Нозологические формы, различные у различных видов животных и у человека, иллюстри­руют наиболее существенные факторы, строящие при­чинные отношения. Но закон случая, т. е. индивидуальное преломление этих же факторов, превращает абстрактные нозологические категории в совершенно конкретные явления с широчайшим диапазоном флюк­туации. Здесь же вскрываются объективные трудности воспроизведения болезней или их моделирования. В то же время человек не может совершенствовать своих знаний без эксперимента, и притом такого, который был бы решающим для теории (experimentum crucis Ф. Бэкона), будет ли это доказательством этой теории или ее опровержением.

Абсолютно решающего эксперимента, по-видимому, не существует, особенно в биологии, где так много неизвестных величин, затрудняющих постановку надежно контролируемого эксперимента. Еcли речь идет о теории, то эксперимент «не может полностью и окон­чательно подтвердить» ее потому, что «один и тот же результат может следовать из разных теорий» ¹. С наи­большей и все же с неабсолютной точностью экспери­мент может опровергнуть то или иное предположение, и, таким образом, служить средством проверки научных положений и гипотез.

Человек не прибегал бы к эксперименту, если бы его удовлетворяло наблюдение естественного хода ве­щей. Многие исследователи [Гертвиг (Hertwig)] в прин­ципе отдавали предпочтение именно наблюдению; коль скоро «природа является по меньшей мере столь же надежным учителем», и коль скоро явления природы строго закономерны, а результаты экспериментов чело­века «всегда обнаруживают некоторые колебания».

^{__________________________________________________}

¹ С. П. Вавилов. Экспериментальные основания теории от­носительности. Сочинения, том IV, стр. 18.

___________________________

Более резко, почти отрицательно, высказывается об эксперименте Мюллер, указывая, что «нет ничего труд­нее, как произвести надежный физиологический опыт», т. е. правильно истолковать «ответ» природы, насиль­ственно испытываемой. Вспоминается и высказывание И. П. Павлова, согласно которому болезнь как физио­логический опыт природы не может быть полностью вос­произведена в физиологической лаборатории. Действи­тельно, все попытки И. П. Павлова и его школы экспе­риментально получить патологические состояния высшей нервной деятельности в конце концов оказались грубы­ми моделями некоторых заболеваний головного мозга у людей.

Ведь опыт (как экспериментальная модель) никогда не ошибается; ошибается разум, который часто ожи­дает от опыта результатов, которые он вообще не мо­жет дать. Ошибка разума обычно в том, что он или переоценивает реальные возможности опыта, или пре­увеличивает его результаты, принимая вероятность за достоверность или очевидность там, где на лицо лишь некоторые, притом поверхностные аналогии.

Однако наибольшая ошибка в оценке результатов опыта возникает тогда, когда опыту не предшествует тщательное и всестороннее изучение явления посредст­вом наблюдения естественного хода этого явления. Другими словами, если неправильно противопоставлять эксперимент наблюдению, то неправильно и экспери­ментировать без предварительного изучения явления, как оно выглядит в природных условиях.

Эксперимент должен отталкиваться от практики наблюдения и от тех теоретических построений кото­рые эта практика порождает. Другими словами, сна­чала наблюдение, потом обобщающие мысли и идеи, из наблюдений вытекающие, и, наконец, моделирование. Следовательно, «необходимость экспери­мента» вытекает из практического опыта, когда воз­никают и идеи и вопросы, как исходная точка для опыта (С. П. Боткин).

Экспериментальный метод сам по себе не дает но­вых и плодотворных идей тем, кто их не имеет. Само­довлеющий безыдейный эксперимент — это худшая раз­новидность ползучего эмпиризма и экспериментализма с гекатомбами напрасно павших животных.

Творческая сторона самих экспериментальных ис­следований заключается в том, что наблюдения, про­изводимые по ходу опыта, расширяют первоначальные теоретические предпосылки к последнему, служа источником для постановки новых опытов и новых задач.

Творческая сторона эксперимента в медицине заклю­чается не в том, чтобы получить то или иное явление, а чтобы изучить его с этиологической, патогенетической стороны и по существу. Однако подавляющая масса экспериментов по «воспроизведению» болезней человека у животных сводится лишь к получению формально близких явлений и притом любой ценой, т. е. методами и методиками очень далекими от того, что характери­зует естественное происхождение болезней человека и их сущность.

