Заключение о емердах

В приведенном выше опыте изучения экономического и пра­вового положения двух категорий смердов затронуты были многие стороны большой проблемы, в том числе н вопросы о месте смерда в производстве.

Ввиду особой важности именно этого сюжета, до сих пор вызывающего, правда, у немногих исследователей, попытку решить вопрос по-иному, будет небесполезно в заключение всего этюда о смердах еще раз вернуться к тому же сюжету.

Для тех, кто верил, а может быть и продолжает верить, в то, что Киевская Русь — страна рабовладения, что Русь в это время переживала рабовладельческую формацию, основой производ­ства должен представляться труд раба.

Для тех, кто считает Русь одним из средневековых государств, государств, выросших в борьбе с рабовладельческим миром и создавших новый, -более прогрессивный общественный порядок на развалинах рабовладельческого строя, ясно, что в этих госу­дарствах раб не мог быть главной производительной силой.

Свободный член общины, 'положение которого так сильно манило к себе простолюдина римлянина н грека,—вот кто состав­лял производственную базу у германцев и славян в дофеодаль­ный период. Наступление феодализма несло свободному об­щиннику закрепощение, а ие рабство. Феодал «предпочитает иметь дело с крепостным, у которого есть своё хозяйство, свои орудия производства и который имеет некоторую заинтересо­ванность в труде..,»¹. Крепостничество — система обществен­ных отношений, характерная для всей средневековой Европы, появилось рано и на Руси. В IX веке во всяком случае оно уже не было новостью. Дальнейшее его развитие протекало быстро, но долго еще рядом с крепостным смердом продолжали жить свободные крестьяне, находившиеся под властью государства.

Смерд свободный и крепостной — это и есть основная про­изводительная сила в Киевской Руси. Наличие рабства в это время нас смущать не должно. Это спутник феодальных обще­ственных отношений, имеющий тенденцию к ослаблению и в конечном счете исчезающий совсем.

Стоит взглянуть в наши источники, и мы в этом можем убе­диться. Смерды — главпьге плательщики даней и рейты. Никак иначе нельзя понять хотя бы следующие тексты наших лето­писей: в 1169 г. новгородцы, ходившие в Суздальскую землю войной, взяли много дани, потом снова вернулись и снова «взя- шя всю дань, и на суздальскых смердех другую»^[310]. В 1193 г. югра обращалась к наступавшим на нее новгородцам, с лукавой покорностью называя себя их данниками ^[311]

Совершенно ясно, что пушинна, как и другие «узорочья», поступала к князьям и их дружинникам от этих самых смердов, платящих со своих дымов и плугов чаще всего белками, куни­цами, соболями и другими ценными мехами, превращавшимися в руках князей и дружины в товар. Как мы видели выше, пла­тили они свои дани и деньгами.

Дань, и очень часто именно пушниной, в раннефеодальный период истории Руси и была способом эксплуатации смердов государством в интересах господствующего класса. В связи с про­цессом освоения земли различного типа феодалами и вместе с превращением свободного смерда в зависимого, полукрепостного нли крепостного возникает и утверждается отработочная и на­туральная рента. Смерд, попадавший под непосредственную власть феодала, привлекался и ко всевозможным работам на боярском дворе и для этого двора. В «Правде» Ярославичей мы видели смерда рядом с холопом и рядовичем в княжеской вотчине. К сожалению, «Правда» не дает нам материала для ответа на во­прос, как именно эксплуатировался здесь смерд (закуп, несомнен­но, выполнял барщинные работы). Мы можем только предполагать, что и смерд принуждался к тем же работам. Но, конечно, не всегда. Позднее (XIII—XIV века) во всяком случае смерд, попадая в частную зависимость, отдавал своему господину продукты своего труда.

Обе формы ренты, отработочная и продуктами, обычно жи­вут параллельно, хотя и находятся в различные периоды фео­дальных отношений в известной друг к другу пропорции.

Усиление рейты продуктами за счет примитивной барщнны знаменовало переход к следующему, высшему этапу в истории феодальных отношений.

У нас нет недостатка в сведениях относительно стремления богачей подчинить себе свободных смердов как основного источ­ника своего богатства. Нет недостатка в сведениях и об эксплуа­тации смердов, об их пауперизации и причинах, заставлявших часть их переходить на еще более низкую ступень социальной лестницы и искать помощи у богатых землевладельцев. Влади­мир Мономах, как мы уже внделн, ставит себе в заслугу, что он «худого смерда и убогие вдовицы не дал сильным обидети».

