Татьяна Черниговская

«Отечественные записки»: Установлено, что человек становится взрослым не раньше двадцати пяти лет. Оттого ли люди позже стали взрослеть, что возраст смерти сдвинулся, теперь ведь умирают не в 30 лет, а много позже, — или по каким-то другим причинам?

Татьяна Черниговская: Общеизвестно, что разные зоны мозга взрослеют не одновременно. Самыми ценными для нас, людей, являются передние, лобные, доли. Передняя часть коры «взрослеет» дольше всего, она продолжает развиваться до 21—22 лет. В справочниках можно увидеть разные цифры: 18 лет, 19 лет — это не принципиально. Важно, что созревание здесь происходит в районе 20 лет, в то время как другие отделы мозга созревают гораздо раньше. Что это за передние отделы? Они — то, что делает нас людьми. Humans — это те, у кого хорошо развиты лобные доли. За что отвечают эти доли? За самоконтроль, планирование действий, мотивы поведения, короче говоря — за функции высокого ранга.

— За когнитивные функции?

— Да, за память, речь, внимание… Когда в результате старения лобные доли становятся не очень хороши (у пожилых людей они начинают «скисать»), в чем это выражается? Не в том, что эти люди не знают, как разговаривать, а в том, что их поведение становится неадекватным и, зачастую, неконтролируемым. Они говорят и действуют по принципу «что вижу, о том пою». То есть не могут спланировать свое поведение и свою речь. Скажем, вы просите их рассказать про дуб, а они по пути к этому дубу — или уже пройдя тему этого дуба — рассказывают тысячи разных историй, которые порождаются тем, на что они в данный момент смотрят, или тем, что возникло в их ментальном пространстве — тем, что они в этот момент вспомнили. Они не в состоянии построить программу поведения. Прежде всего речевого, но не только. Человек идет чайник ставить, а по пути видит: телевизор включен в одной из комнат, садится и остается там, забыв про этот чайник. Дело даже не в том, что память сдает, а сдает контроль над поведением.

Вам может показаться, что я отклонилась от предмета, но это не так: я издали подхожу. Все знают, что пожилые мужчины нередко — примеров сколько угодно — начинают всерьез ухаживать за барышнями; не потому, что у них «бес в ребро», а потому что контроль потеряли и не видят своего реального положения. Они верят, что молоденькие хорошенькие девушки могут испытывать к ним искренний интерес, а не рассчитывать в скором времени получить наследство. Вспомните «Смерть в Венеции» — там немного другой сюжет, но та же неадекватность поведения. Пожилые женщины, в свою очередь, начинают употреблять яркую косметику, щеголять какими-то сумочками, бантиками, вилять бедрами — короче говоря, демонстрируют неадекватность самооценки и неспособность построить правильное поведени е. Отсутствие таких — как бы лучше сказать… — неприятностей как раз и является показателем взрослости. Подростки себя не контролируют, поэтому для них характерно импульсивное поведение, с необъяснимыми выплесками. Их даже нельзя в этом обвинять (о чем есть большая научная литература), потому что здесь налицо рассогласование созревающего тела, гормонального напора — и уже полученной некоторой свободы. Они не могут справиться с собственным телом и не контролируют себя, потому что лобные доли не дозрели, они не могут выполнять свои функции.

— А если у какого-то подростка нет периода неконтролируемости, если все проходит более или менее гладко — это хорошо или плохо?

— Я думаю, что такого не бывает. Подросток может быть задавлен воспитанием, может сидеть смирнехонько, «по-викториански», положив руки на колени, но это не значит, что внутри бури нет. Помните, были такие кастрюли-скороварки, в них еще самогон гнали. Там была дырочка, из которой пар выходил. Если эта дырочка закупоривается, кастрюля взрывается, причем вместе с домом. Хорошая метафора для того, о чем мы говорим. Если подросток находится в ситуации очень жесткого контроля, без возможности какого бы то ни было выплеска, это плохо кончится. Как минимум неврозом, а то и психозом. Он, я повторяю, не виноват ни в чем. Его бурлящая психика должна иметь выход.

Теперь вернемся к нашим баранам. Есть точка зрения, согласно которой возраст взросления отодвигается. Данные, которые получили на этот счет англичане и еще кое-кто — что в самом деле не дозревают к ожидаемому сроку эти области, — меня не убеждают. Почему? Нет достаточного объема надежной информации. Массового брейн-имиджинга. Нет таких данных и не будет. Кто просто так полезет в томограф? Зачем? Во-первых, очень дорого. Во-вторых, незачем. Я не сомневаюсь в том, что они правду говорят, но здесь вопрос: а) статистики, б) трактовки. Из того, что эти зоны «какого-то не такого» объема, можно сделать только тот вывод, что они «какого-то не такого» объема. Более серьезные выводы, тем более эсхатологические, я бы не стала делать. Есть работы, из которых следует, что у наших биологических предков, скажем у неандертальцев, мозг был больше, чем у нас. Это правда. Есть работы, из которых следует, что за последние 20 тысяч лет человечество потеряло в объеме мозга немало, примерно теннисный мячик потеряло. Даже в англоязычной литературе читаем: shrinking brain. И сразу идут безумные комментарии: мы становимся глупее, и перспективы у нас тоже соответствующие... Это неправильный вывод. Может, мы и становимся глупее, но убедительных доказательств нет. Из того, что мозг стал меньше — даже если это так, хотя я повторяю: здесь не может быть статистики, ни старой, ни новой, — этого не следует. Сколько они обследовали людей? Тысячу? Нет, даже не тысячу, а максимум несколько сотен. И в очень разных местах. А это значит — разная генетика, разные этносы. То есть разные субгруппы. Даже если, повторяю, мы будем считать, что полученные сведения заслуживают доверия, то выводы могут быть разными. Может быть, shrinking brain означает, что мы становимся глупее. Но возможен и противоположный вывод: дело не в объеме, а в сложности нейронной сети. Может быть, Господь решил подправить дело и сжать мозг для более оптимальной организации нейронных связей. Конечно, вы вправе меня спросить: «Чем вы можете это доказать?». Ничем. Но и сторонники другого мнения ничем его доказать не могут… Кстати, одомашненные животные имеют меньший объем мозга по сравнению с дикими. Если эту закономерность экстраполировать на homo, то можно сделать интересные выводы… Сейчас все говорят, что мы испытываем страшный стресс, мы находимся под воздействием невероятных информационных потоков, а попробуйте оказаться голым в джунглях…

— Стресс будет не меньшим, вероятно.