Именно эти методики, например удаление больших полушарий, И. П. Павлов назвал «ужасными методи­ками» в смысле самой возможности анализировать по­лучаемые явления.

Всякий острый опыт неминуемо влечет за собой на­рушение целостности организма (X. С. Коштоянц), что и делает результаты такого опыта призрачными.

В медицине чаще всего приходится наблюдать две ошибочные позиции: или эксперимент исходит из наду­манной идеи, не имеющей никаких корней в наблюде­ниях практики (предвзятые идеи), или наблюдения, легшие в основу опытов, поверхностны и выводы из них фактически лишены того, что мы называем теорией или гипотезой. И в том, и в другом случае эксперименты не достигают цели, они лишь обогащают экспериментальную фактологию, не двигая вперед научную мысль. Нередко бросается в глаза не только насильственность, т. е. противоестественность эксперимента, но и чрезвы­чайная шаткость исходных позиций.

Искусственное введение пневмококков кролику и по­лучение у него пневмонии формально говорит о пневмо­кокке как о причине инфекции. Однако хорошо известно, что пневмония обычно возникает спонтанно, т. е. аутоинфекционно, без какого-либо экзогенного заражения. Очевидно, что и сделанное заключение о пневмококке как причине или «главной причине» пневмонии годится только для указанной постановки опыта, т. е. для данной модели, но не для пневмонии как явления природы.

Если сопоставить пневмонию, искусственно вызванную путем инъекции пневмококков в кровь или путем ингаляции их в дыхательные пути, с пневмонией аутоинфекционного генеза, то станет очевидной та разница, которая существует между заболеваниями инфекцион­ными и «инъекционными».

Спрашивается, что естественного или природно-экологического в опыте с введением кролику в кровь нескольких миллиардов бактерий Шига для получения дизентерии или в опыте с введением с той же целью миллиардов бацилл Флекснера под серозную оболочку кишки? В этих опытах сказывается не только пауперизм теоретического мышления, которое в принципе должно руководить опытом, но и отрыв от эмпирической сто­роны проблемы, т. е. от накопленного уже опыта по изучению дизентерии.

Еще важнее найти ответ на другой вопрос, почему так замалчиваются отрицательные результаты опытов с той же дизентерией путем введения человеку и обезья­нам сотен миллиардов бацилл Флекснера и при том не парентерально, а в кишечник? Очевидно, что именно это и есть experimentum crucis, ликвидирующий один из предрассудков как в отношении этиологии дизентерии, так и в отношении научной ценности указанных опытов.

При получении экспериментальных моделей инфек­ций всех авторов увлекает основная идея—получить если не нозологическое тождество, то принципиальное сходство. Первое удается в том случае, когда модель гомологична, т. е. эксперимент воспроизводится на животном, способном болеть той же инфекцией в есте­ственных условиях. Это идеальный эксперимент для последующих наблюдений, преследующих специальные задачи, например в отношении терапии.

Но, как указывалось, подавляющее большинство мо­делей выглядит как более или менее значительное упро­щение оригинала, как отдаленное приближение к действительности, а иногда просто как артефакт с элемен­тами внешнего подобия.

Многие экспериментаторы питают особую склонность к морфологическому методу доказательства сходства. Их привлекает почему-то «категоричность суждений (на основе морфологии.— И. Д.) об изменении жизненных свойств клеток» (А. Д. Сперанский), хотя сами морфо­логи далеки от такой «категоричности». Объясняется указанная склонность, нам кажется, не столько особой верой в морфологический метод доказательства, сколько злоупотреблением этим методом, а главное слабым знанием морфологии тех болезней, воспроизводство ко­торых ставится задачей. Это следует из экспериментов школы А. Д. Сперанского и других исследователей, осо­бенно микробиологов. Прискорбно, что объективный и очень важный морфологический метод доказательства подчас превращается так свободно «в прием объясни­тельный». Ведь то же самое случилось и с павловским физиологическим методом условных рефлексов, когда многие клиницисты и экспериментаторы вместо того, чтобы этот метод сделать «принципом изучения», пре­вратили его в объяснительный прием, свободно и безот­казно накладывая этикетки на те или иные физиологи­ческие феномены, не вникая в их сущность (Д. А. Би­рюков).