Из поучения епископа Серапиона узнаем, что действительно было от чего их защищать: сильные люди «имения не насы­щаются, но и свободные сироты (это и есть смерды. — Б. Г.) порабощают и продают»^[312]. Мы видели, что митрополит Климент в послании к пресвитеру Фоме тоже говорит о ненасытных бога­чах, «славы хотящих, иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины». Сябры — это свободные крестьяне, независимые смерды. Епископ звер­ской Симеон (умер в 1289 г.) в одной из проповедей говорит: «Но глаголю вам царем и князем и наместником: утешайте скор­бящих, избавляйте убогих от рук сильных: сии бо от богатых обидими суть и притекают к вам яко защитником благим; ио вы цари и князн и наместници, подобии есте тучи дождевней, иже истечает над морем во время ведра, а не над землею, жаждущею воды: вы тем более даете и помогаете, у них же много злата и серебра, а не тем иже не имуть ни пенязя: бедных порабощаете, а богатым даете». Об этом епископе летописец гово­рит: «Князя не стыдящеся пряся, ни вельмож... нищая же и си­роты жаловаше».

Эти сильные, энергичные, ненасытные люди ищут не рабов. Их взоры обращены на села, населенные смердами. Им интерес­на земля смердов и сами смерды, выросшие на этой земле, срос­шиеся с нею и от нее, как правило, неотделимые. Захватить под свою власть эту производительную силу, заставить ее работать на себя — мечта и план каждого феодала. Как нам хорошо изве­стно из истории Европы (и не только Европы), этот плаи был осуществлен полностью. Об этом, естественно, заботилась и власть феодального государства. В процитированных источ­никах перед нами раскрывается процесс освоения земли с насе­ляющими ее смердами различными категориями владельцев.

При этих условиях два основных типа смердов — еще не освоенные феодалами и уже попавшие к ним в непосредствен­ную зависимость — есть факт столь же обычный, сколь и неиз­бежный. В одних феодальных странах в разные периоды их истории оставалось больше не освоенных феодалами крестьян, в других — меньше, но оба типа крестьян очень хорошо известны всем этим странам. Судьба крестьянства в феодальной Европе в основном одна и та же везде.

Попробуем подвести главнейшие итоги наших наблюдений над историей смердов.

1. Смерды есть основная масса русского народа, из которой в процессе классообразования выделились другие классы рус­ского общества.

2. С появлением господствующих классов смерды оказались внизу «общественной лестницы».

3. Источники «киевского периода» истории Руси застают нх организованными в общины.

4. Победа феодальных отношений внесла в жизнь смердов очень важные изменения и прежде всего разбила смердов на две части: а) смердов-общинииков, не зависимых от частных вла­дельцев, и б) смердов, попавших под власть частных владельцев.

5. Процесс внутреннего расслоения в общине привел часть смердов к необходимости покинуть общину и искать заработка иа стороне. Таким путем у землевладельцев появились новые кадры рабочего населения из смердьей среды.

6. Не зависимые от частных владельцев, смерды продолжали существовать, несмотря на систематическое наступление на об­щину привилегированных землевладельцев-феодалов.

7. Независимые смерды попадали под власть феодалов при активном содействии феодального государства.

8. Правовое положение зависимых смердов не поддается точ­ному определению. Во всяком случае есть основание считать их в своих правах сильно ограниченными.

9. Форма их эксплуатации определяется условиями жнзни смерда: если он живет непосредственно в барской усадьбе, он работает на барщине и входит в состав челяди; если он живет вдали от усадьбы, он платит рейту продуктами.

10. В XII—XIV веках весьма энергично растет рента продук­тами в связи с расширением землевладения феодалов, увели­чением количества их подданных и превращением вотчины в сеньерию.

Несколько замечаний по поводу термина «смерд,»^[313]

Перед исследователем истории крестьянства прежде всего встает вопрос, где в источниках искать следы ого протекшей жизни, какими терминами оставленная нам в наследство пись­менность обозначала земледельца, своим инвентарем ведущего свое небольшое хозяйство, какими терминами обозначали источ­ники различные прослойки той массы народа, которая своим трудом кормила огромную страну. От того или иного понима­ния терминов зависят н выводы исследователя.

Мы очень хорошо знаем, что все живущее изменяется. Имеют свою жнзнь и слова. «...Словарный состав языка, — указывает И. В. Сталин, — как наиболее чувствительный к изменениям, находится в состоянии почти непрерывного изменения...»^[314]. Если бы мы могли познать жизнь слов, перед нами раскрылся бы мир во всей сложности своей истории. К сожалению, мы этого сделать пока не умеем. В нашем распоряжении только отдель­ные попытки, иногда удачные, но в делом недостаточные для задач историка.

Наши источники знают много терминов, обозначающих сель­ское население: смерд, сирота, сябр, крестьянин, нзорник, миряннн, изгой, закуп, рядовнч, селянин, кмет, бобыль, полов­ник, вотчич, человек (множественное число—люди). Различаются термины и по месту, и по времени, и по социальным оттенкам. Разобраться в этой пестроте совсем ие так просто.

Одним нз древнейших терминов, обозначающих земледельца- крестьянина, является термин «смерд».

Слово «смерд» очень интересно: оно имеет свою длительную и показательную историю. Недаром на него обращали внимание крупнейшие филологи.

