Колхозная эпопея

Меня направили председателем колхоза им. Кирова, действующий председатель которого, участник Отечественной войны, потерявший на фронте руку, был всем хорош, был даже членом КПСС, но пить самогонку начинал ещё до завтрака и не прекращал этого занятия, пока стоял на ногах. Колхоз состоял из семи деревень, каждая из которых изначально была "колхозом", но после войны, когда население уполовинилось, из них образовали один колхоз. В 1958 году к нашему колхозу присоединили ещё два соседних, примерно таких же по величине, но значительно меньших по числу колхозников. И колхоз им. Кирова стал объединять 18 деревень (18 довоенных колхозов), в которых проживало около 300 семей и полусемей.

Опыт колхозной деятельности на многое открыл мне глаза и позволяет сделать очень важные выводы. Но, думаю, будет более понятно, если эти выводы последуют, просто, как "картинки реальной жизни".

Первый экзамен. Я воспринял данное мне партийное поручение, как большое доверие. Так оно и было на самом деле. Возможно, моя неопытность в данном случае пошла даже на пользу. Я не знал, как "принято" вести хозяйство, и руководствовался только здравым смыслом. Сомнений в конечном успехе у меня почему-то никогда не было. Но я понимал, что успех сам собой не придёт, и с первых шагов делал всё от меня зависящее, чтобы расположить к себе колхозников и добиться их уважения и доверия. Всё, что я рассказываю ниже, в полной мере относится к колхозу им. Кирова до его объединения. К моменту объединения я уже был признан опытным руководителем. Поэтому мне и дали, как говорили колхозники, еще две "нищенских сумы". Но это будет ещё впереди.

Предстал я перед колхозниками в военной форме, подтянутый, молодой. Хотя это и не добавляло мне никакого авторитета в глазах колхозников, но я сразу же почувствовал, что на расположение женской части собрания (а это – большинство) уже могу рассчитывать. Раздались ехидные вопросы, на которые крестьяне всегда были мастера, "а по своей ли воле этот товарищ решил стать председателем?" Мне не нужно было ничего врать, и я просто сказал так, как оно и было: "Решил сам, в сельском хозяйстве ничего не понимаю, но работать буду честно. И если вы мне поможете, то всё получится". Такое начало всем понравилось, и меня избрали единогласно. Я же воспринял это, как естественную и ожидаемую, но всё равно, маленькую первую победу.

Одновременно, я хотел показать, что в колхоз я приехал всерьёз и надолго. Возможно, я и не останусь здесь на всю жизнь, но строить свой быт нужно, исходя именно из принципа "на всю оставшуюся жизнь". Поэтому я сразу же сказал, что буду строить свой дом и прошу выделить мне соответствующий участок, а весной (председателем меня избрали осенью 1955 года) привезу свою семью. Я был против строительства "дома председателя", так как понимал, что, живя в "чужом", т.е. колхозном, доме, я в глазах колхозников останусь "временщиком". А когда в марте 1956 года я привёз (из райцентра – на тракторных санях, бывших основным видом транспорта в весеннюю пору) жену с двумя детьми (один грудной), то все действительно поняли, что это "всерьёз и надолго".

Государство только первые три года ежемесячно платило тридцатитысячникам зарплату, постепенно снижая её (150, 120, и 100 рублей в месяц), что было "нормально". Кроме того, я имел много "палочек" (трудодней), и их "весомость" зависела и от меня самого. В том году, когда я стал председателем (в 1955-ом) на трудодень пришлось, кроме сена (в достатке) и немного ржи 3-го сорта (отходы для корма скота), ещё и кое-что от сдачи льнопродукции (около рубля на трудодень). Но и это был уже "прогресс", так как за 1954 год, когда льном только ещё начинали заниматься, на трудодень пришлось всего по 21 копейке. Колхозники существовали только за счёт личного подсобного хозяйства и травы, которой было полно, но которая в виде сена нормировалась очень строго.

Одной из важнейших проблем, с которой я столкнулся с первых же шагов, была "самогонка". Дымки и соответствующий запах, доносившийся откуда-то из овражков, спрятать было невозможно. Как поведёт себя новый председатель? Первым моим желанием было "установить железный порядок". Но у меня хватило ума не спешить и какое-то время делать вид, что я ничего не замечаю. Тем более что именно такой вид делало и само государство в лице своих многочисленных карающих и направляющих органов. Но если государство могло основывать свою деятельность на лицемерии, то я такой возможности не имел, а, главное, не хотел. Начни я лицемерить в одном деле, и все мои усилия пойдут прахом во всех остальных. Кстати, этого простейшего соображения явно не хватает нашим государственным деятелям. Я же стремился показать, что всё, что председатель, заручившись согласием правления или общего собрания, обещал, запретил или разрешил, должно исполняться свято. На осознание колхозниками всего этого ушло три года. Но вопрос с самогонкой не терпел отлагательства. Я с первых шагов понял, что во многих очень сложных вопросах (трава) колхозники настроены очень решительно, на них можно вполне опереться. Но самогонка – это не тот вопрос, который можно решать запретом. Не одна "власть" обломала себе на этом зубы. Да и "опираться" в этом вопросе просто не на кого. Советовался, думал. На первом же правлении, когда я поднял этот вопрос, одна опытная доярка, потерявшая в войну мужа, сказала так:

"Запрещай, председатель, или не запрещай, а я всё равно выгоню и уважаемого председателя угощу. Что ты со мной сделаешь?"

В конце концов, на правлении решили так. Колхоз не запрещает гнать самогонку для личного потребления (свадьбы, поминки и прочее). Но за продажу самогонки будет передавать дело в милицию. Решение оказалось очень популярным. Самогонку гнали, не таясь. Но я не помню ни одного случая продажи самогонки. А утаить что-либо в деревне, практически, невозможно. Это решение мы, конечно, не могли принять официально, тогда к ответственности призвали бы меня, но де-факто оно существовало и выполнялось лучше любого государственного "закона". Колхозники прекрасно понимали, что всю ответственность за это председатель взял на себя, и полностью оценили это. Думаю, что обо всём этом в районе было прекрасно известно. Но что они могли мне сказать, ведь я просто отказался от лицемерной позиции, которая была присуща и всему районному начальству, и всему государству: "нельзя, но если очень хочется, то всё-таки можно". Позиция, конечно, очень удобная для государственных чиновников.

Но для меня был и ещё один вопрос, связанный с этим. Председателю очень часто приходится заходить к колхозникам, чтобы о чём-то договориться, например, о работе свинаркой или дояркой, о поездке на лесозаготовки (делянка в 30 км. от колхоза) и т.п. Почти всегда это бывает связано с угощением (и, как правило, с последующими рассказами соседям, что, вот, заходил председатель, выпил два стакана самогонки, "не побрезговал"). Именно этот термин "не побрезговал" помог мне выработать правильную систему поведения. Согласие председателя принять угощение может быть только "в нерабочее время" (которого, строго говоря, у председателя не бывает), но, главное, является признаком уважение и доверия к хозяевам. А по делу, короткая получасовая беседа за столом, конечно, помогает достижению согласия, ради чего, собственно, и состоялся визит. Председатель – мой предшественник – любитель выпить только ради этого и забегал: "Мань, плесни стаканчик". Деревня ("Нивки") маленькая, но если обежать только половину, то до правления, находившегося в другой деревне ("Конное") можно уже и не дойти. Мои же посещения воспринимались как признак доверия и о них сообщали с чувством гордости и удовлетворения: "вчера Петрович заходил, выпил, не побрезговал".