— Ни еды, ничего вообще нет. Тысяча опасностей. Кто сказал, что этот стресс меньше, чем наш? Когда вы сидите на диване, читаете книжки, нажмете одну кнопку — включается стиральная машина, другую — микроволновка, и так далее — для чего тут мозги? Мозги тут абсолютно не нужны. Вернемся к животным. Зачем этим domesticated pets мозг? У них нет конкурентов, вокруг носятся пять человек, которые только и думают, какую бы им подсунуть пищу повкуснее… У них нет никакой цели, ради которой они должны были бы свой мозг использовать, в то время как в дикой природе — нон-стоп добыча пищи, оборона и страшная конкуренция. Поэтому когда сейчас говорят о том, что люди не взрослеют до такого-то возраста из-за уменьшения объема мозга, требуются, я бы сказала, очень серьезные доказательства. Можно ли доказать, что никто ничего не соображает и ни за что не отвечает, что все стали какими-то уродами и вообще слабоумными из-за того, что пошла эволюция не туда и что у них мозг маленький? Очень трудно. Здесь может быть обратная зависимость. Понимаете, если читать все время журнал «Лиза», а не шумерские рукописи, то будет такой мозг. Сейчас очень модной — не в плохом смысле слова — темой стал эпигенез: влияние того, чем занимаешься, на гены. Это влияние распространяется на поколения. Жизнь теперь не требует больших усилий… То, о чем я говорю, относится даже к людям, которые находятся в очень конкурентной среде — в бизнесе или где-то еще, — к людям, интенсивно работающим. У меня есть друзья-академики — им лет тринадцать в психологическом смысле. Что не отменяет их высокого научного и интеллектуального уровня, мощной душевной и духовной жизни и т. д.

— Тут есть еще одна тема, которая не сводится к каким-то физиологическим показателям. Речь идет о социально-психологическом эффекте чрезмерного комфорта, чересчур высокого уровня жизни. Детям теперь не нужно писать, за них думает компьютер, у них упала грамотность. Не надо запоминать — все можно найти.

— Я не хочу говорить банальности о том, что мы все недовольны системой образования. Тем не менее во всем мире, за исключением абсолютно элитарных заведений, которых всегда мало, система образования — это, по большому счету, фабрика, где обучают минимальному набору навыков, как правило прагматических. Как заполнить бланк, куда и когда позвонить, как разобраться с налогами и т. п. — задачи сформировать мало-мальски цивилизованную личность не ставят. Всеми владеет какой-то непонятный экзальтированный восторг в отношении новых технологий: «Ой, уже не надо считать!». Хорошо, что не надо считать, я сама очень плохо считаю, и мне очень нравится, когда считает калькулятор. Но речь же не об этом идет. Речь о том, что математика формирует мозги. Когда дети читают дайджесты, в которых написано, кто кого убил в «Преступлении и наказании», — это даже не профанация. Я не то чтобы сноб (хотя я сноб), но я против обмана. Потому что они подсовывают этому ребенку вообще другую вещь. Она только называется «Достоевский». Конечно, можно пересказать на пяти страницах всего Шекспира. Но с какой целью?

— Это таблетка со вкусом земляники.

— Да. Поэтому, конечно, подростки очень инфантильны. У них не сформированы духовные ценности, потому что им не на чем сформироваться. У них нет потребности думать над тем (извините за пафос), зачем я живу, кто я такой. Непонятно, ради чего у них должна была бы эта нейронная сеть работать. Ей незачем работать. Потому что они имеют интеллектуальную жвачку. И весь мир такой же, и они живут в этом мире. Хотя формально мы в одном и том же пространстве, но реально — в разных.

— А не возникает у Вас впечатления, что армия современных психологов стремится всячески уменьшить дезадаптацию, и от этого возникает нечто вроде гипер-адаптации. Все схвачено, везде все удобно, но именно это делает человека и со-циально, и психологически плохо приспособленным…

— Согласна. Более того, поскольку многие сидят в чатах, в сетях, короче говоря, общаются виртуально, они фактически не имеют опыта реального общения. В Сети ты можешь быть под другим именем, ты можешь его поменять и исчезнуть, стать другой личностью — и ты вообще ни за что не отвечаешь. Компьютерные игры (я, кстати, ни разу в жизни не играла ни в одну компьютерную игру) абсолютно разрушительны. Потому что там нет смерти, и соответственно перевернуты все ориентиры. Ты убил противника, выключил компьютер, включил — и он опять живой. Вы можете мне сказать: современные игры более совершенны. Но я говорю про общую линию. Если они будут усовершенствоваться и дальше, эти компьютерные игры, — нам совсем крышка. Потому что тогда они станут вообще подобными миру, и способа различить, где ты находишься — в реальном мире или в виртуальном, — вообще не будет. Интерактивное поведение, скафандры специальные, воспроизведение тактильных эффектов — все это уже давным-давно есть, слух-зрение есть, остался запах, который вот-вот будет, это нетрудно сделать. И что? Это же путь в сумасшедший дом.

— Звучит апокалиптично.

— Не надо еще забывать, что у нас впереди (это к вопросу о зрелости и незрелости) switch, по сравнению с которым позднее взросление — это шутки. А именно: чип в голову. Это реальность, это не фантазии. Чип, который увеличивает вашу память, в несколько раз увеличивает скорость мышления. Встает вопрос о самоидентичности. Вы до чипа и Вы после чипа — это одно и то же? Искусственный интеллект наступает. Перво-наперво, я не понимаю, зачем он нужен. Хорошо, если он просто слуга, который вместо нас просчитывает гигантские базы данных, чтобы правильно погоду предсказать, тут я не против. Но говорят другое: человека повторим в силиконе. А это значит: повторим его эмоциональную жизнь. У искусственной этой штуковины будут собственные цели, мотивы, планы. И мы можем не входить в эти планы. Я повторяю: это не Лем, это серьезно. Это серьезно и опасно. Наши надежды заключаются в том, что человек, к счастью, — это не только такой компьютер. В нем есть очень большие сферы, которые в digital world пока не укладываются. Гештальтное восприятие, все искусство, творчество, наука, которая не только счетом занимается, — этого компьютеры не могут делать. Пока это все наше, у нас есть шансы. Но если люди додумаются, как вложить в этого нового Франкенштейна не только дигитальную, цифровую компоненту, а и все остальное, — закрываем лавку.

— Поскольку над этим думают сейчас писатели-фантасты, а как известно, все, что придумали фантасты, начинают придумывать инженеры, я полагаю, рано или поздно они что-нибудь придумают.

— Это, к сожалению, так.

— Тогда я сейчас сформулирую ужасный вывод, а Вы его прокомментируете. Я вижу ситуацию так. Все, если говорить об истории человечества в целом, может кончиться плохо, и вот это позднее взросление мы должны рассматривать как некий симптом приближения к такому исходу. Симптом в том, что сейчас эта гиперадаптация, или отстранение человека от проблем, стала нарастать.

— Да, это симптом, и я считаю, что мы движемся в очень опасную сторону, но и некий челлендж здесь есть. Говорю не затем, чтобы закончить на оптимистической ноте, а не на апокалиптической, но именно сейчас наша ответственность как пока еще высшего биологического вида на этой планете очень велика. Мы должны напрячься — и все-таки повзрослеть пораньше, а не накануне смертного часа. Потому что дальнейшее будет зависеть от того, как мы будем себя вести. Например, можно дать себе по рукам и прекратить играть в компьютерные игры. Или в генетические игры. Генетика очень мощна, она вызывает у меня просто восторг, но одновременно вызывает и ужас. Пусть клонирование решительно запрещено — но удалось ли хоть что-нибудь запретить в истории человечества? Запретить нельзя. Всегда найдется миллиардер, который купит остров, купит ученых, купит все что нужно для этих ученых и перешагнет через запреты…

— Люди подсажены на исследования, у них это вызывает эйфорию.