Очень часто в целях экспериментального доказа­тельства этиологической роли микроба или в целях определения степени «вирулентности» микроба, токсич­ности выделенных экзо-эндотоксинов, выдвигается аргу­мент смерти, наблюдавшейся после введения культуры или токсина. Если с токсикологической стороны такие приемы не вызывают сомнения, то с позиций инфектологических и биологических эти опыты вообще не могут быть моделью, поскольку такая смерть сама по себе аргументирует не болезнь, а интоксикацию. Такой ин­токсикацией фактически и являются многие модели; сюда же относятся все опыты с дозированием виру­лентности. В этих опытах нет ни элементов копии, ни элементов простой аналогии. Фактически это упроще­ние, доведенное до предела; развитию какой-либо тео­рии такие модели служить не могут. Скорее они лишь деформируют мышление.

Инфекционная болезнь — это своеобразное отраже­ние двусторонней жизнедеятельности; она не имеет ничего общего ни с банальной интоксикацией, ни с на­падением «агрессора», пускающего в ходе отравляю­щие вещества в целях уничтожить «жертву».

Разумеется, и при искусственно воспроизводимых «инъекционных» процессах мы ищем в получаемых явлениях какое-то отражение отношений между микро­бами и организмами. Необходимо, однако, отдавать отчет в исключительной искусственности такой ситуа­ции. Животному вводятся миллиарды микробов, выра­щенных на искусственных питательных средах; они вводятся животному неестественным путем, сами ми­кробы не являются для животного экологически адек­ватными раздражителями, т. е. исторически они ему чужды.

Формальные, описательные сведения, прила­гаемые к таким опытам, не мешают их общей оценке как опытов метафизиологических, антиисторических, т. е. по существу глубоко артифициальных.

Смерть таких животных фактически связана с гру­бым насилием, а не с заболеванием как биологическим процессом, в котором «невозможно отделить свойства и роль микроба от свойств и роли организма, тем более, что они в значительной степени определяют друг друга и являются соотносительными, а не абсолютными» (Л. А. Тарасевич, 1912).

Но именно так, т. е. не «соотносительно», а игнорируя известные взаимоотношения между организмом и микробами, игнорируя всю совокупность условий, при которых они приходят в соприкосновение, игнорируя теорию инфекций, строятся подчас экспериментальные модели инфекций. Экспериментальные модели такого рода лишены даже условной адекватности, будем ли мы смотреть на них с позиций содержания самой мо­дели, ее патогенеза или с позиций этиологии как учения о причинно-следственных отношениях в природе. Экспе­риментальные модели иногда помогают нам понимать те или иные частные стороны природного явления, но они не должны быть артефактами, отражающими при­роду преднамеренно уродливо.

Поскольку модели-копии инфекционных заболеваний человека, как правило, получить не удается (вернее сказать, это невозможно), несмотря подчас на чудовищ­ные дозы вводимых микробов, очевидно, что «специфи­ка, качество, нозологическая характеристика инфекцион­ного заболевания» не определяется природой микроба, проникающего в макроорганизм, и не микроб «главная причина, определяющая сущность этого заболевания»¹. Специфика определяется эволюционно сложившимися отношениями между определенными видами микробов и определенными видами животных, а не любыми отноше­ниями, создаваемыми искусственно и насильственно.

Воспроизведение in toto инфекционных болезней че­ловека у животных принципиально невозможно потому, что для животных соответствующие «возбудители» инфекционных болезней человека не являются адекватны­ми раздражителями. Это не их симбионты. Там, где они являются такими симбионтами (зоонозы), не требуется особой искусственности в постановке опыта для воспро­изведения инфекции, пусть не вполне тождественной.

Теоретический интерес зоонозы, как и некоторые орнитозы, представляют именно потому, что в экспери­ментальных моделях они наиболее сближаются с нозо­логическими формами у человека; сам человек был причиной экологического сближения с ним ряда животных и птиц. Таким образом, зоонозы лишь условно мо­гут быть обозначены как «биологические тупики», т. е. как могила для соответствующих микроорга­низмов.