Вообще пьянства, как такого, в наших деревнях, практически, не было, но напиться до бесчувствия по поводу какого-либо престольного праздника считалось "нормой". Во время одного из таких праздников умер с перепоя наш секретарь партийной организации Пётр Каленов, очень "хороший мужик", работавший бригадиром и во всём мне помогавший. Поэтому я сам очень строго следил за собой и за пять лет работы председателем ни разу не позволил себе какой-либо "слабины" в этом отношении. Поэтому свадьбы и иные праздники, на которых я неизменно присутствовал в роли "свадебного генерала", я использовал и для того, чтобы показать, как должен себя вести "настоящий мужик" за столом. В действенности таких "личных примеров" я имел возможность убедиться.

Ещё один вопрос, связанный с моим поведением, как председателя, заключался в том, что первые полгода я жил без семьи при одновременном существовании довольно привлекательных солдаток, как правило, работавших в животноводстве. Как ни странно, но наибольшую активность проявил бригадир той деревни, в которой я жил в одной из колхозных семей. Раза два под какими-то предлогами он стремился затащить меня под вечер то к одной, то к другой доярке, а сам потом куда-то исчезал. Я оказывался в достаточно дурацком положении, о котором потом всегда вспоминал, когда смотрел в кино, как женщина-председатель в исполнении нашей известной артистки Ноны Мордюковой в похожей ситуации говорит секретарю райкома "Хороший ты мужик, но не орёл, нет, не орёл". Думаю, что в данном случае я "выдержал испытание", хотя правомерна и противоположная точка зрения.

Короче говоря, и сегодня, по прошествии более 50 лет, линия поведения, которую я тогда выбрал во многом интуитивно, мне кажется совершенно правильной. Кстати, укреплению моего авторитета немало способствовали и "гости", которые меня навещали. Это был мой отец, которого все уважительно называли "Семёнович", который, в отличие от его сына – председателя, умел выполнять любые сельхозработы, в частности, косить. Но наибольшее уважение и реальную пользу принесла моя тёща, "Ивановна", как её уважительно величали. Для всей деревни, в которой мы жили ("Нивки") это была своеобразная кулинарная "революция". С точки зрения наличия натуральных продуктов собственного производства Смоленщина мало, чем отличалась от украинских сёл, откуда была моя тёща. Но при этом ассортимент блюд был в сотню, а, может быть, и в тысячу раз беднее. Вполне возможно, это нельзя отнести ко всей Смоленщине, но если судить по кулинарным "изыскам", на которые оказались способны те, с кем мне прошлось прожить пять лет в колхозе, то для перечисления всего "разнообразия" блюд, включая и свадебный ассортимент, вполне хватит пальцев двух рук. Моя тёща показала и дала рецепты десятков, а может быть, и сотен блюд, сопровождая, разумеется, это практическим приготовлением. За то, что тёща нанесла нам визит, мне пришлось потом выслушать от колхозников уйму благодарностей. Но меня больше всего удивляет бедность кулинарного ассортимента, которой я не нахожу убедительных объяснений.

Навестил меня в колхозе и мой друг Андрей, работавший в то время секретарём Московского областного комитета ВЛКСМ. Он непосредственно участвовал в организации Всемирного Молодёжного форума (или какое-то другое название?) и ему было что рассказать, причём, "с картинками". На встречу собрались довольно дружно, т.е. за какие-нибудь пару часов. Обычно процесс сбора 30-40 человек слушателей занимал 3-4 часа. Меня это буквально бесило, но в данном вопросе за пять лет не изменилось ничего. Как всегда, началось с какого-то ехидного вопроса лектору. Но Андрей, проработавший 4 года бригадиром комсомольско-молодёжной бригады, а потом окончивший десятилетку и МВТУ им. Баумана, умел постоять за себя. Слушали часа два с разинутым ртом. "Вот, Петрович, всегда бы ты привозил таких лекторов, может и собираться стали бы дружнее" – сказал мне после этой встречи кто-то из колхозников. Глядишь, и тут вода на мою мельницу.

В общем, выбор основной линии поведения оказался верным, что немало помогло мне в дальнейшем в осуществлении уже чисто экономических задач.

Колхозный труд. Сегодня, оглядываясь на те годы, я могу с полным основанием утверждать, что тогда, причём, "без отрыва от производства" я закончил Академию труда и социальных отношений в сельском хозяйстве, причём, такого уровня, которого не имеет ни одно из подобных учреждений, реально существующих. Именно в колхозе я окончил и свою вторую жизненную школу, (Первой школой была работа в комсомоле.) Впрочем, посещая ещё во время работы в колхозе некоторые "колхозы-миллионеры, я видел и понимал, что в своём "экономическом самообразовании" я был не одинок.

Действующая колхозная система представляла собой разновидность "барщины" XX века, когда в роли барина выступало советское государство, лицемерно заявлявшее о равноправии советских людей. А председатели, в том числе и я, были у этого государства "приказчиками", хотя и не последними по своей иерархии в длинном ряду приказчиков, подчинявшихся некоему виртуальному господину, не понятно в чьём лице. Но если приказчик добросовестно платит "оброк", то, бишь, налоги, пользуется доверием и поддержкой у приказчиков высшего ранга, а ещё и не дурак от природы, то он может обеспечить полное невмешательство в колхозную деятельность и успешное развитие колхоза. А в самом колхозе, как это и бывает у умелых приказчиков, он становится "Царём и Богом". Это картинка, применимая, практически, почти ко всем колхозам-миллионерам, которых было не так много, но именно они показывали настоящие возможности колхозной системы. Именно это было и моим идеалом, к которому я приблизился, но достичь не успел. Но основная масса колхозов (и совхозов, принципиальной разницы нет никакой) представляла пример дойной коровы, которую хозяин только доил, и постепенно отучал от вредной привычки ещё и кормиться. Последнее сказано не для "красного словца". Система натуральных поставок по ценам, не всегда покрывавшим стоимость транспортировки, была многолетней целенаправленной системой, препятствующей любым попыткам "лежачего" сельского хозяйства поднять голову. Голову они если и поднимали, то только для того, чтобы "глотнуть". Встать с колен они были не в силах. Миллиарды рублей, вкладывавшихся, как считалось, "в развитие сельского хозяйства", фактически "выбрасывались на ветер", не давая никакой отдачи. Но всё это мне ещё предстояло понять, в процессе ускоренного окончания за два-три года "Академии труда и социальных отношений" в сельском хозяйстве. Но кое-что я понял, учась на курсах подготовки, ещё до того, как мне была вручена печать председателя.

Действовавшая в Советском Союзе система ценообразования на сельскохозяйственную продукцию совершенно не соответствует политическому лозунгу "союза рабочих и крестьян", в массе своей колхозы при действующих ценах не способны эффективно развиваться, и "спасение утопающих есть дело рук самих утопающих".(7)

Возможно, это было самое полезное, что я успел почерпнуть за время подготовки. Если, как утверждала экономическая наука, источник оплаты труда создавался самим трудом, и в городе оплата труда производилась по затратам труда, то почему колхозники "по затратам труда" получали только "палочки", а реальные блага они получали только по результатам труда? Не буду хвастаться, в то время я ответить на этот вопрос еще не смог, так как ответ на него находится в прямой увязке со всей советской системой оплаты труда. Но я понимал, что сама по себе система трудодней для сельского хозяйства, где, как известно, "циплят по осени считают", вполне разумна. Просто, нужно, опираясь на два "костыля" (полеводство и животноводство), добиться устойчивой и эффективной работы последнего в течение всего года, что давало бы реальную возможность обеспечить осуществление ежемесячной авансовой выплаты (пусть небольшой, но важной психологически).

Я понял, что систему оплаты труда колхозников ("по результатам труда"), следует признать единственно разумной и экономически обоснованной. Но тогда становится очевидной необоснованность системы "по затратам труда", которая может "неограниченно" применяться только при социализме (границы – в масштабах всего государства) за счёт сохранения крайне низкого уровня оплаты труда. А при капитализме система "по затратам труда" в любом случае применима только к отдельному хозяйству, что де-факто всё равно превращает её в оплату "по результатам". В этом – одна из главных причин "экономической несостоятельности" советской системы (о другой – "классовая борьба" – я уже говорил достаточно много и ещё скажу).