— Если отвлечься от клонирования, понятно, что самая секретная из секретных информаций — это информация о геноме. Недавно моим коллегам, профессорам-биологам из Стенфордского университета, подарили к Рождеству их расшифрованные геномы. Это такая коробочка размером примерно с компьютерный диск — черная коробочка с шифрами. Я уверена, что так или иначе будут вламываться в эти геномы, и начнется то, о чем уже пишут. Пока это просто жареный сюжет, но я не вижу причин для несерьезного отношения к этому. Скажем, вы идете страховать свое здоровье. А вам говорят: зачем страховать — вам осталось жить полтора года. Страховать не будем. Понятно, что я играю сейчас и специально ерничаю. Но не вижу причин, почему бы такое не стало происходить. Понятно, что с помощью той же отвертки будут делаться и замечательные вещи. Например, в геноме Пети Н. есть потенциальная опасность болезни Альцгеймера. Подкрутим эту штучку, чтобы не было Альцгеймера. Роскошная вещь. Но вот беда: одновременно можно и другие штучки подкрутить при желании. Дети по заказу — это же не шутки. Чтобы ноги были полтора метра, глаза васильковые, IQ — 250, талия 30 сантиметров…

— А существуют ли какие-то тактики, которые позволили бы это как-то скорректировать? Взять то же взросление. Мы согласились в том, что это вещь симптоматическая — значит, она практически неизбежна и развернуть назад эту всю эволюцию невозможно?

— Биологически нельзя развернуть эволюцию назад, но ответственное поведение тех, кто учит, тех, кто учится, и тех, кто принимает решения, потенциально может направить ход событий в правильное русло.

— Это уже оптимистическая нотка.

— Наши гены — это потенция. Конечно, это очень много. Против лома нет приема. Если плохие гены, то ничего не попишешь. Но если гены хорошие, их все равно недостаточно. Положим, вы получили в наследство Stainway. Для того чтобы играть на нем, нужно научиться. Если вы ведете другую жизнь, то полученные вами от дедушек и бабушек хорошие гены не сыграют. Более того, они загнутся. Что же делать сейчас? Прекратить играть в игрушки с крестиками и ноликами — я имею в виду тесты. Увеличить объем гуманитарного образования, и очень резко. Учить людей «бессмысленным» вещам. Например, шумерской поэзии. Это нужно, я бы сказала совсем грубо и почти пошло, для того, чтобы формировать наши мозги. Вот пункт первый. Пункт второй: мы должны осознать свою ответственность за цивилизацию этой планеты. Если не осознаем, тогда можно заканчивать, лавку закрыть.

Есть и еще одна опасная вещь, о которой я тоже все время говорю. Появилась мода: «It’s not me, it’s my brain». В судах в Соединенных Штатах. Преступник говорит: «У меня мозг преступника. Разве я виноват, что с таким мозгом родился? К нему и претензии». Понимаете? Это перенос личной ответственности на биологическую ткань. Жуткое дело. Если мы в самом деле уверимся в том, что все заложено, то конец всему, и цивилизация наша — это просто цирк зверей. Поэтому закончить, несмотря на все франкенштейновские ужасы, хочу все-таки не без положительной ноты: раз сейчас настало время — а на это указывают разные симптомы, — когда мы вступили на опасную дорожку, то и наша ответственность за свое поведение должна быть гораздо более серьезной. Внутренние решения должны быть серьезными.

— Согласен. Переходя на уровень социальной организации, хочу обсудить еще один вопрос. Отдельно взятый человек слишком слаб, чтобы принимать такие решения. С другой стороны, они неосуществимы на уровне государственном. Должно быть какое-то горизонтальное общественное движение, способствующее повышению этой внутренней ответственности. Какая-то самоорганизация общества…

— Когда я стала общаться с людьми, принимающими серьезные решения, я получила неожиданный опыт. Там, конечно, есть и не слишком компетентные специалисты, но по большей части, когда начинаешь общаться с ними напрямую, оказывается, что они умны, образованны, хотят добра. Это меня озадачило. Если бы это были какие-то монстры, то история была бы простой и понятной. Так что, может быть, вы в этом смысле правы и что-то должно с самим социумом произойти. Почему происходит так, что доктора наук, профессора, серьезные люди хотят сделать что-то хорошее и ничего не могут? Помните, когда вводили ЕГЭ, мотив звучал так: в каждой деревне ставят свои оценки; чем выше рангом школа, тем ниже оценка; за что в математической школе в Москве или в нашей классической гимназии детям поставят «три», то во всех других местах будет награждено «пятеркой с плюсом». Так введем, как во всех приличных странах, единый государственный экзамен — чтобы было понятно, что такое «четыре». Трудно спорить с такими аргументами. А вышло что? Учителя решают задачи за учеников, массовое списывание, коррупция, которая перекинулась, кстати, и на районные поликлиники, где выдают справки, что у ребенка не все в порядке и надо ему дать «другую шкалу». А ведь сам по себе шаг был разумный.

— Да, логичный, рациональный.

— И кое-что он принес. У нас резко расширился охват других регионов России. С Дальнего Востока не каждый поедет сдавать экзамен в Москву: очень дорого. Да и блат раньше был, на престижные места просто так не попадали. А теперь абитуриент сидит у себя дома, посылает свои результаты, а ему присылают открытку: «Вы приняты». То есть ситуация коррупционная на уровне приема в университет отсутствует. А расширение диапазона налицо. И это чистая правда.

— По поводу ЕГЭ я бы сказал, что это движение в правильном направлении, но оно очень плохо учитывает специфику нашего социума. Надо ставить какие-то дополнительные барьеры.

— Да, что-то в обществе происходит не то. Но кто, как не мы, должен с этим справиться? И здесь мы вновь возвращаемся к вопросу, почему не работают, казалось бы, логичные механизмы — тестирования, стимулирования? Взрослеет человек не только позже, он взрослеет по-другому, у него сменились способы взросления, ему надо адаптироваться к информационной среде, а социальные навыки, с которыми мы связываем взросление по традиции, идут на третьем месте. Тот факт, что во многие сферы современный человек даже не погружается, ибо все уже решено и подготовлено за него, делают традиционное социальное взросление с ответственностью, социальными навыками и коммуникативностью прежде всего слабой стратегией. Человек grosso modo превращается в машину, срастается с ней, и его взросление становится не адаптацией к социальной реальности, а адаптацией к надстройке над ней — информационно-машинной среде.

Беседовал Алексей Муравьев

Инфантильная обезьяна

Борис Жуков

Чем человек отличается от животных — в том числе от своих ближайших родичей-обезьян? Большинство сразу же назовет отсутствие хвоста, слаборазвитый шерстный покров, прямохождение, членораздельную речь, использование орудий...

Насчет хвоста это, конечно, недоразумение: его нет не только у человека, но и у всех человекообразных обезьян. С остальными признаками тоже все не так однозначно: например, у небольшого африканского подземного грызуна на теле вообще нет участков, сплошь покрытых шерстью (что и отразилось в его названии — «голый землекоп»). Немало животных передвигаются на двух ногах (например, практически все птицы, в том числе такие крупные, как страусы), используют и даже изготавливают орудия, обладают сложной системой сигналов и т. д. Но в самом деле — почти все эти черты (ну, может, за исключением безволосости) не только присущи человеку, но и необходимы для того уникального образа жизни, который он себе избрал.