Экспериментальные модели зоонозов потому еще яв­ляются наилучшими по результатам, что эксперименту здесь предшествует длительное наблюдение над естественно заболевающими животными и сопоставление ре­зультатов опыта более плодотворно. Эти же результаты проливают свет на принципиальные вопросы этиологии инфекций, подчеркивая огромное значение истории ин­фекционных процессов, получивших межвидовое распро­странение. Это именно модели или модельные приближе­ния к оригиналу, а не артефакты, вызванные путем вве­дения в организм микробов, выращенных в пробирке, т. е. исторически обособленных и диктаторски превра­щенных в возбудителей².

Еще сложнее стоит вопрос о воспроизведении неин­фекционных заболеваний: артериосклероза, гипертони­ческой болезни, язвы желудка, рака, психических забо­леваний, аллергических процессов.

^{___________________________________________________________}

¹ И. Ерошкин. Медицинский работник, 1960, № 69.

² С. Н. Виноградский, как и В. Л. Омелянский усматривали в микроорганизмах, воспитанных вне обстановки природного процес­са, т. е. на питательных средах, «физиологический артефакт».

________________________________

Сейчас мало констатировать, что «болезни родились с первыми признаками жизни на земле» (С. П. Боткин), что «болезнетворные причины окружают живущий орга­низм с самого начала его существования до конца» (Ф. И. Иноземцев) и что «мы рождаемся уже большей частью больными» (он же). «Недостаточного и общего, вполне правильного указания, что природа не считается с современным уровнем физиологических данных» («В. В. Воронин), что приспособительные способности организмов по отношению к факторам внешней среды не абсолютно совершенны. Эти высказывания делают болезни «законным» явлением, но они не вскрывают за­конов, в силу которых названные болезни столь пред­почтительно связаны с жизнью и деятельностью чело­века, и почему их так трудно получить у животных, в том числе и у наиболее близко стоящих к человеку.

Очевидно, что именно в самой деятельности челове­ка, в его образе жизни, в условиях жизни, в экологии и в физиологии человека заложены основы, имеющие непосредственное отношение к артериосклерозу, гипер­тонии, раку и т. д., так как у животных эти болезни или вовсе не известны, или они встречаются редко.

Противопоставление болезней человека и болезней животных несколько сглаживается при анализе болез­ней у животных, одомашненных человеком, а также у животных зоопарков, где природные условия жизни всег­да бывают более или менее резко нарушены. Инфек­ционные и инвазионные заболевания в названных груп­пах животных (паратиф, туберкулез, сепсис), а также и неинфекционные (травма, желудочно-кишечные расстройства, особенно связанные с болезнями неадекват­ного питания, например с авитаминозами) не представ­ляют чего-либо редкого. Это относится и к опухолям (собаки, мыши, кошки, прудовые рыбы и др.).

Экология домашних и зоопарковых животных создается человеком, преследующим хозяйственные или куль­турные задачи. Она, разумеется, в корне отлична от экологии животных и птиц, находящихся в естественных условиях существования. Очевидно, что и на заболевае­мость животных, находящихся в неволе, влияет не про­сто или не только неволя, а какие-то особые, близкие к человеку экологические факторы, влияющие и на его собственную заболеваемость.

Так или иначе, мы имеем некоторое приближение но­зологии домашних и зоопарковых животных к человече­ской нозологии, своеобразное моделирование последней в условиях известной общности каузальных факторов. Человек непроизвольно воспроизводит модели своих болезней уже одним тем, что по-своему устраивает жизнь животных, приближая их к себе и по-своему экс­плуатируя их в собственных нуждах. И чем больше чело­век вмешивается в жизнь животных, приспосабливая их к своему обиходу (собаки, куры), чем он больше огра­ничивает возможности свободного общения животных с природными факторами, когда-то их окружавшими, тем «непроизвольные» модели у этих животных наблюдают­ся чаще и их общий ассортимент становится богаче. Не случайно у собак смерть от рака достигает 5% общей смертности; не случайно, что у кур инкубаторного про­изводства лейкозы иногда отмечаются у 30% павших, птиц, не говоря о таких болезнях, как подагра. Огромная и разнообразная заболеваемость лабораторных жи­вотных в вивариях, специальные формы вирусных про­цессов типа саркомы Роуса и т. п. свидетельствуют так­же о роли экологических факторов, которые человек создает для окружающих его животных и которые в известной мере являются его собственными.