Но меня в то время общие проблемы интересовали мало. Поэтому ниже я расскажу о конкретных проблемах, к решению которых я применял общие принципы, полностью противоречащие не только утверждённым типовым нормам и расценкам, существовавшим для колхозных условий нашей зоны, но, главное, самим принципам оплаты труда, господствовавшим в Советском Союзе.

Сеноуборка. Меня избрали председателем как раз в то время, когда происходили так называемые "откоски". Это процесс заготовки сена для личного хозяйства, происходивший в сентябре, когда трава в значительной мере уже утратила свои качества. Определялась норма на трудодень, примерное годовое число трудодней в каждой семье, и определялся вес сена, которое колхознику ещё предстояло накосить и состоговать. Комиссия обмеряла стог накошенного сена и определяла его вес. Считалось, что колхозник получил причитающееся ему сено. Так было и в нашем колхозе, и во всех окружающих.

Когда я, объехав за пару дней все бригады и поля, увидел изобилие травы, которая всё равно, пропадает, то сразу же внёс "радикальное" предложение "пусть косят от пуза". К своему удивлению, встретил решительное возражение членов правления. "Не торопись, председатель. Оставим на этот год всё, как есть, а на следующий год сам будешь решать". Я по характеру, готов был спорить до бесконечности, и потому часто побеждал своей "выносливостью" в спорах, но в данном случае, я, почувствовав внутреннее единодушие членов правления, согласился. Но сама по себе мысль о сене засела крепко.

"Сено – это, кроме закреплённого за колхозниками приусадебного участка земли и права ездить в лес, надвигавшийся на деревню, за дровами, было единственное, что их связывало с колхозом. Даже помочь с транспортом наш колхоз, практически, не мог, и я начал с того, десяток лошадей "выпросил" в своём ведомстве. Работа в колхозе была самой настоящей "барщиной". Минимум трудодней, записанный в Уставе, выполнялся не ради получения каких-то благ, а только ради получения сена. Именно наличием сена и определялся тот максимум скота, который колхозник фактически мог содержать. Практически, он почти у всех был выше того, который допускался в Уставе, что при желании всегда можно было либо "заметить, либо "не заметить". Никакой другой заинтересованности в выполнении колхозных работ не было: "Да, гори оно всё синим огнём, трава вырастет в любом случае!" Нечто подобное мне доводилось услышать не раз. А от засух север Смоленщины никогда не страдал. От дождей в самую пору уборки – очень часто.

Зима, первая для меня, выдалась сложной. С кормами едва-едва дотянули до зелёной травы. Поэтому сенокос 1956 года стал для меня и пробой своих сил, которых я, естественно, не жалел, хотя и использовал часто бестолково. Тем более, что кто-то из колхозников выдал мне такую притчу (или естественный закон?):

"Хозяин стал, работник сел, хозяин сел, работник лёг". Этой притчи я придерживался свято: и вставал одним из первых, и ложился одним из последних.

Никакими "хозяевами" при советской власти колхозники себя не чувствовали, в отличие от того, кем они считали себя при "царе-батюшке", хотя к моменту моего председательства помнивших об этом периоде уже не осталось. Кстати, каких-либо радикальных изменений не произошло и в современной России. Сохранилось даже небольшое число бывших колхозов-миллионеров, представляющих собой причудливую смесь советских порядков с новым рыночным ценообразованием, но, главное, сохранивших толкового руководителя во главе.

А мой первый колхозный сенокос проходил так. Ни сеяных трав, ни самых примитивных сенокосилок в колхозе не было: коса, вилы, грабли и лошади для подтаскивания копёшек к стогу. Появляюсь у бригадира с восходом солнца, т.е. часов около трёх. Начинается подворный обход. "Марья, подъём!", Дарья, просыпайся! С мужиками проще, а женщины должны были ещё что-то доделать по хозяйству. Многие из них вставали часа в 2 ночи, чтобы успеть истопить печку и приготовить семье еду. После ругани, упрёков и шуток, т.е. часам к пяти, когда мы с бригадиром успевали выкурить уже по пять-семь закруток махорки и потерять всякое терпение, бригада косарей (человек 15-20 мужчин и женщин) отправлялась на луга. Иногда – с песней. Пришли, выстроились в ряд по мере убывания сноровки и силы. Первый косарь прошёл свой загон, перешёл на новое место, присел, закурил. Дождались последнего (обычно, кого-то из пожилых). Тот тоже присел, закурил. После чего, всё повторяется. Какая при этом производительность – очевидно. А сенокосные дни бегут, как на спринтерских гонках. Я заставляю комиссию чуть ли не ежедневно измерять накошенное, хотя мне уже очевидно, что при существующей производительности труда, времени, чтобы накосить столько, сколько задумано, не остаётся. Не травы, а именно времени. Наступает уборка зерновых, а там и льна. Сам я в сенокосе непосредственно не участвовал, так как тогда ещё не умел косить. Поэтому не предпринимал попыток показать "трудовой пример". Наконец, сенокос, продолжавшийся более месяца, окончен, накошено на 5-7% больше, чем в прошлом году, а по делу мало, так как я уже начал за счёт ссуд покупать породистый скот. Благо, что закупка скота происходила организованно в районном масштабе.

Я с большим беспокойством ожидал "откосок", так как требовалось накосить почти столько же, хотя бригадиры воспринимали эту перспективу почему-то довольно спокойно. Наконец, наступили "откоски". Никого не будили, каждый косил для себя, и чем раньше он начинал (правление устанавливало только дату начала "откосок"), тем более богатым был у него и выбор лугов. Да и все родственники, часто приезжавшие в деревню специально для этого, дружно включались в работу. За какую-то неделю-полторы напряжённейшего труда всё было готово. Но трава была уже не та.

Мой летний режим работы был достаточно напряжённым. Вставал я с восходом, ложился часов в 11, так что я всегда хотел спать. И если среди дня я оказывался в правлении, и выпадала свободная минута, я немедленно засыпал, сидя за столом. Колхозники относились к этому с пониманием, хотя и не стеснялись разбудить меня, если я был им нужен. "Хозяин стал, работник сел" – это я запомнил навсегда.

Зато за долгие зимние месяцы со вполне "нормальным" рабочим днём (с 7-ми до 7-ми) у меня была возможность всё продумать в деталях. Правда, зиму 56-57 года я потратил на "борьбу" со льнозаводом (об этом ниже). Но следующей зимой всё стало на свои места. Сейчас, занимаясь этими воспоминаниями, я даже удивился той осмотрительности, с которой я готовился к осуществлению задуманной реформы сенокошения. В 1957 году сначала на правлении, а потом и на общем собрании, я изложил новую систему сенокошения, которую чей-то острый язык окрестил "коллективизацией наоборот". Применительно к сеноуборке я решил полностью отказаться от оплаты по труду. Только по результатам труда, которые выражаются в количестве скошенного, высушенного и застогованного сена, вес которого определяется специальной комиссией. И только на основании индивидуальной семейной сдельщины. Каждой семье доводится план, зависящий от её состава. Председатель плана не имел (но мне и сено было не нужно). Животноводы и механизаторы имели полплана. Для мужчин план был на тонну выше, чем для женщин. Впрочем, план устанавливался на правлении не вообще, а на конкретную семью с учётом любых нюансов. В расчёте на крепкого деда могли и добавить на семью ещё пару тонн. Для личного хозяйства предназначалось 10% заготовленного сена (любой стог на выбор). Мой расчёт строился на том, что 10% процентов для большинства домашних хозяйств будет мало, и будет объективный стимул перевыполнять план. Тем более, что за сверхплановую заготовку сена давали уже 20 и даже 30 процентов. В сенокошении должны были участвовать все, и бригадиры, и животноводы, и бухгалтер, и кладовщик. Все, кроме председателя, который во время этой сенокосной эпопеи носился на грузовике (потом на "Уазике"), следя, в основном, за порядком на фермах.