Знаменитый славист П. И. Шафарнк по этому случаю писал: «Древнерусское смерд (смердь, rusticus), морданица (servitus), должно быть сравнено с именем народа мордва, мордвин (корень обоих слов персидский merd, т.е. человек, муж)»^а. Эти же сопоставления мы находим и у А. А. Шахматова (мордовское — mirde — муж, вотякское murt — человек, авестийское mereta, новоперсидское mard — человек)^[315].

Классовый смысл этот термин получил значительно позднее.

Термин имеет удивительно широкое распространение: иран­ское mard, таджикское mard, коми — морт, мурт, удмуртское — мурт (отсюда уд + мурт, морд + ва). Всюду этот термин обозна­чает в основном человека, людей, в переносном смысле употреб­ляется для обозначения людей низшей социальной ступени, подобно тому как в русском языке и термин «человек» употреб­ляется в общем смысле и в более узком (человек — слуга, в укра­инском чоловш — муж, супруг). Разумеется, это вторичное значение термина могло возникнуть только значительно позднее, когда появилось разделение людей на высший и низший слои.

Полную аналогию с подобной эволюцией семантики термина мы имеем и в языке египетском, где слово «ромэ» первоначально обозначало человека вообще, а позднее стало обозначать слугу, зависимого человека, раба, т. е. человека, социально прннн-. женного ^[316].

При современном состоянии лингвистической науки едва ли можно найти более убедительный путь к решению этого слож­ного н интересного вопроса.

Правда,- крупный славист прошлого века Миклошич, до­пуская два возможные решения о происхождении слова «смерда (от смород и от персидского mord), отдает предпочте­ние первому^[317]. В наше время соглашаться с мнением Миклошича уже невозможно.

Славяне и, в частности, народ русский есть продукт сложного этногонического процесса, и в русском термине «смерда сказы­вается глубочайшая древность в истории различных племен и народов, следы многих этнических переплетений.

Одно это слово, сохранившееся на огромном пространстве от Пиренеев до Ирана, от Черного моря до Прибалтики, заставляет нас серьезно задуматься над историей взаимоотношений народов Европы н Азии.

Проследить весь путь, пройденный этим термином, у меня нет возможности, да едва ли вопрос вообще разрешим сколько- нибудь полно. По отношению к судьбе этого термина на Руси я решаюсь высказать только некоторые предположения.

Если этот термин первоначально обозначал человека вообще, то в процессе выделения из людской массы более богатой и знатной прослойки, т. е. в процессе образования классов, потребовались для обозначения социальных верхов новые слова. Для определения землевладельца таким словом стало слово болярин, боярин, для княжеского дружинника — княж муж и боярнн, для купечества — гость. Масса, оста­вавшаяся внизу, попрежнему продолжала носить название смердов, но этот термин в классовом обществе приобрел уже другой оттенок. Его стали ассоциировать ие со старин­ным smerd, merd, mard — человек, а с глаголом смердеть, т. е. придали термину смерд уничижительный, даже обидный смысл. В польском кошубском языке, как сообщает С. М. Со­ловьев, smird значит бедный селяннн², в старой Латвии — крестьянин.

Очень характерны аналогии с пренебрежительным наимено­ванием низших классов населения, обязанных работать на своих господ, н людей знатных у других народов. Homines lauti или mundi — люди опрятные, мытые, богатые, homines grassi, popolo grasso — люди жирные, богатые, в противоположность им — homines sordidi, sales, noir, т. е. люди, рожденные в грязн, бед­ные, homines tenujores —.люди худые (нежирные), нуждающиеся, бедные^[318].

Некоторую аналогию с этой эволюцией семантики термина «смерда мы имеем и с термином «крестьянин».

Первоначально крестьянин есть не что нное, как «христиа­нин», т. е. человек, исповедующий христову веру. До появления ■на Руси татар это слово не имело другого смысла. Когда же вместе с татарской властью на Руси над массой русского христианского населения нависла прослойка победителей, термином «христиа­нин» стала обозначаться основная масса русского населения.

В. Мацеёвский ссылается на мнение Карамзина, что именно татары называли русских людей христианами (крестьянами)^[319]. Но н сами русские людн крепко держались за этот термин, подчеркивая им свое отличие от татар ^[320].

Приблизительно.такая же эволюция произошла и с термином «муж». В древнейшей Русской Правде этим термином обозна­чается понятие свободного человека вообще («А убнет муж мужа»...). В литовско-русском обиходе «мужик» обозначает кре­стьянина: «мужнк покуль добр, потуль есть отчич», «мужик у мужика земли на вечность купити не может», «мужик простый не мает моцы земли господарской обель продавать».

В Литовском статуте встречается «мужнк тяглый»^[321], в обиходе русском мужик иногда обозначает супруга, мужчину, а чаще это слово имеет уничижительный характер — некультурный, гру_: бый человек.