Однако у человека есть и другие, не бросающиеся в глаза отличия от его животной родни. И одно из них — поразительно долгий период между рождением и зрелостью. Проще говоря — детство.

Обычная домашняя кошка в возрасте нескольких месяцев уже способна к самостоятельной жизни, а в год может родить своих первых котят. При этом ее нормальная продолжительность жизни — 15—17 лет, а многие кошки живут и более 20. Конечно, кошку трудно сравнивать с человеком: слишком велики различия и в размерах, и в питании, и в образе жизни. Но и сравнение с крупными всеядными животными дает аналогичные результаты. Средняя продолжительность жизни дикого кабана — 12—15 лет, при этом уже на втором году жизни юные свинки способны размножаться (у самцов, правда, это происходит гораздо позже, но эта разница связана не с физиологической зрелостью их организма, а с их физической мощью и определяемым ею иерархическим статусом: чтобы получить «допуск к размножению», им нужно уметь противостоять в схватках матерым самцам-секачам). Бурый медведь переходит к самостоятельной жизни в 15—16 месяцев, к 4 годам становится полноправным членом медвежьего сообщества — а прожить может до 50 лет.

Правда, для диких животных определить среднюю видовую продолжительность жизни в естественных условиях довольно трудно, поэтому приходится ориентироваться на данные, полученные в неволе. Впрочем, возможно, что для сравнения с человеком они даже более корректны: ведь современный человек, подобно медведю или кабану в зоопарке, почти гарантирован от преждевременной смерти в зубах хищника или от инфекционной болезни.

Другая проблема заключается в трудности определения границы детства. До сих пор мы в наших рассуждениях исходили из того, что детство — это время от рождения до полового созревания. Но во многих обществах (в том числе и современном) подростки обоих полов оказываются способными к размножению задолго до того, как общество признает их взрослыми. То же самое можно видеть и у многих других видов — от уже упоминавшихся диких свиней до наших родичей горилл. (Правда, обычно заметный разрыв между физиологической и социальной зрелостью у животных характерен только для самцов: у самок он невелик или отсутствует вовсе.) А у некоторых животных время наступления половой зрелости жестко не определено и может колебаться в очень широких пределах. Так, например, в зависимости от условий жизни слонихи могут созревать и к 7, и к 22 годам. То же самое касается и других анатомо-физиологических критериев взросления: например, порогом взрослости часто считается возраст, в котором животное перестает расти, но некоторые млекопитающие (например, крысы-самцы) сохраняют способность к росту до старости.

В любом случае ни у одного из видов млекопитающих — крупных или мелких, хищных или травоядных — детство не занимает более 10 процентов видовой продолжительности жизни. Для человека современного цивилизованного общества, где большинство доживает до естественного возрастного одряхления, это означало бы, что он должен достигать полной взрослости к 8—9 годам. Даже если брать не среднюю, а именно максимальную продолжительность человеческой жизни (110—115 лет), детство должно кончаться самое позднее к 11 годам. Представления о том, в каком возрасте люди становятся взрослыми, в разные времена и у разных народов сильно различались, но 11-летних взрослыми не признавали нигде.

Правда, в старину (а у некоторых народов и по сей день) 14—15-летние девочки уже считались невестами. Причем выдача их замуж не была подобием фьючерсной сделки (вроде обручения в младенчестве, также практиковавшегося во многих культурах): юные жены не только вступали в сексуальные отношения с мужьями, но беременели и рожали детей. Рассматривая такие практики, следует учитывать, что высокая детская смертность в традиционных обществах вынуждала семьи рожать как можно больше детей, чтобы хотя бы часть из них могла кормить родителей в старости. Между тем отпущенное на это время было ограниченным: где-то около 50 лет или немногим позже у женщин угасает способность к зачатию^[1]. Это создает мотив приступать к деторождению как можно раньше — сразу же, как только девушка окажется физиологически способной к нему (тем более что в тех обществах, где была принята подобная практика, женщина — по крайней мере молодая — в принципе не признавалась ответственным членом социума, так что вопрос о ее социальной зрелости не стоял). Если учесть все сказанное, то для женщин из таких обществ соотношение детства и взрослой жизни не только не приближается к «правильному», но оказывается еще более перекошенным: получается, что период созревания (даже чисто физиологического) составляет почти половину от времени зрелости.

Зачем же человеку такое долгое детство?

Одна из гипотез гласит, что это — своеобразная эволюционная плата за сочетание прямохождения с необычайно крупным головным мозгом. Чтобы человек мог эффективно и безопасно передвигаться на двух ногах, кости его таза должны быть очень жестко скреплены друг с другом, а тазобедренный сустав — максимально приближен к вертикальной оси тела (чем дальше он от нее отстоит, тем труднее уберечь шейку бедра от переломов). А огромные головы человеческих младенцев требуют, наоборот, широкого и эластичного таза у матерей. Эволюция преодолевала это противоречие при помощи целого ряда приспособлений, ухищрений (в частности, при прохождении по родовым путям плод совершает ряд замысловатых поворотов) и компромиссов, одним из которых стал переход к рождению фактически недоношенных детей. Наши дети в момент рождения куда менее сформированы, чем детеныши многих других животных — не только таких, как зайцы или копытные (у которых есть специальные причины, чтобы рожать как можно более развитых и самостоятельных детенышей), но и наших ближайших родичей — человекообразных обезьян. Как писала известный советский антрополог Елена Хрисанфова, если бы человеческие дети рождались такими же оформленными, как и у шимпанзе, то беременность у людей должна была бы протекать 21 месяц — имея в виду, что только к концу первого года жизни человеческие младенцы достигают той степени сформированности, с которой шимпанзе родятся.

Однако те же шимпанзе становятся взрослыми в 8—10 лет, примерно таковы же сроки взросления у прочих крупных человекообразных (за одним исключением, о котором мы скажем отдельно). Разница с длиной человеческого детства слишком велика, чтобы можно было объяснить ее одной лишь «недоношенностью» человеческого ребенка. Дело явно не ограничивается прибавкой одного года «на старте». К тому же у самих-то шимпанзе беременность длится отнюдь не 21 месяц, а меньше восьми. Так что сравнение с ними свидетельствует скорее о том, что «затяжка» человеческого развития начинается еще во внутриутробном периоде: проводя в чреве матери больше времени, чем детеныш шимпанзе, человеческий ребенок достигает к моменту рождения меньшей степени зрелости.

Другое объяснение (не противоречащее, впрочем, первому) состоит в том, что человек, вырастая, должен усвоить огромное количество знаний и навыков. Как писал известный советский психолог Алексей Леонтьев, люди в процессе эволюции приобрели такие уникальные функции мозга, как речь, речевое мышление, абстрактное мышление, воображение и т. д., и поэтому требуется длительное время, чтобы эти сложные функции мозга сформировались. Более поздние исследования уточнили: маленький человек не просто учится всему этому, как позже он будет учиться умножать в столбик или водить машину. В ряде важнейших случаев развивающийся мозг использует особый механизм обучения — импринтинг (запечатление).