Собрание проходило бурно. Некоторые колхозники обвиняли председателя в том, что он толкает их "в капитализм". Раздавались и разумные речи: Как говорится, "не мытьём, так катаньем", но решение было принято, по-моему, даже единогласно.

Но это было где-то в январе-феврале 1957 года. А вскоре состоялось присоединение двух соседних колхозов, в которых далеко не все колхозники верили, что теперь будет совсем не так, как было раньше, и как привыкли, а только так, как записано в решении собрания членов колхоза им. Кирова. Кстати, численность колхозников в нашем колхозе была больше, чем в двух присоединившихся. Но, будучи уверенным в успехе задуманного, я не провёл достаточной работы в присоединившихся колхозах. Поэтому в одной из дальних деревень (11 или 12 домов), косили кое-как, в ожидании "откосков". Не дождались, а я проследил за тем, чтобы накошенное без разрешения сено было направлено на колхозную ферму. Оставшись без кормов, жители этой деревни все, как один свели своих коров. Хотя идея, безусловно, восторжествовала, но этот эпизод испортил всю радость достигнутого, а я своими руками создал себе искусственных недоброжелателей. Но, в отличие от государства, я не пытался списывать это на классовую борьбу, а вынужден признать своей личной ошибкой, в которой меня, правда, никто не упрекал. А если бы это была не одна маленькая деревня, а пять?

Но в целом новая система сенокоса оказалась исключительно эффективной, а результаты превзошли все ожидания. В сенокосе нашлось место всем членам семьи "от старого до малого". За пару недель было накошено столько сена, что весной после перехода на зелёный корм около 50-100 тонн сена осталось неиспользованным. Соответственно, производительность сеноуборки увеличилась раза в три, хотя и без какой-либо механизации. Со следующего года я стал рассматривать сенокос, как самое удобное время для отдыха, когда в течение двух недель председатель просто "никому не нужен", так как всё идёт, как заведенный часовой механизм.

Заготовка леса. Леса были вокруг нас. С грибами было всё в порядке, но строевого леса не было. А лесная делянка помещалась километров за тридцать. Поэтому, любые строительные планы упирались не только в процесс лесозаготовки, но и в процесс доставки. Ничего, похожего на современные строительные рынки, в СССР не существовало. Правда, лес на корню стоил копейки и был вполне доступен, если сможешь заготовить и привести. Перестройка системы заготовки леса по времени предшествовала перестройке системы сеноуборки. Будучи реализацией одной и той же идеи – оплата по полученному результату – она послужила как бы репетицией перестройки системы сеноуборки.

На заготовку леса ездили и раньше, существовали и расценки. Получить порубочный билет для председателя в то время, в отличие от нынешнего предпринимателя, был пустяк. Я вообще за пять лет работы никому ничего не давал "на лапу", даже термина такого не слышал. Но собрать бригаду лесозаготовителей оказалось непросто. Пару раз я приезжал к ним на делянку (дело было зимой, так как качество древесины зимней рубки лучше, да и время для этого есть), и пытался путём личного примера поднять их трудовой энтузиазм, и установить более тесный личный контакт за столом. В результате, я понял, что нужен иной подход. Кое-как закончили, но на следующую зиму задача удвоилась, а число потенциальных лесорубов не увеличилось. Я преложил очень заинтересовавшие некоторых колхозников условия, начиная от полного обеспечения их питания и кончая какой-то хитроумной увязкой интенсивности их работы с оплатой их труда. Но, в отличие от сеноуборки, индивидуальной семейной сдельщины на лесозаготовке не было, а была бригадная. Причём пара главных энтузиастов поставила условием, что бригада сама себя сформирует. Подобралось человек пять. Когда я через неделю приехал на делянку, то поразился порядком, который там царит и внушительными результатами. Не давая мне даже осмотреться, бригада быстро накрыла столик (ждали приезда). За здоровье, за успех, а потом бригадир сказал: Петрович, ни в чём не сомневайся, всё сделаем, как обещали, я сообщу, когда нужно будет принимать делянку.

Правда, ездить я продолжал, но, в основном, потому, что председателем ближайшего к делянке колхоза был мой приятель В. Баранников ("Романович"), тоже тридцатитысячник, с которым нам всегда было о чем поговорить. Он был старше меня года на четыре, купил готовый дом, привёз семью, завёл хозяйство. Но принципы нашей политики в колхозах сильно различались, о чём мы и вели друг с другом нескончаемые споры.

Источник существования. Два примера, которые я привёл выше, я использовал только для того, чтобы на примере колхозов показать несовершенство всей действовавшей в СССР системы организации и оплаты труда, и огромные резервы, заключённые в её совершенствовании. Но только теперь, т.е. через 50 лет, я оцениваю всё с точки зрения создания эффективной системы производственных отношений, а в то время я действовал, скорее, чисто интуитивно, руководствуясь здравым смыслом. А ведь и сегодня, по прошествии более 50 лет принципы системы оплаты труда, практически, не изменились. Повсеместно оплачиваются именно затраты труда, а не его результаты. Я же у себя в колхозе перешёл на оплату по результатам труда почти везде, где это позволяли условия, благо прямого запрета на применение другой системы, в колхозе не существовало, и я мог делать всё, что хотел. Впрочем, если бы такой "запрет" существовал, меня бы он всё равно не остановил.

Но само по себе кормопроизводство и заготовка стройматериалов в тот момент не имели для колхоза никакого экономического значения, так как предназначались для животноводства, являвшегося убыточным. Вообще, отношения государства с колхозами сегодня представляются мне, как действия изощрённого грабителя. Этот "грабитель" сначала лишил людей всех орудий и средств производства, ранее им принадлежавших, поставил их деятельность под контроль своих, часто весьма недалёких, приказчиков, установил принудительную продажу (больнее похожую на конфискацию) всего, что они производили, и, что, возможно, самое плохое, полностью лишил их веры в свои силы. Умный барин хотя бы понимал, что всю скотину, включая самих крепостных, нужно хорошо кормить. Но государство даже этого не понимало. А если и понимало, то всё равно было бессильно, что-либо сделать. Ведь оплата "по затратам", ориентировка на "вал", а не на доход, существовавшая во всей стране, неизбежно приводили к крайне низкому уровню экономической эффективности. Если бы установить на продукцию колхозов настоящие цены, то городское население при том уровне зарплаты, который существовал, оказалось бы просто не способным её покупать. А при копеечных ценах на сельхозпродукцию и завышенных – на услуги, получаемые самими колхозами от государства, колхозы, в массе своей, были не только не способны осуществлять расширенное воспроизводство. Они были поставлены "на колени", подняться с которых были просто бессильны. Особенно возмущает меня система ссуд, которые государство сначала выдавало колхозам, а потом регулярно списывало. Трудно искать смысл в экономике, которую определяет политика. Но колхозники, в отличие от горожан, хотя бы имели свои приусадебные хозяйства, за счёт которых и жили. Получался какой-то порочный замкнутый круг. Особое, чуть ли не "бешенство" вызывало во мне осознание того, что на самом деле государство тратит на развитие сельского хозяйства огромные деньги. Но это были деньги, выбрасываемые на ветер. Предоставляя (а потом, списывая) огромные кредиты на семена, технику, государство одновременно создало и поддерживало "системную бесхозяйственность" в совокупности с системой лицемерия, в которых порочная система ценообразования занимала своё "достойное" место. Это я сейчас называю вещи своими именами, а тогда я даже самому себе боялся признаться в том, что мне с каждым днём становилось всё более очевидным.