Нечто похожее произошло и с термином «кмет», «къмет». Это славянское слово обозначало свободного человека, далее в неко^ торых славянских языках «кмет» начинает обозначать людей, стоящих выше народной массы («н паде голов о сте къметьства» — Новгородская I летопись по Синодальному списку, что в другом списке, Академическом, записано иначе: вместо «къметьство» стоит «доброименитых»),

У поляков это же слово рано стало обозначать селянина, крестьянина и свободного и зависимого. В песне Bogarodzica, в одном из древнейших памятников польской литературы, встре­чается: «Adamie, ty bozy kmieciu, ty siedzisz u Boga w wiecu»^[322]. «Божий кмет» здесь — «божнй слуга», как сказал бы древнерус­ский книжннк — «раб божий».

В «Польской Правде» (Ksi^ga Praw) этот термин не употреб­ляется, очевидно, потому, что «Правду» эту записали немцы (оиа дошла до нас на немедком языке). В Вислицком статуте, нмеино в том его варианте, который приспособлен был для Галнцкой Руси, «кметь» в смысле крестьянина встречается часто и иногда заменяется словом «смерд». А. Свентоховский считает про­исхождение этого термина до сих пор невыясненным. Он допускает, что это термин не польский, хотя несомненно сла­вянский, поскольку ои рано упоминается у чехов, сербов, босня- ков, черногорцев. «Кметь» в ХШ в. обозначал chfopa^[323], крестья­нина-оброчника. М. Кавчинский допускает, что кмет обозначал первоначально человека оседлого, полноправного обывателя, участника вечевых собраний и судов. Малецкий считает его за оброчника (czynszownika). Губе указывает, что первое упомина­ние кмета падает на 1241 г. и под этим термином разумелись люди свободные н несвободные^[324]. «Не объяснена также и пере­мена значения этого выражения, которое первоначально обоз­начало, а у некоторых народов славянских и сейчас обозначает людей степенных, старцев, сановников, позднее, главным обра­зом в Польше, стало обозначать «poddanych», «людей зависи­мых». Термин этот имеет обратный термину «дедич» путь: дедич сначала обозначал зависимого (poddanego), а потом ■(рапа) господина-землевладельца» ^[325]. Последняя польская работа на эту тему, считающая термин «кмет» общеславянским, принадле­жит Яну Отрембскому ^[326].

В специальной работе П. Лавровский тоже прншел к заклю­чению, что «кмет» — термин весьма распространенный, извест­ный у всех славян, имеющий свою историю и разные значения в зависимости от места и времени^[327].

Следует также иметь в виду, что рядом с термином «смерда существуют и другие равнозначащие: сирота, селяиин, мирянин и др. Термин «крестьянин» постепенно на Руси стал вытеснять другие аналогичные по содержанию термины. Официально он завоевал полное право гражданства в Русском государстве с XV в., но в быту долго еще продолжали существовать й старые слова «смерд» и «сирота».

Не менее важный и сложный вопрос возникает при исследо­вании терминов «человек» н «людн». Я не беру иа себя решения этого вопроса. Хочу только указать на то, что слово «человек» встречается у всех славянских народов: человек, члек; польск. cztowiek, czlek; чешек, clowek; словен. clowek; сораб. czlowek, czlowk, czlowk, ziowek, zlojek, ci-loweck; винд. zhlovek, zlovek; карн. zhlovek; далм. chyovik, cjovjek; рагузск. cjovjek; славен, csovik; боен.?lovjek, clovjek, slovik.

Множественное число — люди, чешское lide, lidi; польск. ludzie; сораб. luze; винд. ludje; карн. ludji; славеи. ljudi; хор- ватск. lyud; рагузск. gljiidi; боснийск. gljudi; немецк. Leute^[328].

В каком отношении находятся эти слова к равнозначащему слову merd, — пусть решают вопрос филологи. У меня лишь возникает догадка: поскольку в Восточной Европе встречались разнообразные народы Востока и Запада, на этой огромной тер­ритории для обозначения одного и того же понятия могли по­явиться и вступить в конкуренцию несколько терминов.

На Русн, впитавшей н претворившей в себе много культур, остались оба термина приблизительно в одном значении, может быть, с некоторыми оттенками, с течением времени принявшими более четкое содержание. «Люди» получило более широкое содер­жание, «смерда — в своем значении сузилось. Повторяю, что не претендую на решение важного вопроса, и. если решился его поставить, то исключительно с намерением обратить внима­ние языковедов на эту важную проблему.

Этой справкой по истории терминов, обозначающих сельское земледельческое население, я хотел лишь напомнить о том, что исследователь, поставивший себе задачу изучить нсторню сель- ского земледельческого населения, не может не обращаться к данным языка, отразившего следы столь глубокой древности, какую не в состоянии показать нам никакие письменные источ­ники.

Изгои

До снх пор мы знакомились с отдельными прослойками селм ского населения, имея в виду расшифровку общего понятия «челядь».

