Эволюция метода экономической науки

Эволюция методологических стандартов в экономической теории отразила соперничество двух базовых философско-эпистемологических установок: рационализма и эмпиризма.

4.1. Классический период

В классической политической экономии ведущей методологической установкой был рационализм: предполагалось, что экономика, как и мир в целом, устроена разумно, и задача науки – познать экономические законы, лежащие в основе этого мироустройства. Для пионеров экономической науки метод был задан. Они заимствовали его из науки своего времени, будь то физика (А.Смит) или медицина (Ф.Кенэ). Исследовательская стратегия, предполагавшаяся этим методом, состояла в том, чтобы свести многообразие реального мира к его существенным чертам, системно представленным в единой теоретической схеме. Правда, при изучении экономических процессов в масштабе целых стран основной метод естествознания – строгий лабораторный эксперимент – был недоступен. На первый план вышел логический метод, а важнейшим достижением классической школы стало формирование системы базовых научных абстракций – категорий политической экономии, выражавших структуру и функции экономической системы. Осуществить эту программу удалось Д. Рикардо: именно он первым выстроил идеальный объект - систему «чистой теории», которая высвободила экономическую науку из плена эмпирико-рассудочного знания, обычно не выходившего за рамки здравого смысла. На основе этой системы категорий формулировались законы политической экономии и гипотезы о перспективах общественного развития, осмысливались факты и тенденции хозяйственной жизни.

Впрочем, ключевой вопрос об адекватности заимствуемого метода условиям этой новой области его применения вплоть до середины ХIХ в. не был даже поставлен. Упор на логический метод отвлекал внимание от многих практических проблем, не получавших объяснения на базе принятых теоретических предпосылок. Это стимулировало появление сначала внутренней (Т. Мальтус, Р. Джонс), а затем, в середине ХIХ в., внешней (историческая школа) критики в адрес методологии Рикардо.

Ответом на эту критику внутри классической школы стала методологическая доктрина Д.С.Милля, разграничившая науку и искусство политической экономии. Милль полагал, что эмпирические законы подлежат объяснению «конечными причинами», а применительно к политической экономии – законами человеческой природы. Но даже знание таких истин он признавал недостаточным для решения практических проблем. Наряду с наукой как «собранием истин», Милль выделял еще и искусство как «набор правил поведения»[27].

Наука политической экономии - под которой, несомненно, подразумевалась рикардианская теория - квалифицировалась как «абстрактная». Ее единственно возможным методом называлась «абстрактная спекуляция», а наилучшим результатом - «абстрактная истина». Абстрактность политической экономии как науки проистекала из того, что в сферу своего анализа она вовлекала только главные причины хозяйственного поведения людей, абстрагируясь от прочих, дестабилизирующих, причин. Соответственно, законы политической экономии Милль определял как законы-тенденции.

В отношении искусства политической экономии подобное абстрагирование Милль считал невозможным: «когда речь идет о применении принципов Политической Экономии в конкретном случае, необходимо принимать во внимание все индивидуальные обстоятельства этого случая».[28] В «Системе логики» Милль предложил целый механизм взаимодействия науки и искусства:

Искусство ставит цель, которой нужно достичь, определяет эту цель и передает ее науке. Наука ее принимает, рассматривает ее, как явление или факт, подлежащий изучению, а затем, разобрав причины и условия этого явления, отсылает его обратно искусству с теоремою относительно того сочетания обстоятельств и - в зависимости от того, находятся ли какие-либо из них в человеческой власти или нет - объявляет цель достижимой или недостижимой. Таким образом, искусство дает одну первоначальную, большую посылку, утверждающую, что достижение данной цели желательно. Наука предлагает искусству положение (полученное при помощи ряда индукций и дедукций), что совершение известных действий поведет к достижению поставленной цели. Из этих посылок искусство заключает, что совершение таких действий желательно; а раз оно находит их и возможными, оно превращает теорему в правило или предписание. [29]

Никакой отдельной науке такое взаимодействие, по мнению Милля, не под силу: «предпосылкой каждого искусства служит не одна из наук, а наука в целом или, по крайней мере, ряд отдельных наук» [30].