Реальным источником доходов в колхозах Смоленщины в то время могло стать только льноводство, благодаря тому, что постановлением правительства" были установлены "особые" условия контрактации льнопродукции. Хотя можно посмотреть и иначе. Из всего множества видов сельхозпродукции, производимой в Смоленщине, нормальные условия поставок были установлены только на льнопродукцию. Представьте себе труженицу-сороконожку, у которой оторвали 39 ног. Как выглядит тот, кто это сделал, если он всё равно надеется, что и в таком состоянии сороконожка будет способна прокормить и себя, и всех, кто находится рядом? Но для самой "сороконожки" оставшаяся "нога" стала единственным шансом, с которым были связаны её надежды, хотя в других областях, не занимавшихся льноводством, у колхозов часто даже одной такой "ноги" не было.

Лен – это очень трудоёмкая культура, включающая в себя подготовку почвы, осуществляемую за два-три года путём посева на этом месте клеверов, обработку почвы, посев, прополку, уборку, обмолот, расстилку льносоломки по лугам для образования льнотресты, уборку ("подъём") льнотресты, вязку её в снопы и отгрузку на льнозавод. Раньше, до появления льнозаводов, существовала операция превращения льнотресты в льноволокно, процесс трёпки льноволокна, а дальше уже шёл процесс очистки, пряжи и ткачества.

Одновременно я довольно быстро понял одну очень важную истину: знание тонкостей агротехники, безусловно, очень важно, но прежде, чем я смогу начать его применять, требуется осуществить массу самых элементарных вопросов, требующих от меня только организаторских способностей. Слава Богу, я их имел. Задача достать семена клевера была очень сложной, и хотя я её решил, но это могло пригодиться лишь под посевы 1959 года. Государство обеспечивало нас сортовыми семенами льна, делая это в принудительном порядке. Определиться с площадями посева (хотя меня никто и не спрашивал, всё решал райплан), выбрать поля для посева льна (хотя выбирать было не из чего, хороших предшественников не было), лично проследить за подготовкой под посевы льна каждого клочка земли (для самоуспокоения, так как бригадир тракторной бригады МТС, обслуживавшей нас, был толковым малым), проследить, чтобы полученные удобрения были внесены в пахотную землю, а не брошены в кусты (у меня были основания опасаться этого), - это были главные задачи председателя льноводческого колхоза. Посев льна – процедура не сложная. А всё остальное в этом, первом и самом важном для меня году, делалось вручную. Тяжелейшая работа: прополка (обязательно, кругом луга и кусты, сорняков полно), теребление, обмолот ручными валками, расстилка соломки, подъём и вязка тресты. До сих пор испытываю чувство вины перед нашими женщинами, что "проспал" зиму и в этом первом году ни чем не облегчил их труд. (Как будто до меня этих проблем в колхозе не существовало.). Зато я нашёл очень эффективный, хотя и безнравственный способ повышения производительности труда. За день я всегда старался побывать там, где одновременно работали 5-10 человек (в основном, женщин, так как не в каждой деревне можно было вообще набрать 10 мужиков). Иногда во время работы вспыхивает перебранка (в основном, если кто-то из мужчин "случайно" зайдёт не в ту избу, чего в деревне не утаишь). Большинство с этим не мирились. При этом, поливая друг друга бранью ("шануючи председателя", если я становился свидетелем подобной ссоры), и. казалось, забыв обо всём, они резко повышали темп работы. Причём, не только те, кто спорил, при совместной работе темп её становится одинаковым у всех. Иногда я этим пользовался, провоцируя каким-нибудь неосторожным вопросом очередную перепалку. Иногда мне и самому перепадало за что-нибудь. Чаще всего меня упрекали ссылками на моего же товарища – председателя одного из колхозов нашего района, Баранникова, которого я уже упоминал. "А вот, твой Романович выдал авансом по рублю на льняной трудодень, а ты нам что, быка купил?". Иногда загнут чего-либо, по-круче. Вообще, как я очень быстро убедился, когда наши колхозницы собирались вместе, их словно подменяли, и они могли сказать такое, на что каждая из них в отдельности никогда бы не решилась. Не помню жалоб на трудную работу, хотя для этого требовалось обладать большой выдержкой. Но уж на следующий (1957) год появились и гербициды (значит, теперь прополка нужна лишь кое-где), льнотеребилка и льномолотилка. Ручной работы уменьшилось, хотя и качество льнотресты ухудшилось, а сама "техника" всё равно была очень несовершенной.

Но первые результаты контрактации продукции льноводства проявились уже по итогам 1955 года: появились первые, пусть малые деньги, произошла по договору контрактации встречная продажа сахарного песка и подсолнечного масла. Колхозники рассматривали это как мою личную заслугу, хотя всё это произошло бы и при старом председателе. Но я сумел внести и свой личный вклад. Дополнительная математическая подготовка, которую я получил уже после окончания института, пригодилась мне, чтобы чисто интуитивно оценивать порядок цифр и замечать те цифры, которые нуждались в более тщательной проверке.

Разобравшись в каждой цифре, я предъявил претензии льнозаводу. Думаю, что главную роль сыграла совсем не справедливость самих претензий (бухгалтера просто бы "отфутболили"), а весьма агрессивная форма предъявления претензии, присущая мне по характеру, а, возможно, и моя форма (хотя погоны я снял, находясь в запасе). Короче. "правда восторжествовала" и где-то тысяч 30-40 нам доплатили. Это составило процентов 50 плюс к доходу колхоза за 1955 год. Но, конечно, известие, что Петрович "просто так" добыл деньги "из ничего" сыграло в глазах колхозников свою роль в моём становлении, как председателя.

Но главной "эпопеей" в организации процесса льнопроизводства стал 1956 год. К этому времени семеноводческие станции обеспечили колхозы (возможно, ещё не все) семенами нового высокоурожайного льна, сорта Л 11-20, выведенного селекционером Бородич (огромное ей спасибо). Обычные сорта льна были по колено, иногда лён полегал. А этот был по пояс и стоял могучей стеной. Правда, что для нас оказалось полной неожиданностью, сроки его созревания были недели на две дольше.

А, учитывая, что удвоились и посевные площади, и урожайность, то общий объём уборки вырос раза в четыре. Хотя настроение у колхозников было боевое, и они были готовы работать, как проклятые, но с начала сентября заладили дожди, что для севера Смоленщины не редкость. Но в данном случае природа явно перестаралась, и в конце сентября мы перешли на сани, так как ездить на телегах по грязи стало невозможным. Осенние дожди перешли в морозы и снег. В результате, когда началась зима, 80% всей льнопродукции было в поле на разных технологических этапах, в том числе и вообще ещё не вытеребленной. Все мои грандиозные планы рухнули. Но самое главное, колхозников, как подменили. Ни обычных шуточек, ни смеха. На работу выходили с явным нежеланием, и толку от такой "работы" было немного. То, что профессионализм работника имеет огромное значение, для всех очевидно. Но то, что этот профессионализм может проявиться лишь при определённом настрое, очень часто не учитывается. Ругал я, в основном, бригадиров, а для женщин, на которых держался наш колхоз, всегда находил тёплое слово. А что сказать в данном случае, когда все планы рухнули?