Рядович, смерд и холоп — так раскрывает нам содержание этого понятия сама «Правда» Ярославичей.

Но древнейшая «Правда», хотя и в более позднем дополнении к ст. 1, называет в перечне различных групп новгородского насе^ ления и нзгоя.

Изгоев мы встречаем и в других источниках. Это предмет, заслуживающий серьезного внимания, особенно для того, кто поставил себе задачей сделать обзор истории сельского населения на Русн.

Как мы сейчас убедимся, институт изгойства в Киевской Руси есть новое доказательство того, что не рабский труд лежал в основе производства в Киевской Руси, что рабство здесь пост&; пенно изживалось за счет растущего крепостничества.

Едва ли я ошибусь, если скажу, что у современного читателя при слове «изгой» невольно вызывается б памяти знаменитый текст, где фигурируют — не знающий грамоты попов сын, обанкротившийся купец, выкупившийся холоп и, наконец, даже' осиротевший князь¹. Обычность этих ассоциаций говорит, несомненно, о популярности приведенного текста, но и после ссылки на этот текст вопрос остается нерешенным, потому что он гораздо сложнее, чем кажется с первого взгляда.

В ст. 1 древнейшей «Русской Правды» в числе общественных категорий, имеющих право на 40-гривенную виру, значится и изгой («аще будеть русин, любо гридин, любо купчнна, любо ябетник, любо мечник, аще изгой будеть, любо Словении, то 40 гри­вен положити на нь»). Обычно наши исследователи не обращают внимания на то, что источники говорят о разных изгоях — город­ских н деревенских; исследователи мало также отмечают и ту эволюцию, какая происходит с изгоем на протяжении времени, освещаемого памятниками, знающими этот термин. А между тем совершенно очевидно, что между изгоем, имеющим право на 40- гривенную виру (а по древнейшей «Правде» другой виры вообще и не было), н между теми нзгоями, которых князь Ростислав в 1150 г. передавал вместе с селом Дросенским смоленскому епис­копу или которых, по сообщению мнтрополнта Климента, ловят в свои сети ненасытные богачи, наконец, теми изгоями, котс;рых церковный «Устав» Всеволода начала XII века зачисляет в состав людей церковных, богадельных, — разница очень заметная.

Уже в свое время Калачев высказал интересную мысль, отчасти поддержанную Мрочек-Дроздовским, что «начало изгой­ства коренится... в родовом быте»². Несмотря на то, что Мрочек- Дроздовскнй не во всем, на мой взгляд, удачно разрешает задачу, у него имеются очень интересные й вполне приемлемые замеча­ния. «Как явление историческое, — пишет он, — изгойство жило и развивалось при наличности известных условий быта, и, поскольку менялись эти условия, постольку менялось й поло- исеиие изгоя в древнем обществе». «Для определения положения изгоя в обществе, — продолжает он дальше, — надобно знать, при каких условиях и в какой форме общежития жило само общество. Это необходимо вследствие того, что народ на различ­ных ступенях своего развития живет в данное время в различ­ных общественных союзах, строй которых соответствует именно данной эпохе народной жизни. Первичной формой общежития является род...; впоследствии, в силу различных причин, родо­вая замкнутость исчезает, и на место рода... является община земская, обоснованная... поземельною связью». Но Мрочек- Дроздовский, автор цитированных рассуждений, не вполне воспользовался этими соображениями при решении задачи в це­лом. В итоге своего исследования об изгоях он приходит к соло-

* Устав великого князя Всеволода (М. Ф. Владимирский-Буданов, Христоматня по истории русского права, вып. 1, стр. 245).

* П. Н. Мрочек-Дроздовский, Исследование о «Русской Правде», при­ложение к вып. 2, стр. 44, 47. Но там же мы можем прочесть и такую фразу: «Родовой быт скользнул по изгойству, как по зеркалу» (стр. 48).

вьевскому определению изгойства («Изгоем был вообще человек, почему-либо не могущий остаться в прежнем своем состоянии и не примкнувший еще нн к какому новому»), хотя и считает, что этого определение недостаточно, так как в нем не принята «в сооб­ражение среда, вытолкнувшая из себя изгоя, ни права изгоя, различные при различных состояниях общежития»^[329], между тем как, по его же собственному признанию, только этот путь иссле­дования может быть плодотворным.

Есть еще любопытные мысли у Мрочек-Дроздовского: «Доб­ровольные выходы из родовых союзов возможны лишь при усло­вии надежды найтн какую-нибудь пристань вне рода, хотя бы такую, какую нашла птица, выпущенная праотцем Ноем из ковчега... Надежда на такой уголок уже указывает на начало разложения замкнутых.родовых союзов, на начало конца родо­вого быта...; самое стремление родича вон из рода есть также ие что иное, как то же начало конца».