4.2. Историческая школа и Карл Маркс

С позиций исторической школы разъяснения Д.С. Милля были явно не достаточными. Отталкиваясь от неоднородности геоклиматических и социокультурных условий хозяйственной деятельности по странам и эпохам, ее лидеры (Б. Гильдебранд, К. Книс, позднее – Г. Шмоллер) поставили под сомнение саму идею универсальных, не зависящих от места и времени экономических законов. Экономическая наука была переосмыслена как последовательно эмпирическая, преимущественно дескриптивная (описательная) отрасль знания, нацеленная на сбор фактов, изучение конкретного опыта хозяйствования в его историко-культурном разнообразии, выявление исторических аналогий и эмпирических зависимостей. Идеи исторической школы дали импульс формированию национальных систем статистики, а также выделению экономической истории в отдельную научную дисциплину. В то же время преимущественно описательная установка исторической школы противостояла общепринятым стандартам научности и делала ее уязвимой в глазах широкой научной общественности.

Карл Маркс был, по-видимому, первым, кто отреагировал на ключевую проблему, намеченную исторической школой. Он предложил способ сочетания теоретического задела классической школы с принципом историзма. Его решение включало два главных момента.

Во-первых, Маркс свел разнообразие институтов в пространстве к их разнообразию (изменчивости) во времени. Если исторический процесс - это естественно исторический процесс, т.е. он следует некоторым естественным закономерностям, то институциональное разнообразие экономических систем национальных государств - это не что иное, как проявление неравномерности прохождения этими странами одних и тех же фаз универсального в своих основных чертах процесса исторического развития. «Страна, промышленно более развитая, - писал Маркс - показывает менее развитой стране лишь картину её собственного будущего».[31]

Во-вторых, Маркс с помощью принципа и сторизма ограничил степень общности экономического знания: экономические законы не всеобщи, но они реальны и действуют на протяжении отдельных фаз исторического процесса, соответствующих периодам господства отдельных общественно-экономических формаций. Как следствие из этого подхода, классическая политэкономия переосмысливалась как политэкономия в узком смысле слова, относящаяся только к капитализму.

Соответственно, марксисты предполагали, что наряду с политэкономией капитализма возникнут аналогичные теории других способов производства (напр., политэкономия феодализма), которые вместе составят политическую экономию в широком смысле слова.

В своем главном экономическом сочинении «Капитале» Маркс решал необычную научную задачу - выстраивал теорию капитализма как развивающегося объекта. Стандартные логические средства были недостаточны для ее решения, и Маркс опирался в своем исследовании на идеи гегелевской диалектики. Впоследствии метод, примененный Марксом в «Капитале», стал объектом глубоких исследований многих отечественных (А.А. Зиновьев, Э.В. Ильенков, В.П. Шкредов, А.К Покрытан и др.) и зарубежных (М. Добб, Л. Альтюссер, К. Артур и др.) авторов, которые заслуживают специального рассмотрения.

В сжатом виде метод Маркса можно охарактеризовать как построение системы «встроенных» одна в другую теоретических моделей разного уровня общности и анализ этих моделей в целях выявления не только внутренней логики их функционирования, воспроизводящей относительно устойчивые связи и закономерности в объекте (что характеризует любую теоретическую модель), но также их внутренние противоречия. Последние рассматриваются как источники возможного роста и усложнения системы или, наоборот, наиболее вероятные угрозы для ее нормального функционирования. Основанием для увязки теоретических моделей между собой служит онтологическая схема генетического развития (самопорождения) системы - основа принципа восхождения от абстрактного к конкретному. Противоречия системы, как правило, выступают в форме классовых антагонизмов, в основании которых лежат закономерности и тенденции движения материального субстрата экономических процессов (динамика производственных пропорций, затрат, технических условий и т.п.). Общая картина развивающегося объекта возникает в результате наложения факторов динамики на модели функционирования системы. Еще одна характерная особенность диалектического мира Маркса - взаимосвязь объекта и субъекта познавательной деятельности. Познание закономерностей объекта и практическая деятельность людей, этим знанием вооруженная, не отделены от объективной диалектики объекта. Напротив, они выступают ее неотъемлемой составляющей.