Конечно, я искал совета у всех, особенно у старшего поколения, но ничего, кроме уныния и обреченности я в их словах не ощущал. Хотя эта "обречённость" относилась только к сложившейся ситуации, так как чего-то хорошего никто, особенно и не ожидал. "Да не мучай себя, Петрович, не такое переживали." Но примириться с безвыходностью создавшейся ситуации я не хотел. Впрочем, за прошедший год работы в колхозе я уже успел убедиться, что настоящего опыта руководства именно коллективным хозяйством, ориентированным на товарное производство, никто пока ещё не имеет. Хотя существованию колхозной системы минуло уже 20 лет. Помню, с каким блеском в глазах кто-то из пожилых колхозников рассказывал мне о колхозной практике первых лет, ещё в довоенный период. А вот, смотри, Петрович, на этом южном склоне мы огурцы сажали. Огурцов было столько, что потом мы их бестарками развозили по дворам. А я слушал и думал, кому была нужна это бессмысленная работа по выращиванию огурцов, когда никакой перспективы их реализации не было из-за отсутствия дорог и транспорта, да и цели такой не было, а у каждого колхозника на собственном огороде всегда были одна-две грядки огурцов.

Конечно, подобная картина с уборкой льна была во всех колхозах нашего Батуринского района. Встречались мы и с моим приятелем Баранниковым, который находился в таком же положении, как и я. Может быть, именно эти встречи помогли увидеть главное: нужно не "гонять" на работу людей, потерявших веру и не видящих смысла своей работы, а суметь изменить их настроение.

Поэтому где-то в ноябре 1956 года мы (правление) собрали общее собрание, на котором я детальнейшим образом описал сложившуюся ситуацию. Сколько льна ушло под снег на корню (процентов 60), сколько обмолочено, сколько постелено, и не поднято, сколько сдано тресты (процентов 5 к плану контрактации, так как даже готовую тресту мы не могли сдавать из-за осеннего бездорожья). Но безвозвратные потери – это только льносемя, так как его с земли уже не соберёшь. А потенциальное количество льнотресты такое, что оно в два раз больше плана льноконтрактации. Сроки сдачи не оговорены, и нам никто не мешает сдавать всю зиму, если, конечно, будет, что сдавать. Слушали, в отличие от обычной практики, молча, не позволяя никаких реплик. Но когда я сказал, что всё в наших руках, и меньше, чем в прошедшем 1955 году мы уже не получим, но зато, если не будем сидеть, сложа руки, то получим по три рубля на общий трудодень и по десять на льняной, это вызвало такую бурную реакцию с явным преобладанием недоверия, что мне пришлось подробно повторять ещё раз, что мы имеем. "Что будет со льном, если он простоит или пролежит под снегом всю зиму?" - вопрошал я. И сам себя уверял: "ничего". Теоретически, это действительно так. А практики, оказывается, просто нет. Хотя в льняных рубахах ходили ещё Владимир Мономах и князь Игорь. Вероятно, я говорил достаточно убедительно, прося их "поверить мне", хотя, конечно, колхозникам самим очень хотелось в это поверить. А когда кто-то из колхозников предложил чесать лён вручную (зимой дел не много) и сдавать его не трестой, а волокном, я и сам поверил в названные мною цифры (три на общий и десять на льняной). Но главное, что за четыре-пять часов наших разговоров настроение колхозников изменилось кардинально, и с собрания они уходили уже совсем другими людьми. Это уже было победой, а всё остальное (а это была куча различных проблем) я, а теперь и все колхозники считали "делом техники".

А главное, как я считаю, такие быстрые перемены в настроении возможны только потому, что колхозники никогда не считали себя "наёмными работниками". Они и не являлись ими формально, но фактически в "социалистическом государстве" делалось всё, чтобы заставить их считать себя таковыми.

Короче говоря, мы получили даже больше, чем я обещал. Но, вполне обоснованно считая, что уже имею карт-бланш на распределение дохода (три на общий и десять на льняной), я не стал, что-либо менять. Практически, представление о реальных доходах колхоза имели только два человека: я и новый главный бухгалтер. Правда, с документами мог познакомиться не только каждый член правления, но и каждый колхозник, но таких случаев я просто не помню. Вообще структура бухгалтерской отчётности меня всегда поражала полным отсутствием здравого смысла. Казалось бы, любой грамотный руководитель, взглянув на отчётность, должен сравнительно легко увидеть в ней то, что его интересует. На самом деле отчётность преследует противоположную цель: чтобы никакой, даже грамотный руководитель, взглянув на отчётность, не мог в ней увидеть ничего из того, что его интересует, без пояснений главного бухгалтера. Достаточно того, что даже по размерам все формы бухгалтерской отчётности различны. За пятьдесят лет хозяйственной деятельности я, конечно, научился её читать, но должен честно признать, что узнать из отчётности то, что меня интересует, я могу только, потратив определённое время. Но это так, "к слову".

А по делу, выделив на трудодни всё, что было обещано, я оставшуюся сумму направил на инвестиции. Но это было уже в 1957 году. Этой суммы мы ни то кого не скрывали, она неизбежно присутствовала и в документах, но думаю, что если бы мы с бухгалтером её просто присвоили, о её существовании никто толком бы не узнал. Такова отчётность.

Главное в том, что именно 1956 год стал переломным в моей председательской деятельности. Я обрёл уверенность в своих силах, основывавшуюся до этого лишь на моей самоуверенности. Теперь я понял, что в трудную минуту мне гарантирована поддержка колхозников. Даже если я и не найду нужных аргументов, то, просто, обратившись к ним со словами "поверьте мне ещё раз", получу нужную поддержку. Правда, к подобным приёмам мне прибегать больше не пришлось.

Наш же колхоз, получивший по итогам 1956 года более 1,2 млн. рублей дохода, стал "колхозом-миллионером". К чести районного руководства и нас самих, должен сказать, что нас так никто не называл. А когда к нам присоединили ещё два нищих соседних колхоза, и общий доход объединённого колхоза, включавшего в себя 18 довоенных колхозов, стал равен примерно полутора миллионам, применение термина колхоз-миллионер звучало, просто, как издевательство. То ли дело колхоз-миллионер имени Радищева Гжатского района Смоленской области, в котором мне пришлось побывать. Будучи по размерам примерно таким же, как и наш (объединённый), он и по общим доходам, и в оплате по трудодням превосходил нас раз в десять. Благодаря новому сорту льна и, несмотря на труднейший год, большинство хозяйств Смоленщины сделали шаг вперёд. Но наш колхоз, получив десятикратный доход по сравнению с предыдущим годом, "сделал десять шагов".

Какими методами "выбиваться в люди"? По этому поводу мы вели ожесточённые споры при каждой встрече с тем же В. Баранниковым, о котором я уже писал. В том, что нужно добиваться доверия и уважения колхозников у нас с ним никаких расхождений не было. Но за счёт чего это можно достигнуть? Баранников считал, что, используя возможности, которые созданы выгодными условиями льноконтрактации, он все доходы будет использовать только на оплату труда колхозников, и они в него поверят. И ему удалось достигнуть очень многого. Бывая в его колхозе, я видел словно привычные картины из советских кинофильмов, в которых бригада женщин с граблями и косами за плечами, с песнями идёт на работу или возвращается с неё. В нашем колхозе этого почему-то не было. Хотя были песни девчат на зерновом току, целую ночь на пролёт крутивших вручную сортировку. Потом появился трактор "Беларусь", сортировка получила механический привод, и песен не стало.

Я же считал, что не оплата трудодня должна стать основанием для доверия, а, наоборот, сначала колхозники должны поверить и в меня, и в себя, а тогда и высокая оплата трудодня придёт как результат и их труда, и веры в их председателя. Споры мы вели, конечно, дружеские, но ожесточённые и горячие. Это не была отвлечённая полемика, а за спорами стояли конкретные действия. А мои колхозники, вряд ли подозревавшие о подобных спорах, но, безусловно, знавшие, что я у него регулярно бываю, не упускали случая, чтобы упрекнуть меня в чём-то, начиная от отрезания излишков земли и кончая покупкой породистого скота. "А вот твой Романович так не делает". Зато и я, приехав к нему, почти всегда начинал с того, что ты, тёска, для меня "главный вредитель".