Наши источники ничего не говорят об изгойстве в связи с рас­падом родовых отношений: никаких письменных источников в столь ранний период нашей нсторни не было. Догадки Мрочек- Дроздовского основаны не на документальных фактах, а на теоретических предположениях. Тем ие менее отказать им в вероятности нельзя.

Если ограничиваться областью фактов, то мы должны обра­тить внимание прежде всего на факт характера филологического. Слово, «изгой» состоит из приставки и- корня, обозначающего и,сейчас в живых великорусском, украинском н белорусском языках понятие «жить». Изгой — человек выжитый, нлн вышед­ший из обычного своего состояния.

Но этим определением изгойства удовлетвориться нельзя: оно слишком общо. Термин этот жил вместе с изгоем и напол­нялся новым содержанием. В конце концов он перестал обозна­чать то, что обозначал раньше. Н. И. Ланге и М. А. Дьяконов едва ли не близки были к правильному решению вопроса, когда высказывали смелую мысль о том, что изгой, ведя свое филоло­гическое происхождение от слова «гоить» — жнть, стал обозна­чать человека, не имеющего «жизии», «животов», т. е. человека неимущего, так как, по понятиям древности, «жнть» — значило иметь средства к существованию. В 1150 г., например, князь Изя- слав говорит своей дружине: «вы есте по мне из Русские земли вышли, своих сел и своих жизней лишився»². Отсюда необхо­димость для изгоя искать пристанища у землевладельцев, могу­щих предоставить ему эти средства жизни на известных, конечно, условиях.

Близок к Ланге н Дьяконову и Сергеевич, считающий нзго⁵ ями «людей, находящихся в бедственном положении», и ука­зывающий на то, что «отдельных видов таких людей может быть очень миого». Далее Сергеевич готов применять этот термин «вообще для обозначения низшего разряда людей»^[330]. Но и Ланге, и Дьяконов^[331], и Сергеевич говорят об изгоях деревенских.

Может быть, если термин «изгой» действительно возник в родо­вом обществе, чужеродные элементы принимались в родовые замкнутые группы, но явление это стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в «Русскую Правду» попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, повидимому, и упомянут в «Рус­ской Правде» в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя. Здесь изгой еще как будто считается полноправ­ным членом нового, повидимому городского, общества, в неко­тором отношении стонт в одном ряду с дружинником и куп­цом. Нет ничего невероятного также и в том, что это равнопра­вие такого же происхождения и так же относительно, как н право закупа жаловаться на своего господина, если этот послед­ний бьет его не «про дело», т. е. что это есть компромиссная мера в целях успокоения общественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г., после чего и, может быть, в значительной степени вследствие чего и приписано настоящее прибавление к первой статье древнейшего текста «Закона руст ского». Если это так, что весьма вероятно, то равноправие нзгоев в начале XI века было уже для иих потеряно, но не совсем забыто и, может быть, служило неписаным лозунгом общественных иизов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.

Но изгоев мы встречаем не только в городе, а гораздо чаще именно в деревне, и нет ничего невероятного в том, что городские изгои в своем положении отличались от деревенских, что первые были свободны, и древнейшая «Правда» в ст. I говорит именно о них.

Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли по­явиться в период разложения родового строя, то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из сосед­ской общины, принятый в другую, может быть принятый с неко­торыми ограничениями в правах, мог оставаться здесь под име­нем н на положении изгоя.

Если искать аналогий для этого очень неясного явления древнерусской жизни, то мне кажется допустимым сравнение деревенского изгойства этой древнейшей поры с migrans «Сали­ческой Правды». В тит. XIV «De migrant! bus» мы имеем слез дующее положение: «Если кто захочет вселиться в виллу к друз гому, и если один или несколько жителей виллы 3axofsrr принять его, но найдется хоть один, который воспротивится вселенню, он не будет иметь права там поселиться» (§1); «если же вселив­шемуся в течение 12 месяцев не будет предъявлено никакого протеста, он должен оставаться неприкосновенным, как и другие соседи» (§ 3).

Перед нами германская древняя община, которая имеет право принимать н не принимать к себе чужого. Будучи принят, этот чужак является полноправным членом общины. Может быть, изгой древнейшей поры и представлял собой общественную фи- гуру, несколько напоминавшую этого вселенца, но это было очень давно. В XI—XII веках изгой уже ничего общего с mig­rans не имеет.

В Полицкой общине-верви кроме людей, связанных родством (большая семья, часто распадавшаяся на индивидуальные семьн), имеются члены общины, не связанные родством, поселившиеся здесь и принятые в общину очень давно.

Необходимо иметь в виду, что перечень групп, среди которых в «Русской Правде» обретается изгой, представлял собой уже тогда, когда он составлялся, далеко не одинаковые по своей социальной значимости общественные элементы, и прежде всего это замечание относится к изгоям. Во всяком случае в деревне начало XII века уже застает их в совершенно ином общественном положении. Здесь они — прикрепленные к земле и хозяину люда. Встречаем мы их в числе людей церковных, богадельных, стоящих на самой последней ступени общественной лестницы — после вдовицы, пущенника н задушного человека.