4.3. «Спор о методе»

Радикальным ответом на методологический вызов исторической школы стала маржиналистская революция последней трети ХIХ в. Восстанавливая в правах приоритет рационализма и утверждая универсальность экономико-теоретического знания, первые теоретики маржинализма (К. Менгер, У. Джевонс) опирались на идею универсальности «природы человека» и, соответственно, принципов экономического действия. Эти принципы, в силу их всеобщности и простоты (максимизация выгоды, минимизация издержек и т.п.), считались самоочевидными, не требующими иных эмпирических подтверждений, кроме собственного опыта каждого человека (принцип интроспекции, или самоанализа). Перед наукой ставилась задача логического выведения из этих принципов (постулатов) универсальных законов экономического поведения и взаимодействия. В результате экономическая наука стала перестраиваться в науку об экономическом поведении, а позже – в науку выбора оптимальных решений об использовании ограниченных ресурсов.

Еще один лидер маржиналистской революции Л. Вальрас настаивал на сходстве «чистой политической экономии» с физико-математической наукой, подчеркивая, что «математические науки... строят a priori конструкции своих теорем и их доказательств», а затем «...обращаются к опыту, но не для того, чтобы подтвердить, а чтобы применить свои выводы»[32].

Конец ХIХ в. был отмечен ожесточённым «спором о методе» главными действующими лицами в котором выступили К. Менгер, глава австрийской школы, один из лидеров маржинализма, и Г. Шмоллер, лидер новой исторической школы. «Спор о методе» был спровоцирован выступлением исторической школы против того типа экономической теории, при котором логика научных абстракций воспринималась как логика самой экономической жизни – позже подобная подмена получила наименование «рикардианского порока» (Шумпетер). В противовес стратегии на сведение реальности к ее существенным чертам историческая школа предложила снизить сами научные амбиции экономистов, «смягчив» и ограничив познавательную задачу политической экономии до описания и толкования фактов. Шмоллер выступал за главенство исторического, индуктивного метода и нормативный (т.е. оценивающий и предписывающий) характер экономической науки, неустранимость в ней этической составляющей. Отказ лидеров исторической школы от выработки универсального экономического знания открыло путь к массовому производству нестрогого описательного знания, которое для практики оказалось не более полезным, чем абстрактные теории.

К. Менгер решительно отверг подобную стратегию, поскольку, по его мнению, такое «направление теоретического исследования принципиально исключает возможность достижения строгих (точных) теоретических познаний во всех областях мира явлений»[33]. Согласно Менгеру, точная наука - это сущностное знание, недоступное исследователю-эмпирику.

Хотя по своему содержанию теории Менгера и «классиков» были существенно различными, в методологическом отношении между ними было много общего. Менгер оказался преемником Рикардо в отстаивании приоритета логического, дедуктивного метода и позитивного, т.е. независимого от политических, этических и иных ценностных суждений, характера экономического знания.

В «споре о методе» не было явного победителя, но он обнажил слабые стороны в позициях оппонентов. Наиболее авторитетным подведением итогов этого спора стала монография Д. Невилла Кейнса «Предмет и метод политической экономии» (1890)[34], которая на десятилетия вперед определила моду на компромиссно-перечислительное изложение метода экономической науки.

Более важным результатом было то, что «спор о методе» послужил катализатором выдвижения принципиально новых подходов к изучению экономики. Среди них были упомянутая выше эволюционистская исследовательская программа Т. Веблена; эмпиристская экономико-статистическая программа, нацеленная на поиск эмпирических закономерностей методами статистического анализа данных (У. Митчелл - в США, А.А. Чупров и Н.Д. Кондратьев - в России); методология познания социально-экономических явлений Макса Вебера и др. направления. Именно этим временем можно датировать начало современной эпохи в развитии экономической науки и экономической методологии.