Обращает на себя внимание не только факт, что экспериментальное воспроизведение неинфекционных заболеваний Особенно сложно, но и другой факт, что количество неинфекционных зоонозов поразительно огра­ничено по своей номенклатуре; правда, это может сто­ять в связи с большой разницей в продолжительности жизни человека и животных (огромного большинства последних).

Воспроизводимые у животных модели неинфекцион­ных заболеваний (язва желудка, аппендицит, атероскле­роз и др.), как правило, лишь внешне сходны с челове­ческими страданиями и притом по конечному, чисто мор­фологическому результату опыта.

Слабая сторона этих опытов в том, что, будучи тех­нически очень искусственными, они не дают никакого представления о подлинной «биотехнике» страдания, т. е. о тех патогенетических принципах и механизмах, которые лежат в основе процесса, которые определяют у человека возникновение и развитие этого процесса, не говоря о клинической картине и типовых осложнениях, как правило, в указанных опытах отсутствующих. Дру­гими словами, эти опыты не позволяют судить ни об этиологии, ни о патогенезе, ни о сущности человеческих страданий.

Опыты с зажимом артерии, обвязыванием почек хлопчатобумажной нитью, выведением почек под кожу, полным или частичным удалением почек, введением в желудочки мозга каолина, двусторонней перевязкой синокаротидного нерва, введением огромных доз дезоксикортикостеронацетата и т. д. позволили получить лишь весьма относительное сходство с гипертонической болезнью. Обычно возникал лишь симптом гипертензии, иногда с гипертрофией сердца.

Положительным выводом из этих отрицательных опы­тов является лишь новое подтверждение факта, что бо­лезни, в частности и болезни человека, — это принад­лежность вида, и никакой опыт, производимый на про­тяжении индивидуальной жизни животного, не в состоя­нии пересоздать видовые свойства, закрепленные в эволюционно-историческом плане.

Эти видовые свойства у человека относятся не толь­ко к физиологическим механизмам воспроизводимых процессов, но и собственно к этиологии, т. е. к деятель­ности и жизни человека, к его экологии.

Рассмотрим особо проблему моделирования атеро­склероза.

Экспериментальная модель последнего показательна во многих отношениях.

Кролику, травоядному животному, вводится в желу­дочно-кишечный тракт в течение длительного периода огромное количество холестерина, т. е. фактически чуж­дого для него продукта питания. Но ведь на протяже­нии всей истории человечества продукты, содержащие хо­лестерин, были нормальными ингредиентами питания. Огромное значение холестерина для многообразных функций организма отражается также в способности последнего синтезировать холестерин независимо от дие­ты, местом синтеза является, в частности, артериальная система, т. е. стенки артерий.

Чуждый для кролика продукт питания — холестерин — наводняет кровь и как инородное химическое тело, не имеющее в организме кролика адекватных ферментных систем, расщепляющих холестерин, или органов, способ­ных выделить холестерин во внешнюю среду, в изобилии откладывается в ретикуло-эндотелиальной системе и в артериальной системе, проходя ее эндотелиальный барьер. Такова общая судьба крупномолекулярных сое­динений (типа (метилцеллюлозы, пектина, поливинило­вого алкоголя), не расщепляемых средствами организма и не выделяемых им. Следовательно, с общетеоретиче­ских позиций, определяющих сущность всякой модели, получаемый у кроликов феномен имеет лишь внешнее сходство с артериосклерозом человека. Это сходство морфологическое, химическое, но не этиологическое (эко­логическое) и не патогенетическое¹.

Кроличья модель атеросклероза является, прежде всего, результатом неадекватного питания. Она не может, поэтому рассматриваться как модель человеческого ате­росклероза и как модель обменных нарушений холесте­ринового обмена, хотя бы потому, что отложения чуже­родных веществ не могут быть документацией наруше­ния обмена тех же веществ, так же как, например, от­ложения свинца в костях не документируют нарушений свинцового обмена. И последнее: при атеросклерозе че­ловека вопрос о нарушении холестеринового обмена ре­шается скорее отрицательно.

Сказанное не исключает большого познавательного значения той же модели. Последняя учит, что сосуди­стые барьеры — очень условное понятие и что через них могут свободно проходить крупномолекулярные соеди­нения даже вне специальных дизорий, т. е. таких форм проницаемости сосудистых стенок, какие имеют место при отеках, воспалении. Модель подчеркивает также значение артериальной системы в улавливании всех циркулирующих химических соединений, вообще чуждых для организма или ставших таковыми в процессе, например, денатурации белковых тел (амилоидоз, гиалиноз).