С попыткой Преснякова восстановить первоначальный текст этого места «Устава» нельзя не согласиться¹. Тогда этот текст примет следующий вид: «А се церковные люди: игумен, игуменья (следует перечень церковнослужителей), слепец, хромец, вдовица, пущенннк, задушный человек, изгойской»². В этот первона­чальный текст сделана вставка неизвестного глоссатора: «нзгои трои: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выку­пится, купец одолжает», к которой, по справедливому мнению Преснякова, приросло «лирическое» восклицание какого-то князя: «а се четвертое изгойство, и сего приложим: аще киязь осиротеет». Это не столько «лирическое», сколько ироническое восклицание действительно нельзя принимать всерьез, так как едва ли осиротевший князь мог попасть в число богадельных, находящихся под церковной юрисдикцией, людей.

Но и эта принадлежность к церковным людям не решает вопроса об экономической сущности изгойства, так как среди церковных людей имеются, как мы видим, и игумен н нгуменья т. е. люди, возглавляющие монастыри и принадлежащие в большинстве случаев к верхним слоям общества. Наконец, как оказывается, изгои не обязательно люди церковные.

В Церковном уставе перечислены подсудные церкви люди, в числе их, действительно, имеются и изгои. Но нахождение изгоев среди людей церковных не делает их исключительно церковными людьми. Мы гораздо чаще встречаем изгоев в кня­жеских имениях. Князь Ростислав Мстиславич дает смоленской епископии «село Дросенское, со исгои и с землею... и село Ясен- ское, и с бортником и с землею и с исгои» К Митрополит Климент в послании к пресвитеру Фоме говорит вообще о ненасытных бога­чах, «иже прилагают дом к дому, и села к селом, изгои же и сябры, и борти, и пожни, ляда же, и старины»². Едва ли церковными людьми можно считать и тех изгоев, которые населяли некото­рые части Новгорода и были обязаны по разверстке с другими горожанами мостить новгородские улицы. Псковская летопись упоминает княжеское село Изгои под 1341 г. Наконец, упоми­нание изгоев и изгойства мы имеем в нравоучительной духов­ной литературе, из которой решительно не видно, что речь идет только о людях церковных, скорее можно предположить обра­щение церкви по этому предмету именно к миряиам.

В «Наставлении» духовника кающемуся имеется перечень грехов в их восходящей степени. В числе грехов упоминается неправедное обогащение: резоимство тут поставлено на первое место. Этот грех считается большим, чем кража. Но выше и этого греха считается взимание изгойства: «И се паки горее всего емлющим изгойство на искупающихся от работы: не имуть бо видети милости, не помиловавше равно себе созданного рукою божиею человека, ниже насытившеся цеиою уреченою»⁸. Изгойство по отношению к «цене усеченной» есть то же, что про­центы по отношению к «истому» (занятой сумме). Брать цену раба при его выкупе позволяется, ио брать сверх этой цеиы (это собственно и считается изгойством) — большой грех. В этом же «Наставлении» имеется еще одна важная подробность. Церковь борется с теми, кто склонен брать изгойство и с детей выкупив­шихся холопов, рожденных после их освобождения. Пресняков справедливо склонен здесь видеть старый пережиток, когда либер- тии продолжал оставаться под некоторой властью своего гос­подина ⁴.

В памятниках нравоучительной церковной литературы под­черкивается происхождение изгойства из холопства и тем самым подтверждается факт, отмеченный и «Уставом» князя Всеволода («холоп из холопства выкупится»). Если церковь говорит больше

¹ ДАИ, т. I, № 4.

* И. Никольский, О литературных трудах Климента Смолятича, писа­теля XII века, СПБ 1892, стр. 104.

⁸ РИБ, т. VI, стб. 842; С. И. Смирное, Материалы для истории древне­русской покаянной дисциплины. Чт. ОИДР, кн. Ш, 1912, отд. II, стр. 50 («Аще кто на изгои емлет куны»).

⁴ См. А. В, Пресняков, Княжое право в древней Руси, стр. 275.

всего об изгоях именно этого происхождения, то едва ли будет несправедливо вывести отсюда заключение, что главная масса изгоев — это вышедшие из холопства люди. Стало быть, это главным образом вольноотпущенники, бывшие рабы, посаженные на господскую землю крепостные.

Здесь ясно отмечается процесс изживания рабства. Поскольку церковь раньше других землевладельцев сочла для себя выгод­ным отказаться от рабского труда и перейти к более прогрессив­ным формам эксплуатации, неудивительно, что именно в церкви оказалось много вакантных мест для вольноотпущенников изгоев. От церкви, впрочем, в этом отношении мало отставали н другие категории землевладельцев.