Но если все же попытаться определить настоящего победителя в «споре о методе», то наилучший кандидат на такую роль - Альфред Маршалл, первый лидер будущего неоклассического «мейнстрима», главного течения экономической мысли ХХ в. Подъём и международное признание этого нового течения было прямым следствием падающего авторитета обеих научных школ - главных фигурантов «спора о методе».

В своих «Принципах экономической науки» Маршалл непосредственно отвечает на вызов «спора о методе». Хотя его ответ не свободен от компромиссных предостережений против крайностей, будь-то «факты без теории» или «теория без фактов», ядро его аргументации содержательно и последовательно. Это не что иное, как очерк принципиально новой для экономической науки исследовательской стратегии. С философской точки зрения методологическая доктрина А. Маршалла стала наиболее влиятельным проводником позитивистских тенденций в экономической науке.

Ясно осознавая ограниченные возможности всякого обобщающего знания в сфере, где «никакие два экономических события не являются во всех аспектах полностью идентичными»[35], Маршалл сделал еще один шаг в сторону снижения уровня притязаний теории в сфере экономического познания. Теория, по его выражению, «это не совокупность конкретных истин, а мотор, предназначенный для того, чтобы открывать такие истины»[36]. Иначе говоря, теория - это не само знание об объекте, а лишь способ его получения, инструмент познания. Корпус теоретического знания Маршалл - вслед за Ф. Бэконом - называл органоном, с той существенной разницей, что у Бэкона речь шла о чисто логических методах, а экономический органон Маршалла включал арсенал методов конкретно научного исследования. Маршалл даже сравнивал научную теорию с машиной в фабричном производстве: получалось, что теория нужна там и постольку, где и поскольку есть рутинная научная работа, допускающая «механизацию».

Субстантивные, собственно содержательные исследования (не связанные с разработкой инструментария), выступали как исследования, основанные на применении «заготовленного» инструментария. Они были призваны «проливать свет на практические вопросы», т.е. быть тем, что сегодня принято называть прикладными исследованиями.

Фактически Маршалл разделил экономическую науку на фундаментальную и прикладную, отождествив фундаментальную компоненту с разработкой аналитического инструментария. В этой структуре не нашлось места для фундаментальных исследований другого типа - ориентированных на формирование общей онтологической картины экономики, на сущностное осмысление новых явлений и фактов. И не случайно: Маршалл явно не доверял таким построениям. Урок естествознания он видел в том, что «физические науки претерпевали медленное развитие до тех пор, пока выдающийся, но нетерпеливый гений греков настойчиво искал единую основу для объяснения всех физических явлений, а быстрый прогресс этих наук в современную эпоху происходит благодаря разделению широких проблем на их составные части»[37].

Свою исследовательскую стратегию он пояснял образом «цепочек логического вывода»: «...функция анализа и дедукции в экономической науке состоит не в создании нескольких длинных цепей логических рассуждений, а в правильном создании многих коротких цепочек и отдельных соединительных звеньев». [38]

Маршалл адресовался не столько к экономической науке, сколько к науке в экономическом познании. Последняя и складывается из множества «коротких цепочек» точного, твердо установленного знания, или частных теорий. Этот взгляд нашел классическое выражение в знаменитой метафоре Джоан Робинсон, назвавшей экономическую теорию «ящиком с инструментами».[39]

Как выбрать нужный инструмент из такого «ящика»? В маршаллианской экономике такой выбор вообще не относится к компетенции науки: ответственность науки не идет дальше рутинных аспектов экономического поведения, в то время как наиболее сложные вопросы, возникающие в хозяйственной жизни, остаются в сфере компетенции здравого смысла.

С утверждением теории Маршалла в качестве «мейнстрима» экономической науки ХХ в. развитие последней пошло по его сценарию. Быстро углублялась дифференциация и фрагментация экономических знаний. С начала ХХ в. при активной роли самого Маршалла резко ускорился процесс институционализации экономической науки: создавались университетские кафедры, началась и быстро расширялась специализированная подготовка студентов, учреждались научные журналы и исследовательские центры.