Об этом явлении нужно сказать два слова, так как в силу ряда исторических обстоятельств многие даже образованные люди либо вовсе не знают о нем, либо полагают, что это некая частная экзотическая форма поведения животных, не имеющая отношения к человеческой психике. Действительно, представление об этой специфической форме обучения сложилось в основном по работам этологов (и прежде всего — основателя этого направления Конрада Лоренца), а сам феномен был открыт учителем Лоренца зоологом Оскаром Хейнротом^[2]. Наиболее известным примером этого явления служит реакция следования у птенцов выводковых птиц, прежде всего у гусят и утят. Только что вылупившийся из яйца утенок с первых часов жизни умеет следовать за уткой-матерью, причем уверенно отличает ее от других уток. Сама реакция следования — врожденная, однако образ матери птенцу не известен априори: «матерью» для него станет любой достаточно крупный движущийся предмет, первым попавшийся ему на глаза после вылупления. Утят, выращенных в инкубаторе, можно заставить следовать за человеком, за кошкой, за игрушечным автомобилем, за резиновым мячиком. Но после того как такое запечатление произошло, изменить его уже практически невозможно: утенок, первым впечатлением в жизни которого стала заводная игрушка, так и будет считать ее своей мамой, пока не станет взрослым. В отличие от обычных форм обучения запечатление происходит один раз и навсегда, не требует ни повторений, ни какого-либо подкрепления и не поддается последующему переучиванию.

Дальнейшие исследования этологов показали, что явление импринтинга у высокоорганизованных животных распространено чрезвычайно широко, а его проявления отнюдь не ограничиваются такими простыми и наглядными поведенческими актами, как реакция следования. Зачастую время запечатления отдалено от своих поведенческих последствий целыми периодами жизни. Так, например, у очень многих видов — особенно у тех, где в воспитании потомства принимают участие оба родителя — образ будущего полового партнера формируется именно путем импринтинга (на основе образа родителя противоположного пола^[3]). Процесс этот тоже происходит в раннем детстве, но его результаты начинают влиять на поведение только после полового созревания, то есть тогда, когда подросший детеныш может уже полностью утратить связь с родителями.

Человек в ходе своего эволюционного становления не только не утратил этот поразительный психологический механизм, но и распространил его на некоторые из тех областей, что традиционно считались «чисто человеческими». В частности, именно импринтинг лежит в основе освоения детьми родного языка — удивительно быстрого и эффективного и совершенно не похожего на то, как учит иностранный язык взрослый человек или хотя бы ребенок школьного возраста. Без всяких специальных усилий, как бы между делом, маленькие дети не только запоминают огромное количество слов, но и усваивают грамматические конструкции, парадигмы изменения слов (как звучит то или иное слово в разных падежах, числах, лицах, временах и т. д.) и словообразования.

На то, что первичное обучение языку происходит именно путем импринтинга, указывает не только его поразительная эффективность и отсутствие видимого подкрепления, но и довольно жесткая ограниченность времени, когда такое обучение возможно. Обычно оно происходит в первые годы жизни, начинаясь практически с рождения, когда ребенок получает возможность слышать человеческую речь (и именно поэтому матери ощущают потребность постоянно что-то говорить своим малышам — хотя те не только не могут им ответить, но и явно не понимают слов), и приводя к более-менее полноценному владению языком чаще всего где-то на четвертом году жизни. (Причем родным языком для ребенка навсегда останется тот, звуки которого он слышал в этом возрасте. В семьях, более-менее регулярно употребляющих в быту два языка, дети усваивают оба, причем ухитряются самостоятельно рассортировать, какие слова и конструкции к какому языку относятся.) Если в этот наиболее продуктивный период ребенок почему-либо был лишен возможности слышать человеческую речь, запечатление может происходить и позже — хотя и менее эффективно. Но где-то между шестью и восемью годами эта чудесная способность пропадает окончательно: если до этого возраста ребенок не встретился ни с каким человеческим языком, он уже никогда не научится говорить. Те реальные «маугли» — дети, воспитанные животными, кто вновь попал к людям в более позднем возрасте, так и не смогли освоить человеческую речь, несмотря ни на какие старания психологов, педагогов и логопедов. Привязанность к строго определенной и, как правило, довольно ранней фазе индивидуального развития (так называемому сензитивному периоду) — верная примета импринтинга: никакие другие известные на сегодня формы обучения не имеют столь жестких возрастных рамок.

Феномен импринтинга изучался в основном на животных. В таких исследованиях судить о нем можно было исключительно по его проявлениям в тех или иных поведенческих актах — как правило, стереотипных, с очень большой врожденной составляющей. О том, насколько велика его роль в более пластичных и индивидуальных формах поведения, а тем более — в психических процессах, не имеющих однозначного внешнего проявления, мы мало знаем и до сих пор. Некоторые специалисты полагают, что роль импринтинга в развитии психики гораздо шире, чем принято думать, что этот механизм лежит в основе формирования некоторого базового набора категорий и образов, комбинирование и надстраивание которых в дальнейшей жизни и составляет основное содержание когнитивной деятельности. Образно выражаясь, развивающийся индивидуум первым делом запечатлевает некоторый «алфавит», посредством которого он будет всю дальнейшую жизнь «читать» (т. е. интерпретировать) информацию, поступающую из окружающей среды^[4].

Но если это так, то от размера «алфавита» должны напрямую зависеть пределы когнитивных возможностей. Как известно, именно у человека эти возможности несопоставимо, качественно превосходят аналогичные способности любого другого вида живых существ. Более того — именно когнитивная деятельность составляет главный «козырь» человека как биологического вида, основу его эволюционной стратегии. Из этого вытекает, что именно у человека объем запечатлеваемой информации должен быть особенно велик (как мы помним, один только импринтинг языка при всей своей поражающей воображение эффективности занимает все-таки годы). Не удивительно, что время, в течение которого человек способен к импринтингу, оказывается необычайно долгим по сравнению с другими видами.

Некоторые авторы действительно высказывали гипотезу, что смысл невероятной длины человеческого детства — дать ребенку как можно больше времени на запечатление. Одна из наиболее прямых и аргументированных формулировок ее принадлежит недавно умершему выдающемуся российскому этологу (и энтузиасту применения этологических подходов в гуманитарной области) Виктору Дольнику. «Долгое детство нужно человеческому ребенку затем, чтобы растянуть период самого эффективного обучения — период импринтингов, которые возможны, пока продолжается формирование новых структур мозга»^[5], — пишет он в своей книге «Непослушное дитя биосферы».

Эта гипотеза подкупает своей убедительностью и внутренней логичностью: так просто не может не быть. Но и она не объясняет всего. Мы уже говорили выше, что сензитивный период импринтинга обычно приходится не просто на детство, но на самые ранние его этапы (хотя запечатленная в это время информация может присутствовать в психике и влиять на поведение в течение всей последующей жизни индивидуума). Правда, как мы помним, при некоторых экстремальных обстоятельствах детства способность к импринтингу языка может сохраняться до 8 лет. Но это, кажется, предельный срок: в более взрослом возрасте обучение чему-либо по типу импринтинга у человека не зафиксировано^[6]. Способность к обучению, конечно, не исчезает (наоборот — как раз примерно с этого возраста начинается период жизни, в котором эта способность особенно велика), но это уже «обычное» обучение, к которому способны и взрослые. Почему же еще годы и годы после этого человек остается ребенком?