К сожалению, окончательная правота осталась за мной. Говорю, к сожалению, так как из-за каких-то его действий, деталей которых не знаю, он был райкомом исключён из партии и освобождён от обязанностей председателя. Вернувшись в эту трудную минуту в колхоз, где у него оставалось личное хозяйство, он не получил никакой поддержки колхозников, и, в отчаянии, пытался покончить с собой. Кстати, вопрос о том, нужно ли председателю иметь своё личное хозяйство, если, конечно он его до этого не имел, тоже был для нас предметом спора. Я своего хозяйства не имел, считая это непозволительной тратой своего времени, тем более, что жена тоже к этому не стремилась (последние пару лет она была председателем сельсовета, в котором председателем единственного колхоза был её муж. "Семейственность", дальше некуда.

Таким образом, второй этап, включавший в себя и переход на оплату по результатам труда и реализацию Суворовской заповеди, что "каждый солдат должен понимать свой маневр", закончился, в основном, успешно. Я обрёл веру с свои силы и с этих пор начал регулярные поездки по колхозам-миллионерам и сбор любой информации о них.

Но нелестные отзывы колхозников о своей особе, которых я наслушался за пять лет председательствования, ещё долго висели на мне тяжким грузом. Однако, когда в 1962 году, я приехал на денёк в "свой" колхоз, ставший отделением совхоза, я почувствовал, что оказался "в своём доме", где меня встретили, как родного. Впрочем, это можно было почувствовать ещё при преобразовании колхоза в совхоз. "На пяток бы лет раньше, а сегодня мы и сами с усами". Таким было общее мнение. Но никаких попыток сохранить колхоз не было. Пассивное принятие любых решений, продиктованных свыше, - это стало одной из характерных форм поведения советских людей.

Продолжение "классовой борьбы". Председателем соседнего с нами колхоза, впоследствии к нам присоединённого, был Андрей Иванович Гвоздев. Никаких общих хозяйственных дел у нас с ним не было, но, регулярно встречаясь на совещаниях в райкоме и райисполкоме, мы познакомились друг с другом и испытывали взаимную симпатию. Андрей Иванович годился мне в отцы, и обращался ко мне не иначе, как "Володя" или просто "сынок". Меня такое обращение очень радовало, так как к человеку, которого считают самонадеянным профаном, так, обычно, не обращаются. В один из дней вдруг примчался из Батурина, где он зачем-то оказался, бывший председатель Васенков, в ошалевшем виде: "Петрович, убили Андрея Ивановича!" Как оказалось, сам Васенков, как обычно, "принял на грудь" и отсыпался на печке в здании правления, в котором Андрей Иванович проводил политзанятия. Сам он ничего не видел. А дело происходило так. Во время занятий в правление зашёл парень, живший в Батурине в семье неколхозников, и, сказав "Ну что, Андрей Иванович, давай рассчитаемся", снял с плеча охотничью двухстволку и спустил оба курка. Смерть наступила мгновенно. А сам парень пошёл домой, где и дожидался приезда милиции. В последствии, он ничего не отрицал, но и ничего не объяснял.

Учитывая, что когда-то в прошлом Андрей Иванович был в районе председателем комиссии по борьбе с бандитизмом, этот случай рассматривался, как сведение каких-то старых счётов, в которых сам парень оказался просто слепым орудием мести. Вернее всего, так оно и было. А через полгода, после объединения колхозов, о котором я уже говорил, правление объединённого колхоза мы перенесли в Батурино в то самое здание, в котором убили Андрея Ивановича. Так что о "классовой борьбе" и её бессмысленности я вспоминал ежедневно. Но этим дело не кончилось.

После объединения колхозов мне пришлось заниматься наведением порядка в землепользовании в Батурине. Это бывший райцентр, где, в отличие от других деревень существовали и государственные предприятия (почта, школа, медпункт, молокозавод). Юридическая обоснованность мер, проводимых в отношении некоторых семей неколхозников (колхозников, набравшись ума, я больше не трогал) не уменьшала её экономической ощутимости. Поэтому недовольство неизбежно имело место. Хотя, обычно, оно не приводило к какой-то личной неприязни, так как во мне видели представителя государства, выполняющего свои прямые обязанности. Но так думали люди, умудрённые жизненным опытом. А что можно сказать о пацанах 18 -20 лет, приехавших к своим бабушкам и дедушкам, чтобы помочь им в их весенних хлопотах (в данном случае, вероятно, в посадке картошки). Короче говоря, два таких парня, будучи с утра "под градусом", и выйдя на улицу "проветриться", неожиданно увидели "главного обидчика" в лице нового председателя, и идея "посчитаться" родилась спонтанно. Абсолютно убеждён, что "бабушки" ничего не подозревали об этом, так как могли быть только большие моральные неприятности именно для самих "бабушек", а никакого экономического результата быть не могло. Наоборот, он был явно отрицательным, так как колхоз всегда помогал в обработке участков. Думаю, что оба парня либо вообще не знали о событии, происшедшем здесь же год тому назад, либо не понимали связи, которая неизбежно возникнет между двумя этими событиями, даже при полном отсутствии какой-либо объективной связи. Но я представляю себе чувства людей, сидевших на политзанятиях и не сумевших предотвратить трагедию. Они, наверняка, испытывали большие угрызения совести. К Гвоздеву в колхозе относились с большим уважением. Мы успели минуты две только помахать кулаками, не причинив друг другу никакого ущерба. Но реакция тех, кто это увидел была гораздо серьёзнее: с дубиной, с камнем два-три человека уже бежали к "месту боя". Грозил самосуд с самыми непредвиденными последствиями. Только в этот момент я испугался по-настоящему. Ведь даже, если бы эти балбесы были убиты или покалечены, действия лиц, "защищавших" председателя, политически выглядели бы вполне оправданными. К счастью, реакция парней оказалась вполне адекватной. И, понимая, что стены дома не спасут их от грозящей им расправы, они мгновенно исчезли из села.

Представляю себе реакцию в правоохранительных органах. План-перехват, всех на ноги. Конечно, ребят поймали. Но этот эпизод, не имевший никаких последствий, получил политическую окраску. Я был против суда вообще, который, ради придания ему "особой значимости" проходил в Смоленске. На суд, куда меня вызывали, как "потерпевшего" я не поехал. Суд имел политическую подоснову. Ребят посадили на три года, а меня оштрафовали на 100 рублей за неявку на суд, ещё больше укрепив во мне отрицательное отношение ко всему советскому судопроизводству. Хотя советское судопроизводство действовало по указанию партийных органов, чаще всего, морально обоснованному, а российское судопроизводство просто покупается. Причём, это система, которая подчиняет себе и тех судей, которые испытывают внутреннее возмущение тем, в чём они вынуждены участвовать.

Борьба за сохранность колхозной собственности. Я ещё во время военной службы понял, что "честность" – это весьма условное понятие. В колхозе никаких замков на дверях домов просто не существовало. В петли вставлялась щепка, что означало, что хозяев нет дома. Если соседу требовалось взять что-то, что он обычно брал у соседей, то он мог свободно сделать это и при отсутствии хозяев. Я тоже этим пользовался, чтобы попить квасу, который у некоторых получался особенно вкусным. В то же время я уверен, что каждый колхозник постарался бы накосить лишнюю копну сена, тем более, что трава "божья" и всё равно пропадает. Ведь прямой кражи в этом нет. Но жёсткий порядок в вопросе распределения травы, сложившийся ранее и неуклонно нами соблюдавшийся, был создан не для сохранности травы, а для создания зависимости колхозников от колхоза. Каждый колхозник знал, что такие действия приведут лишь к тому, что трава всё равно будет изъята. Поэтому приходилось мириться с тем, что трава пропадает, а использовать её невозможно. Но, и после реформы сенокошения, когда оказалось, что сена полно и в колхозе, и у колхозников, зависимость колхозников от колхоза в этом вопросе ничуть не уменьшилась.