Заложенная Маршаллом кембриджская традиция получила развитие в методологической доктрине крупнейшего экономиста ХХ в. Д. М. Кейнса. Следуя за Маршаллом, Кейнс называл экономическую теорию «ветвью логики». Он не верил в продуктивность попыток строить ее по образу естественных наук. Методологическое кредо Кейнса наиболее четко выражено в его письме к Р. Харроду (1938):

«Экономика - это наука мышления в терминах моделей в сочетании с искусством выбирать модели, релевантные в современном мире... Цель модели - отделить действующие относительно долго или относительно неизменные факторы от преходящих или колеблющихся, чтобы разработать логический способ размышления о последних и понимать процессы, которые они порождают в конкретных случаях.... Хорошие экономисты редки, поскольку дар использовать «бдительное наблюдение» для выбора хороших моделей, хотя и не требует высокоспециализированных интеллектуальных навыков, оказывается весьма редким» [40].

4.4. Влияние неопозитивизма

Начиная с 30-х гг. ХХ в. в экономическую науку проникают новые методологические установки, основанные на идеях неопозитивизма и попперианства. Внимание сфокусировалось на проблеме демаркации, или - иными словами - отграничения научного знания от знания ненаучного. Научным стало признаваться только эмпирически проверяемое знание; к теории стали относиться, скорее, инструментально - как к эвристическому средству получения новых эмпирических обобщений. В своем стремлении обеспечить достоверность знания неопозитивизм выделил три основных условия научности: для “чистой теории” - логическую строгость; для эмпирического знания - надежное (проверяемое) соответствие данным опыта; для конкретной научной дисциплины - наличие четких правил “перевода” с языка теории на язык наблюдения, и наоборот.

Последнее условие оказалось особенно жестким для экономической науки. В результате, наличие разных критериев научности для разных компонентов знания даже в рамках неоклассического “мейнстрима” дало толчок к усилению разрыва между теоретическим и эмпирическим знанием.

Одним полюсом притяжения стала “чистая теория”, эпистемологически опирающаяся на рационализм в его различных проявлениях, другим - прагматический сектор науки, а также эконометрика - область исследований, в наибольшей мере отвечающая методологическим нормам эмпирицизма.

Традиционными для экономической теории были умеренно рационалистические установки, восходящие к методологии Д.С. Милля. Настаивая на том, что теория должна пользоваться абстрактным методом, Милль и его последователи в ХХ в. (Ф. Найт, Л. Роббинс) были, тем не менее, «эмпирическими априористами» (Й. Клант), т.е. полагали, что исходные теоретические постулаты суть элементарные обобщения опыта.[41]

Оплотом рационалистических установок в экономической науке середины ХХ в. была вальрасианская ветвь неоклассического «мейнстрима». Именно в ее рамках в период 1930-50-х гг. произошел переход экономической теории на язык математики и к методологическим стандартам формализованного знания. Главным средством анализа стало построение математических моделей, а главным критерием их научности - логическая строгость выводов. Образцовым воплощением нового типа теоретизирования послужила работа П. Самуэльсона «Основания экономического анализа» (1947)[42]. В качестве своего методологического кредо Самуэльсон провозгласил «выведение операционально значимых теорем», уточнив, что под операциональностью он подразумевает их эмпирическую проверяемость, или требование, чтобы они были выражены в такой форме, которая хотя бы в принципе допускала возможность их опровержения.[43] Такая установка не противоречила позитивистским идеалам научности, но отдавала явное предпочтение теоретической работе ученого, пусть и с оговоркой относительно формы представления результатов.