Попробуем взглянуть на эту проблему с другой стороны — не адаптивного смысла долгого человеческого детства, а возможных механизмов формирования такой особенности в ходе эволюции. Еще в 1926 году голландский антрополог и эмбриолог Лео Больк обратил внимание на то, что по многим отличительным признакам (короткие и тонкие волоски на теле, высокий свод и тонкие кости черепа, относительно слабо развитые и мало выступающие вперед челюсти, отсутствие надглазничных валиков, строение ушной раковины и т. д.) человек более сходен с детенышами человекообразных обезьян, чем со взрослыми приматами. Больк предположил, что эволюция предков человека включала в себя «фетализацию» — приобретение взрослыми особями черт и признаков, ранее характерных для детенышей.

К тому времени в эволюционной теории был уже хорошо известен так называемый педоморфоз — тип эволюционных преобразований, при котором новая форма оказывалась сходной с личинками или другими неокончательными стадиями индивидуального развития предков. Можно было даже представить себе, как это происходит: сначала личинка приобретает способность размножаться (такое явление, получившее название неотении, было обнаружено у самых разных животных), а затем та стадия развития, которая прежде была окончательной, выпадает вовсе. Обе стадии этого процесса можно наблюдать в разных группах хвостатых амфибий. Многим, например, известен аксолотль — вероятно, самое популярное домашнее земноводное, часто содержащееся в аквариумах. В отличие от тритонов и саламандр аксолотль всю жизнь живет в воде и сохраняет пышные наружные жабры. Там же, в воде, он размножается, откладывая икру, из которой выходят безногие личинки-головастики, развивающиеся затем в аксолотлей. Так может продолжаться неограниченное число поколений. Но если посадить взрослого аксолотля в очень мелкий аквариум, где он не сможет плавать (или воздействовать на него определенными гормонами), то в течение нескольких недель он превратится в амбистому — существо вроде саламандры, лишенное жабр, дышащее легкими и все время, кроме периода размножения, проводящее на суше. Нетрудно представить, что если целая популяция аксолотлей окажется в условиях, когда выход на сушу будет невозможен или не нужен, стадия амбистомы выпадет полностью, и аксолотль — по сути дела, головастик старшего возраста — станет окончательной формой развития. Вероятно, именно так возник знаменитый протей — пещерная амфибия, обитающая в карстовых подземных реках и озерах в горах Словении, Хорватии, Боснии и Северо-Восточной Италии, всю жизнь проводящая в воде и дышащая в основном жабрами.

Пример с хвостатыми амфибиями особенно нагляден, поскольку в индивидуальном развитии этих животных есть стадия личинки, резко отличающаяся от взрослой формы обликом и образом жизни, и этап метаморфозы — сравнительно быстрого превращения личинки во взрослое животное. Однако сходным путем может идти и эволюция существ, чье развитие происходит более плавно и не предполагает революционных изменений. Педоморфоз — один из наиболее популярных в эволюционной истории способов преодоления чрезмерной специализации, возвращающих группе эволюционную пластичность.

Поскольку гипотеза Болька хорошо вписывалась в эти общие представления, она была в целом положительно принята антропологами и сегодня обязательно упоминается в любом более-менее подробном курсе антропогенеза (правда, постулированный Больком процесс обычно называют не «фетализацией», а «ювенилизацией», что и в самом деле более корректно — черты человека все-таки сходны с чертами детеныша обезьяны, а не обезьяньего эмбриона). Однако обычно ее положение в таких курсах довольно маргинально: на ней не основаны никакие важные для дальнейшего изложения выводы, она не используется для объяснений каких-то парадоксальных или имеющих большое значение фактов, не противостоит другим теориям и гипотезам (и потому практически никогда не оказывается предметом споров) и т. д.^[7] Хотя за почти 90 лет, прошедших со времени ее выдвижения, она обросла кое-какими новыми примерами, в том числе из области поведения^[8].

В силу всего этого теория Болька, будучи в общем признанной учеными, довольно редко обсуждается по существу. В частности, это относится и к вопросу о том, какие именно механизмы могут лежать в основе процесса ювенилизации.

Понятно, что изменить какие бы то ни было морфологические признаки можно только путем изменения хода индивидуального развития. Обычно при педоморфозе это изменение сводится к тому, что органы размножения созревают намного раньше остальных (соматических) тканей и органов. Если это достигается ускорением развития репродуктивной системы (по сравнению с тем, как она развивалась у предков), такой педоморфоз называют прогенезом, если замедлением развития соматических органов — ретрогенезом. Поскольку у обезьян (как и у большинства млекопитающих) с созреванием репродуктивной системы рост тела обычно прекращается, то и прогенез, и ретрогенез должны приводить к миниатюризации — уменьшению конечных размеров взрослой формы.

Нетрудно видеть, что «случай человека» совершенно не вписывается в эту теоретическую схему. Мы, конечно, не знаем, сколько длилось развитие и как соотносились сроки созревания отдельных систем и органов у наших ископаемых предков. Но никакой «миниатюризации» в эволюции человека точно не было — напротив, весь эволюционный путь от ранних прямоходящих обезьян (сахелянтропа, оррорина и т. д.) до Homo sapiens характеризуется неуклонным увеличением общих размеров тела (хотя и не таким резким, как, например, увеличение головного мозга). Если же сравнивать человека с его ближайшими ныне живущими родственниками, то оказывается, что определить тип человеческого педоморфоза не так-то просто. Вроде бы его следует признать ретрогенезом, поскольку замедление развития, как мы помним, начинается еще в эмбриональном периоде и на этом этапе сказывается прежде всего на состоянии соматических органов и тканей. Но ведь и развитие репродуктивной системы по срокам явно отстает от обезьяньих стандартов — что и обеспечивает человеку то аномально долгое детство, с которого мы начали.

Сравнивать же сроки окончательного созревания соматических признаков у человека и обезьян оказывается и вовсе непросто. Некоторые из этих признаков (волосяной покров, надглазничные валики и т. д.) у человека вообще никогда не достигают такого развития, которое характерно для взрослых обезьян, другие же приходятся на те фазы жизни, которые уже не принято называть «периодами развития». Так, например, седина у людей однозначно ассоциируется со старостью — и в самом деле, массовое прекращение синтеза пигментов в волосяных фолликулах, как правило, развивается в пожилом возрасте. В то время как, например, у горилл седая спина — признак не старости, а зрелости, расцвета сил.