Методологически важная сторона той же модели за­ключается еще в том, что в ней вскрывается опасность односторонних суждений, в данном случае основанных на чисто морфологической документации.

^{_________________________________________________________}

¹ Н. Н. Пятницкий в лаборатории автора показал, что в усло­виях перевязки артерии липоиды накапливаются в изобилии в интиме изолированного сосудистого отрезка. По мнению Пятницкого, это указывает на то, что патогенетической основой атеросклероза яв­ляется не инфильтрация, а синтез липоидов в интиме.

____________________________

Моделирование всегда упрощает оригинал, создавая условную адекватность модели оригиналу. Однако важ­но учитывать и степень упрощения в самом методе про­ведения опыта, т. е. степень деформации естественных условий развития моделируемого объекта. В принципе эта деформация делает модель атеросклероза и оригинал его разнокачественными по существу.

Еще в большей мере сказанное следует отнести к таким опытам, как декортикация с последующим изуче­нием высшей нервной деятельности. Фактически речь идет о субтотальной децеребрации и обширной травме всего головного мозга. Если в опытах с кроличьим ате­росклерозом имела место переоценка морфологической документации, оправдываемая все же очень значитель­ным внешним сходством явлений, то в опытах с декор­тикацией имеется явно пренебрежительное отношение к субстрату опыта, грубая деформация элементарных ус­ловий физиологического моделирования. Полезная, познавательная сторона в этих опытах заключается не в модельном раскрытии связей коры головного мозга с теми или иными его функциями, а в том, что даже грубые анатомические изменения типа субтотальной децеребрации могут не нарушать жизненно важных функций мозга вплоть до сохранения или выработки в такой модели условных рефлексов.

Чрезвычайный интерес имеют экспериментальные мо­дели опухолей. Особенно бросается в глаза факт отно­сительной однозначности результата при воздействии самых разнообразных канцерогенов: сотни этиологиче­ских факторов и «общий конечный путь». Что же вносит относительное разнообразие в получаемые результаты опытов в отношении локализации, темпов роста, морфо­логии? Меньше всего — этиологический фактор, напри­мер химическая структура канцерогена, и больше все­го — организм, т. е. объект воздействия.

За пределами экспериментальной онкологии, т. е. в жизни человека и животных, этиологическим фактором фактически является сама жизнь, эмбриональное и постэмбриональное развитие организма с определенной наследственной основой, в определенных условиях существования.

Как правило, отпадает вопрос о наличии какой-то «главной причины», лежащей во внешней сре­де, окружающей заболевшего раком. Имеющиеся ис­ключения из этого правила только подтверждают по­следнее.

Отсюда логически следует, что и в онкологии экспе­риментальные модели, исходящие в основном из пред­взятых идей, например из теории раздражения, из ви­русной теории, с фактической стороны не отвечают наблюдениям у постели больного. Они лишь «квазиобъясняют», экстраполируя частные наблюдения на общую их массу. «Спонтанная» онкология человека и животных является именно тем экспериментом природы, который дает отрицательное решение указанных теорий. Морфо­логическое осуществление опухоли еще не является решением вопроса по существу. Ведь один и тот же морфологический результат может следовать из разных теорий. Это можно было видеть и на модели атероскле­роза.

Экспериментальная онкология породила огромное ко­личество теорий. Но это лишь значит, что у нас нет единой теории, и нет потому, что первый и самый важ­ный этап на пути к экспериментальной разработке про­блемы, т. е. наблюдения над больным человеком, далеко еще не пройден.

Клинические наблюдения над человеком, проводимые с помощью всех существующих методов исследования (собственно клинические, биохимические, морфологиче­ские, иммунологические и т. д.), должны «предшество­вать и подчинять себе (разрядка наша — И. Д.) экспериментальные исследования» (Клод Бернар). В этом «подчинении» не следует видеть ни принижения роли моделей, ни каких-либо помех для широкого раз­ворота экспериментов. О «подчинении», однако, прихо­дится говорить, поскольку этиология и патогенез в он­кологии человека требуют изучения специфическо­го в каузальных рядах, определяющих возникновение конкретных опухолей человека.