С. В. Юшков в трактовку вопроса об изгоях вносит свои догадки. Прежде всего заслуживает, несомненно, внимания его остроумное замечание о познавательной ценности знаменитого места об изгоях в «Уставе» князя Всеволода. «Всякому, жив­шему в XII в., было прекрасно известно, что собой представляют изгойство и изгои, и поэтому, конечно, в Уставе не объясняют, кто такие изгои, а перечисляют их категории, которые, по Уставу, входят в состав церковных людей, находящихся под патронатом церкви».

По мнению С. В. Юшкова, «Устав» имеет в виду только одну категорию изгоев — церковных. Далее С. В. Юшков указывает ниа другую категорию—княжеских изгоев, изгоев, находящихся «под специальной защитой князя». Принимая безоговорочно пер­вую категорию, я в то же время считаю необходимым сделать несколько замечаний относительно второй. Обязательно ли обан­кротившийся купец или либертии должны мыслиться под патро­натом церкви или князя? Не могут ли они оказаться и под чьим- либо иным патронатом? Источники говорят, что могут. О таких изгоях упоминает, например, киевский митрополит Климент Смолятич (1147—1154). Он, имея в виду крупных землевладель­цев вообще, а не одну какую-либо их группу, осуждает «славы хотящих, иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои же и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины»^[332].

Эти «славы хотящие» совсем не обязательно только киязья и высшие представители церкви. Митрополит в данном случае меньше всего говорил о себе и церковных магнатах, а указывал иа явление, широко распространенное в обществе.

Отсюда вытекает, иа мой взгляд, необходимость значительного расширения второй, предлагаемой С. В. Юшковым, группы изгоев путем включения в нее изгоев, живущих в качестве людей крепостных и в светских некняжеских вотчинах. К тому же у самого С. В. Юшкова есть одна заключительная фраза, как будто говорящая, что он сам склонен выйти из тесных рамок, ий же и установленных. «Дальнейшая эволюция изгоев всех кате­горий ясна, — пишет он. — Это путь постепенного превращения в рабочую силу феодальных владений»¹.

Но, конечно, не может быть сомнения в том, что церковь широко пользовалась трудом изгоев. Поскольку в состав зави­симых от церкви людей входили и изгои, мы имеем право и к иим отнести правила «Устава» князя Ярослава Владимировича о цер­ковных судах, где говорится обо всех «домовных» людях (т. е. людях, принадлежащих архиерейским домам) и церковных и монастырских. Их судит церковная власть. «Княжи волостели» в этот суд не вступают, и «безатщииа их епископу вдет», т. е. их имущество при отсутствии прямых наследников переходит к епископу точно так же, как имущество кияжого смерда в ана­логичном случае переходит к князю.

Из всего, что нам известно об изгоях, можно сделать сле­дующее заключение: 1) о городских изгоях мы почти ничего не знаем; 2) деревенские живут в селах церковных, княжеских, боярских; 3) состав изгойства сложен; очевидно, много путей вело в это состояние, из которых наиболее проторенным в дан­ный отрезок времени нужно считать путь, ведущий в изгойство из холопства через отпуск-выкуп; 4) количество изгоев у земле­владельца, между прочим, характеризует его богатство; 5) изгои прикреплены к владельцу и к земле, землевладелец распоря* жается землей и населяющими ее изгоями; 6) изгои подлежат суду своих господ; 7) к ним же, весьма возможно, переходит и имущество изгоев при отсутствии наследников.

О хозяйственном использовании изгоев можно догадаться без особого труда. Это чаще всего земледельцы, обязанные рабо­той на своих хозяев, т. е. это категории людей феодально зави; симых, крепостных.

Итак, наши очень скудные и сбивчивые источники позволяют отметить довольно большой путь, пройденный изгоями от неиз­вестного нам момента их возникновения до XIII века (позднее этот термин уже не встречается).

К XII веку положение, по крайней мере деревенского изгоя, несомненно, более или менее определилось, и мы видим изгоя уже в вотчине крупного землевладельца в качестве крепостного, передаваемого в другие руки вместе с землей; в новом своем положении он начал смешиваться с массой других зависимых от феодалов элементов и потерял вместе со своим индивидуальным общественным лицом и свое особое наименование. Настаивать на тождестве зависимых сирот, смердов и изгоев, конечно, невоз­можно, но, несомненно, их объединяет некоторая общность поло­жения: и сироты, и зависимые смерды, и изгои XII века — люди если ие всегда крепостные в обычном для нас узком понимании этого термина, то во всяком случае находящиеся в достаточно крепкой зависимости от своего землевладельца-феодала, люди, которых мы сможем смело относить к категории личио зависимых, люди, трудом которых живет крупная вотчнна.

В заключение очерка об изгоях не могу ие сказать, что эта категория зависимого населения Древнерусского государства меньше всех других поддается изучению. Здесь поневоле при­ходится ограничиваться главным образом более или менее обос­нованными предположениями.