Курс на формализацию экономической теории усиливался процессами в самой математике. Если для Вальраса его математическая модель общего равновесия была выражением сущностных черт рыночной экономики, то в 40-50-е гг. ХХ в. теория общего равновесия переосмысливается (Ж. Дебре и др.) в свете тогдашней математической моды как чисто формальная математическая конструкция, теоретические достоинства которой не зависят от ее возможных эмпирических интерпретаций. Эта тенденция, распространившаяся и на другие разделы теории (например, основанные на теоретико-игровых моделях), фактически отгородила «чистую теорию» от методологического диктата неопозитивизма, но одновременно дала повод для интерпретации такой теории в качестве отрасли прикладной математики.

Одновременно в рамках неоклассического «мейнстрима» действовала инструменталистская тенденция к ограничению самостоятельного значения теоретических моделей вообще. Теории практически уравнивались с рабочими гипотезами, ценными лишь постольку, поскольку они содействуют получению тех или иных эмпирических результатов. Методологическим манифестом этого направления послужила известная работа Милтона Фридмена “Методология позитивной экономической науки” (1953),[44] провозгласившая, что качество теоретических моделей не зависит от реалистичности предпосылок, положенных в ее основу и всецело определяется способностью теории давать достаточно точные предвидения.

Поводом для обращения Фридмена к методологии были дискуссии вокруг принципа максимизации прибыли как стандартной предпосылки микроэкономической теории. В полном соответствии с требованиями научности в конце 1930-х и в 1940-е гг. были проведены эмпирические исследования поведения фирм, призванные проверить надежность общепринятой теории. Результаты показали, что реальное поведение существенно отличается от того, как его представляют себе экономисты. Это поставило под удар все здание неоклассической теории.

Выступление Фридмена было ответом на эту критику. Линию своей обороны он строил на том, что требование реалистичности предпосылок теории заведомо невыполнимо: никакая теория не может претендовать на полное описание действительности. Хорошая научная гипотеза, напротив, должна быть экономной в средствах. Отсюда следовал самый знаменитый его вывод: «в общем плане, чем более важной является теория, тем более нереалистичны... ее предпосылки».[45]

Статья Фридмена отразила реальные проблемы профессионального ремесла экономиста, и это обеспечило ей широкий резонанс в научном сообществе. Парадоксы Фридмена были основаны на важных интуициях, хотя, порой, страдали нечеткостью формулировок и логическими подменами.[46] Это стимулировало более тщательную проработку вопроса о предпосылках теории, их разновидностях, эвристических функциях, а также применимости основного тезиса в теории фирмы.

Методологические дискуссии между Самуэльсоном и Фридменом не привели к изменению общей ситуации: размежевание неоклассического «мейнстрима» на рационалистов и эмпириков сохранялось и послужило одним из катализаторов обострения методологических споров в мировой экономической науке в последней четверти ХХ в.

Начиная с 60-х гг. ХХ в. тенденция к «массовому производству» частных теоретических моделей получила новое ускорение. После ослабления интереса к прежнему научному лидеру - теории общего экономического равновесия - едва ли не главным направлением микроэкономического анализа стали исследования экономического поведения в разнообразных условиях: информационных и институциональных. Их цель - выявление взаимосвязей и закономерностей в экономических явлениях, справедливые «при прочих равных условиях», т.е. установленные для определенного набора условий (напр., для отраслей или фирм с определенного типа производственной функцией или для товаров с определенным типом эластичности спроса по цене и т.п.). Такие знания применимы постольку, поскольку реальные условия соответствуют условиям и предпосылкам, для которых эти результаты получены. Они фрагментарны по своей природе. Их взаимная общность обусловлена методами генерирования и не гарантирует согласованности в контексте использования. Если применимость таких знаний обусловлена достаточно редкими или уникальными обстоятельствами, то значимость теоретических обобщений может мало отличаться от значимости простого описания исторического опыта.