Все это вместе наводит на мысль, что больковская ювенилизация происходила совершенно особым образом — не путем прогенеза или ретрогенеза, а посредством общего затягивания развития, замедления возрастных изменений во всех тканях. В результате у человека растянутым во времени оказывается весь процесс развития и созревания. А возможно, и старения — ведь общая видовая продолжительность жизни человека явно намного превышает аналогичный показатель для горилл и шимпанзе, причем, если вычесть из этой величины продолжительность детства (т. е. сравнивать только время взрослой жизни), разница хотя и уменьшится, но останется весьма существенной. Впрочем, на отрезке от рождения до зрелости предполагаемая затяжка развития выражена куда сильнее. Что и делает человеческое детство таким долгим — не только в абсолютных цифрах, но и по отношению к общей продолжительности жизни.

Такое предположение не противоречит ни гипотезе о компромиссе между двуногостью и большим мозгом, ни гипотезе об удлинении сензитивного периода для импринтинга. Человеческой эволюции, вероятно, в самом деле пришлось решать обе эти задачи. И она решила их единым махом, просто замедлив созревание тканей. За это, конечно, пришлось заплатить резким удлинением периода зависимости детеныша от матери и/или стаи (который обычно животные всячески стремятся сократить). Но, как хорошо известно конструкторам, улучшить сразу все показатели конструкции не удается почти никогда: ради выигрыша по наиболее важным параметрам приходится идти на ухудшение других.

Трудно, конечно, ожидать, что гипотеза о непомерно долгом человеческом детстве как побочном результате больковской ювенилизации когда-нибудь будет строго доказана, но кое-какие косвенные свидетельства в ее пользу есть. Например, обезьяны бонобо, в целом чрезвычайно близкие к шимпанзе, отличаются от них некоторой «детскостью» своего облика и поведения, сохраняя во взрослом состоянии те черты, которые присущи шимпанзе лишь в юности. И именно у бонобо возраст взросления (13—14 лет) максимально приближен к человеческому.

^[1] Это, кстати, еще одна почти уникальная особенность человеческой биологии: самки подавляющего большинства видов млекопитающих утрачивают способность к зачатию только в возрасте полного одряхления, когда все физиологические системы организма перестают выполнять свои функции. Нечто подобное явлению менопаузы обнаружено пока только у китов-гринд. Причины столь парадоксального эволюционного «приобретения» достоверно не известны, но биологи полагают, что оно — следствие долгого человеческого детства: женщина должна успеть дорастить до возраста самостоятельности своих последних детей, а не вкладывать ресурсы в рождение тех, которым придется расти уже без нее.

^[2] Если быть точным, еще в 1870-е годы это явление было описано Дугласом Сполдингом, домашним учителем в доме виконта Эмберли (в частности, наставником Бертрана Рассела) и натуралистом-любителем. Однако открытие Сполдинга осталось незамеченным.

^[3] Вероятно, этот механизм работает и у человека и лежит в основе того, что Зигмунд Фрейд и его последователи (столкнувшиеся с этим явлением задолго до возникновения этологии) интерпретировали как «эдипов комплекс».

^[4] Это в какой-то степени похоже на программу распознавания текстов. Любой знак или даже случайное пятно в распознаваемом тексте программа интерпретирует как одну из букв известного ей алфавита (точнее — того из известных ей алфавитов, который выбран пользователем для распознавания данного текста). Выйти за пределы этого алфавита или хотя бы идентифицировать знак как нераспознаваемый («это вообще не буква кириллицы, это либо не известный мне знак, либо случайная помарка») программа не может. По мысли сторонников обсуждаемой концепции, наше восприятие и (в значительной мере) мышление работают примерно так же, причем используемый «алфавит» (базовый набор образов и категорий) формируется в раннем детстве за счет импринтинга.

^[5] Действительно сроки окончания сензитивного периода для импринтинга языка (6—8 лет) довольно точно совпадают с возрастом завершения анатомо-морфологического созревания человеческого мозга. Мозг продолжает увеличиваться в размерах, но его структура и тонкая архитектоника уже принципиально не меняются до конца жизни (или до развития какой-либо тяжелой церебральной патологии). Следует, однако, заметить, что не все исследователи однозначно связывают возможность импринтинга с сохранением морфологической пластичности мозга (см. следующую сноску).

^[6] Некоторые исследователи-этологи рассматривают быстрое и прочное запоминание самками некоторых животных (коз, антилоп, морских котиков и т. д.) своих новорожденных детенышей как разновидность импринтинга — что оспаривается другими авторами. Не претендуя на роль арбитра в этом споре, позволим себе заметить, что при этом отсутствует одна из важных черт импринтинга — невозможность коррекции: ведь после каждых новых родов самке приходится запоминать новых детенышей.

^[7] Разве что некоторые совсем уж наивные креационисты пытаются превратить ее в некий «аргумент» в пользу того, что, дескать, не человек — результат эволюции обезьяны, а обезьяна — продукт деградации человека.

^[8] В русле модных сегодня поисков естественно-эволюционных корней наиболее важных и широко распространенных социальных феноменов и институтов некоторые авторы причисляют к результатам ювенилизации и потребность человека в богах или других могущественных покровителях. В самом деле, подрастающие детеныши многих высших млекопитающих выказывают явную потребность в постоянном контакте с родителями и/или вожаками; у домашних собак (в облике которых ювенильные черты проявляются еще ярче, чем у человека) это отношение, перенесенное на человека-хозяина, сохраняется на всю жизнь. Однако эта гипотеза и сама правомерность и продуктивность подобных объяснений требуют отдельного разговора.

Реальный возраст сегодняшнего молодого человека

Фонд «Общественное мнение»

В российском обществе, как видим, нет доминирующего мнения относительно темпов взросления молодого поколения (см. рис. 1), хотя считающих, что сегодняшние молодые взрослеют в более раннем возрасте, нежели их родители, все же несколько больше, чем придерживающихся противоположного мнения. «Дети» чуть чаще присоединяются к первой точке зрения (и реже — ко второй), чем «отцы», но различия настолько незначительны, что говорить здесь о каком-либо «конфликте поколений» нет повода. А среди «дедов», которые сравнивают, по преимуществу, уже поколения своих детей и внуков, оба эти мнения популярны практически одинаково.

Вместе с тем показательна корреляция между уровнем образования респондентов и их позицией по рассматриваемому вопросу (см. рис. 2). Если среди обладателей вузовских дипломов тех, кто считает, что нынешняя молодежь взрослеет сравнительно рано, и тех, кто придерживается противоположного мнения, примерно поровну, то среди респондентов с образованием не выше общего среднего первых в два раза больше, чем вторых.

К этому стоит добавить, что среди респондентов с относительно высокими доходами (свыше 20 тыс. руб. в месяц) доли считающих сегодняшнюю молодежь сравнительно взрослой и сравнительно инфантильной примерно одинаковы (29 и 31 %), тогда как люди с более низкими доходами значительно чаще отдают предпочтение первому мнению (среди самых малообеспеченных — 41 и 23 % соответственно). Кроме того, если среди москвичей 30 % полагают, что нынешнее поколение взрослеет раньше, чем предыдущее, и 35 % — что позже, а среди жителей иных мегаполисов — 33 и 31 % соответственно, то среди сельских жителей первое мнение распространено вдвое шире, чем второе: 37 % против 19 %. Таким образом, имеющие доступ к значимым социальным ресурсам чаще склоняются к тому, что сегодняшняя молодежь взрослеет относительно поздно, обделенные же такими ресурсами — что относительно рано.