Зато никто не считал допустимым взять зерно с тока, где оно достаточно долго лежит горой в процессе сортировки, так как это было бы прямой кражей колхозного имущества. Выпустить гусей на клевер считалось допустимым. Я не выяснял принадлежности гусей. А просто пытался скрутить шеи паре-тройке подвернувшихся под руку. Конечно, не благодаря таким "мерам", а потому, что льняной трудодень стал стоить 10 рублей, но гуси на клеверах мне перестали попадаться. Но, как говорится, в семье не без урода. Был у нас такой Лёшка Пучок, живший с большим достатком, которого все единодушно считали "жуликом". Признаюсь, что это был, наверное, единственный колхозник, которого я тоже интуитивно недолюбливал. Хотя по совету членов правления его избрали ревизором. Однажды утром наша кладовщица Маруся, подвела меня к куче зерна из-под комбайна, показав следы: "смотри, Петрович, мешка два-три взято". Действительно взято, но что делать, провести с парой членов правления обыск во всех окрестных дворах? Поэтому, я готов был плюнуть на всю эту историю. Маруся понимала всё это не хуже меня. "А зачем обыскивать всех? И ты, и я прекрасно знаем, о ком идёт речь". Идём, ещё покажу кое-что. По дороге к дому Пучка, стоявшему недалеко от тока, она несколько раз останавливалась. Одно зёрнышко, другое, ещё два. Какие могут быть зёрна на деревенской улице, где постоянно гуляют куры и носятся воробьи? Только те, которые упали на неё ночью, и пока ещё не стали добычей птиц. Таким образом, есть и факт кражи, и вор. Не углубляюсь в детали. Вор бы изобличён и предстал перед судом. Собственно говоря, каких-то ещё следственных мероприятий не требовалось, всё и так было предельно ясно. И хотя какой-либо ощутимой выгоды колхоз от этого не получил, но забота председателя об общем благе, стала очередным вкладом в общую копилку доверия и уважения. Впрочем, и урок тоже. Но не это главное

А суд весь огонь критике сосредоточил на мне, ссылаясь, что отсутствием надлежащей охраны, мы провоцируем подобные поступки. А реального ущерба обвиняемый всё равно не нанёс. Отчасти это было так. Вся охрана тока, зерносклада, коровника, свинарника и курятника лежала на древнем деде, который мне чем-то напоминал шолоховского деда Щукаря из Поднятой целины. Только шолоховский дед Щукарь хотел вступить в партию, а наш устраивал шоу, выставляя меня в довольно дурацком виде, крестясь и благодаря Бога, который послал им такого председателя. Поэтому я обрывал его, заявляя, что тут он, безусловно ошибается, так как меня послала партия, состоящая сплошь из безбожников. Теперь бы я так уже не сказал, так как партия состояла не столько из безбожников, сколько из лицемеров.

Судопроизводство над Пучком, закончившееся вынесением приговора "год условно" вызвало целую бурю возмущения. Наш колхозный водитель, Григорий, фронтовик, заявил мне так: "Всё, председатель, сегодня же ночью гружу пять мешков, привожу себе. Всё равно, учитывая, что я фронтовик, мне больше года условно не дадут!" Что я мог сказать, "давай попробуй?" Но меня и не требовалось заводить. На следующий же день я был у первого секретаря райкома, изложил всё ему "в красках", он полностью разделял моё возмущение, вызвал кого следовало, и дал поручение заняться, не ссылаясь на фиктивную "свободу судопроизводства".

Следующий суд, состоявшийся в соседнем районе, проводил новый судья, демонстрирующий всем своим видом, что он лишь выполняет партийное поручение. Предыдущий суд дал "по минимуму". Хотите по максимуму – будет вам по максимуму. Дали три года.

Ещё один случай "борьбы за сохранность колхозной собственности" был скорее даже комичным. Ещё один "дед Щукарь" работал у нас птичником. У меня ещё в первый год работы вызывало удивление, что только колхозные куры несутся два-три раза в неделю, в то время как у всех колхозников – ежедневно. Наконец, дошли руки, и птичницей я поставил бабу Маню. Куриная производительность труда сразу увеличилась, став такой же, как и у всех остальных кур, населяющих наш колхоз. С членами правления я не советовался, не тот вопрос. Но, выслушав на ближайшем правлении мою информацию, члены правления лишь рассмеялись. "Чего смешного?", возмутился я. "Ну, как же, Петрович, прикрыл ты нашу общественную закусочную. Давно пора". А я, наконец, понял то, что как-то проскальзывало мимо моего сознания: заниматься содержанием сотни кур на колхозной ферме, это публичная демонстрация собственной глупости. "Ферму" я вскоре прикрыл, вспомнив того же деда Щукаря: "закрывается куриный колхоз".

Мне приходилось заниматься сохранностью не только колхозной формы собственности. Никаких серьёзных юридических проблем при этом не было. Но из этого не следовало, что и решение будет справедливым. Благодаря обращению к помощи партийных органов, или хотя бы, благодаря потенциальной возможности такого обращения в тех случаях, о которых я упоминаю, справедливость восторжествовала. Хотя уже в "новой России", когда прошлая роль КПСС "канула в лету", мы имели возможность на собственном горьком опыте убедиться, что "новый метод" в виде тугого кошелька, которого мы, увы, не имели, действует более безотказно, причём, на всех стадиях судебного производства, вплоть до самых высших.

О порядке в землепользовании. Величина приусадебных участков регламентируется колхозным Уставом, но фактически она оставалась такой, какой была установлена ещё при образовании колхоза. Была семья семь человек, а осталась одна баба Маня. А участок всё равно оставался максимальным (у нас – 40 соток). Явное нарушение Устава и несправедливость, устранить которую очень просто, передвинув два колышка на краю усадьбы. Но тут меня никто не поддержал. "Что у нас земли мало, да и куда мы этот клочёк земли денем? А трудоспособного колхозника излишняя величина участка заставляет лучше работать". Впрочем, формальная правота была на моей стороне, и этого никто не оспаривал. "Возьми себе пару помощников и иди, меряй."

Процедура неприятная. Но кроме одной-двух бабулек, которые должны были, казалось бы, благодарить меня, за то, что я "избавил" их от непосильного труда, уменьшив величину участка, никаких "эксцессов" не было. Я олицетворял собой "государственный порядок", к которому у колхозников было уважение, передаваемое, наверное, на генетическом уровне. У меня самого такого уважения не было. В моём представлении высший авторитет – это ЦК КПСС, который мог поступать так, как диктует революционная необходимость. Это, вероятно, помогло мне скептически относится к понятию "закон", особенно после того, как я, уже значительно позже, убедился в полной научной несостоятельности большинства экономических "законов". Сила закона не в том, что его принял "вышестоящий органо", а только в его соответствии объективным процессам, происходящим в реальной действительности.

Но сегодня я считаю принятые мною меры по наведению порядка в землепользовании ошибкой. Хотя колхозники отнеслись к моим действиям с пониманием, но я сам корил себя каждый раз, когда проезжал мимо пустующих кусочков плодородной земли, никем не использованной. Конечно, в данном случае это "мелочь". Но самому мне каждый раз приходило в голову одно и то же: "собака на сене".

Вопрос о землепользовании возник вторично, когда произошло объединение колхозов. В отличие от первоначального колхоза им. Кирова, в котором жили только колхозники, в селе Батурино половина жителей были нечленами колхоза. А нарушения землепользования выходили за