Совместное действие тенденций к обособлению теоретико-инструментальной деятельности и расширению фронта частных теоретических разработок привело к своеобразному «переворачиванию» отношений между фундаментальной и прикладной наукой. Многие идеи и методы, определившие направление развития экономической науки во второй половине ХХ в., родились в междисциплинарных коллективах масштабных прикладных проектов (военных, космических и т.п.) и были выдвинуты неэкономистами: Д. фон Нейманом, Г. Саймоном, Д. Нэшом и др.[47] Эти исследования действительно были прикладными в том смысле, что они не были направлены на открытие и осмысление новых экономических явлений. В то же время их трудно назвать прикладными в смысле приложения ранее полученных теоретических результатов к решению практических проблем. Скорее наоборот: решение прикладных задач стимулировало «импорт» новых аналитических средств из других дисциплин, и - в ряде случаев - этот инструментарий становился основой новых направлений экономической теории.

Модель развития современной экономической науки, ориентированная на «импорт» теоретического инструментария из других наук, прежде всего - математики, оказалась во многих отношениях весьма успешной. Авторитет в научных и политических кругах, устойчивый спрос и достаточно емкая ниша на рынке интеллектуальных услуг - характерные проявления общественного статуса экономиста во многих странах.

Однако эти успехи имели и свою цену. «Большие теории», отвечавшие на вопросы типа «куда идет экономика и/или общество?» и составлявшие главное содержание экономической науки ХIХ в., не просто ушли на второй план - для большинства современных экономистов они вообще выпали из поля зрения и сферы их профессиональной ответственности. Экономическая наука потеряла экономику как свой предмет, измельчала тематически, стала «аспектной» наукой.[48]

4.5. От метода к методологии

Это не могло остаться незамеченным в научном сообществе. В те же 80-е гг. ХХ в. в мировой экономической науке начался методологический бум, который продолжается до сих пор. Поток публикаций по методологическим и философским проблемам экономического познания исчисляется десятками монографий и сотнями научных статей в год. Результатом этой интеллектуальной активности стало формирование экономической методологии как специализированной области исследований, возникновение соответствующего международного научного сообщества. Оно объединило экономистов (М. Блауг, Р. Бэкхауз, К. Гувер, Б. Колдвелл, Т. Майер, Д. МакКлоски, У.Сэмюэлс и др.), философов (У. Мяки, А. Розенберг, Д. Хаусман и др.), методологов науки (Н. Картрайт), даже лингвистов в общем стремлении осмыслить предпосылки, тенденции, проблемы и перспективы развития экономической науки, повысить тем самым уровень профессионального самосознания экономистов, содействовать более адекватному восприятию экономических идей.

Важным признаком и одновременно фактором консолидации нового научного сообщества служит появление специализированных научных журналов – «Экономика и философия» (Economics and Philosophy – выходит с 1985 г.) и «Журнал экономической методологии» (Journal of Economic Methodology - выходит с 1994 г.); тематических антологий, учебных пособий.[49]

Рост количества публикаций по экономической методологии - это лишь внешнее выражение процесса качественнойтрансформации данной области исследований: ее границ, тематики, целевых установок. Направления такой трансформации можно суммировать следующим образом:

а) Методология из преимущественно нормативной (предписывающей, какие исследования считать научными, какие методы – надежными, а результаты – достоверными) стала преимущественно дескриптивной и позитивной. Ныне она стремится описывать и осмысливать фактически сложившие структуры экономического знания, тенденции его эволюции, практику научной деятельности.

б) Радикально расширилось предметное поле экономической методологии, охватившее ныне широкий спектр не только собственно методологических, но и философских проблем экономической науки. Это уже не только теория метода, фокусирующая внимание на инструментальной стороне научной деятельности - экономическая методология включила в круг своих интересов сначала эпистемологическую проблематику (анализ экономического знания и познания), а затем и онтологическую, связанную с метанаучными (философскими, этическими, идеологическими и т.д.) представлениями о самой экономической реальности.

в) Наконец, с течением времени изменилось само восприятие экономической науки как объекта методологического анализа. Образ науки как единого «древа знания», формирующего свои новые ветви-направления на твердом стволе-основании ранее освоенных истин, постепенно уступал место новым представлениям, рисующим мир экономической науки плюралистичным, а само знание - ограниченным и фрагментарным. Подобная трансформация в области экономической методологии отразила масштабные тенденции, определявшие в странах Запада интеллектуальный климат последней трети ХХ века.