Участников опроса, посчитавших, что молодежь сейчас взрослеет раньше (напомним, 34 % всех опрошенных), попросили объяснить, с чем это, по их мнению, связано. Чаще всего респонденты говорили, что с научно-техническим прогрессом — эта тема звучала в ответах 12 % респондентов (т. е. более трети от числа тех, кому задавался этот вопрос): «век техники, телевидения, интернета»; «техника развита, они с пеленок общаются с компьютером»; «с веком информатики»; «компьютеризация»; «мир интернета». Стоит отметить, что в некоторых репликах отчетливо проскальзывает недовольство этими плодами прогресса: «от телевизоров да компьютеров; то, что нужно, — не знают, а то, что не нужно, — они знают»; «интернет, фильмы по ТВ пошлые»; «телевидение портит и интернет».

Многие (7 %) говорили, по сути, примерно о том же, но делая упор на изобилии информации, получаемой молодежью благодаря научно-техническому прогрессу: «с таким потоком информации, открытости во всем — взрослеют рано»; «информационный взрыв»; «быстрее все узнают»; «больше возможности получить нужную информацию». Впрочем, не только «нужную» — ситуация и здесь радует далеко не всех: «много информации лишней»; «информации у них слишком много». Некоторые сокрушаются: «они находятся в жестком прессинге информационного изобилия».

Довольно часто (6 %) опрошенные говорили, что нынешнее поколение более развитое, «продвинутое» и, наконец, просто более умное, чем предыдущее (нередко это тоже увязывалось с новой информационной эпохой): «сообразительнее нас»; «они более продвинутые»; «больше знают, разбираются в жизни лучше»; «они знают больше нашего»; «умнее стали»; «дети сейчас как вундеркинды». И здесь, однако, многие не обходятся без мизантропических комментариев: «знают больше, но не туда наточены».

Некоторые, не вдаваясь в детали, отвечали, что молодежь взрослеет, потому что меняется время, эпоха (4 %): «жизнь другая»; «общество изменилось»; «все ускорятся в 21-м веке»; «время такое»; «другая среда»; «ритм другой».

Немало тех, кто раннее взросление связывает со вседозволенностью, вредными привычками, распущенностью (3 %): «курят, пьют, дома не ночуют»; «улице предоставлены и телевизору с глупостями»; «раньше, чем мы, начали пить»; «больше информации об интимной жизни»; «по ТВ много пошлого показывают». Тут, конечно, не обходится без ностальгии по суровому родительскому надзору: «в борзости и наглости их взрослость»; «много чего дозволяют недозволенного сейчас».

Некоторые респонденты (2 %) объясняют ускоренное, по их мнению, взросление акселерацией — хотя не вполне ясно, какой именно смысл они вкладывают в этот термин. Вероятно, чаще всего имеется в виду физиологическое взросление: «уже в 15 лет созревают до взрослых». Другие (2 %) делают упор на стремлении нынешней молодежи к самостоятельности, в частности к тому, чтобы в более раннем возрасте начинать трудовую деятельность: «жить торопится самостоятельно»; «работать раньше начинают»; «более самостоятельные, чем мы»; «каждый старается стать самостоятельным, зарабатывать деньги»; «раньше хотят стать хозяевами своей судьбы». Как водится, не обходится без критической ноты: «они себя ведут чересчур взросло».

Любопытно, что одни (1 %) склонны объяснять раннее взросление тем, что «жизнь легче стала» («купаются в шоколаде, а я не знал пряника»), а другие (1 %) — тем, что «жизнь сейчас более трудная» («нужда»; «менее защищенные»).

Что касается респондентов, полагающих, что нынешняя молодежь взрослеет позже, чем взрослело старшее поколение (а таковых — 25 %), то они чаще всего ссылаются на избыточность родительской опеки (9 % от всех опрошенных): «родители оберегают от жизненных трудностей»; «мы привыкли носить их на руках»; «нянчим сильно»; «родители опекают до пенсии»; «гиперопека»; «долго родители пестуют»; «слишком долго возле юбки находится». Отметим, что в этих репликах совершенно не слышен «гул времени» — практически все они звучат так, как могли бы звучать (и звучали) подобные претензии и поколение назад, и ранее.

Многие (4 %), говоря о позднем взрослении, ругают нынешнюю молодежь за безответственность, легкомыслие и инфантилизм: «нет ответственности, легко все дается, инфантильные»; «ничего не знают»; «ветер в голове»; «не хотят взрослеть, мало вникают во все»; «такое время инфантилизма». Другие (4 %) отмечали ее избалованность — и, как правило, с той же брюзгливой интонацией: «избалованные, все есть»; «слишком хорошо живут»; «сейчас другое время, все дано на тарелочке, раньше труднее было»; «они живут в достатке»; «живут как в сказке». Или обвиняли молодежь в паразитизме (2 %): «на шее сидят у родителей»; «они сейчас на работу не спешат»; «потребительское отношение к жизни»; «поколение потребителей и эгоистов».

Впрочем, некоторые респонденты, отмечая связь между ростом благосостояния и запоздалым взрослением, никакой беды в этом не видят: «жизнь более спокойная, и детям нет необходимости работать после школы; нужно сначала образование»; «уровень жизни возрастает, и человеку в 17 не нужно уже быть самостоятельным».

Стоит отметить, что в некоторых случаях те, кто отмечал раннее взросление нынешней молодежи, и те, кто отмечал позднее, приводили одни и те же доводы. Так, если 3 % опрошенных, как мы видели ранее, говорили о вседозволенности в контексте обоснования тезиса об «ускоренном» взрослении молодых, то 2 % практически теми же словами доказывали тезис об их «замедленном» взрослении: «вседозволенность, безответственность»; «наркотики, курево»; «много вседозволенности, разврата, алкоголя, наркотики». То есть, в зависимости от угла зрения, все это воспринимается и как атрибуты взрослости, и как признаки ее отсутствия.

Аналогичная двойственность — и в ссылках на компьютеризацию. Хотя многие видят в ней важнейший фактор ускоренного взросления, некоторые (2 % опрошенных) полагают, что она, напротив, его блокирует: «интернет атрофировал мозги»; «компьютерные игры зомбируют, отрицательно сказываются на взрослении»; «компьютерная зависимость».

Но в целом, как видим, сторонники точки зрения, согласно которой нынешняя молодежь инфантильнее поколения своих родителей, в отличие от своих оппонентов гораздо чаще оперируют «вневременными» доводами и гораздо реже — реалиями сегодняшнего дня.

И еще одно: мнение о позднем взрослении нынешней молодежи почти во всех случаях окрашено в критические тона. Но из этого отнюдь не следует, что мнение о ее раннем взрослении непременно окрашено противоположным образом; в высказываниях сторонников последней точки зрения довольно часто слышится недовольство молодым поколением. И, следовательно, некоторое преобладание считающих, что юноши и девушки сегодня менее инфантильны, чем некогда их родители, непозволительно трактовать как вердикт в пользу молодежи.

Опрос 30 июня — 1 июля 2014 года. 100 населенных пунктов,
43 субъекта РФ, 1500 респондентов
© Фонд «Общественное мнение»