Учёба в институте

Никаких раздумий, что делать, у меня, как и у большинства моих сверстников, не было: учиться. Не важно где, но "учиться". Сразу же после ноябрьских праздников 1945 года я отправился поступать в "Иняз", который по моим сведениям размещался где-то в Лефортове. Однако первым мне попался совсем другой институт – МЭИ (Московский энергетический институт), на котором висел плакат, что продолжается приём в институт или на подготовительные курсы лиц, демобилизованных из армии. Зашёл. Заместитель директора как будто ждал меня. Он сразу же предложил на выбор два-три факультета, но отверг возможность поступления на второй курс, о чём я сначала настаивал. Выбрал "Элфиз" – электрофизический факультет, ставший потом факультетом электровакуумной техники и специального приборостроения. Первоначальное название было красивее, и, собственно говоря, благодаря такому названию, я его и выбрал, даже не задумываясь о сути выбора. Кстати, правильно сделал. В своих успехах в учёбе я не сомневался, хотя никаких оснований для этого, кроме воспоминаний о школе, не было. Фактически, я поступал в институт с уровня восьмилетки, тоже основательно забытой за годы войны. Особенно трудно давались математика и физика, логично продолжавшие соответствующие курсы десятилетки. Первый и второй курсы пришлось поработать упорно, а дальше всё пошло, как по маслу. Начиная с третьего курса, я (точнее, нас было четверо однокурсников, создавших для себя собственную систему совместной подготовки), сдавал все экзамены досрочно. А во время сессии я, как правило, сидел в помещении факультетского комитет ВЛКСМ, часто занимаясь утиранием слёз проваливших экзамен первокурсниц. Не сказал бы, что мне это нравилось, как можно было бы, вероятно, подумать.

Впрочем, от самой учёбы у меня не осталось никаких впечатлений. Всё шло буднично, "штатно". Но зато общественная жизнь кипела во всю, и, как мне теперь кажется, ничем другим я вообще не занимался. Следует сказать, что набор 1945 года (и отчасти 1944 года) – это особые наборы, вероятно во всех институтах. Обычно большинство студентов составляют вчерашние десятиклассники, которым аттестат зрелости самой "зрелости", практически, не добавляет. Но набор 1945 года процентов на 30 состоял из бывших фронтовиков, прошедших суровую школу войны. Именно они оказали решающее влияние на повышение ответственности всех студентов и боевой настрой комсомольской организации.

Все коммунисты, и студенты, и преподаватели состояли в одной партийной организации, причём на нашем факультете и секретарём партийной организации всё время был один и тот же студент-фронтовик, потерявший в боях ногу. Среди комсомольцев тоже было много фронтовиков, а секретарём факультетского бюро ВЛКСМ был тоже член партии, в данном случае, им на четвёртом курсе был избран я, которому было ещё очень далеко до выхода из комсомольского возраста. В то же время, в администрации деканата, если мне не изменяет память, были только беспартийные, а сам декан долго и тяжело болел. В результате случилось так, что многие важнейшие вопросы, которые обычно решались администрацией, на нашем факультете решались общественными организациями, в частности, комсомольской, которая пользовалась безоговорочной поддержкой и пониманием деканата. В частности, исключение комсомольца из института выносилось на общее комсомольское собрание факультета (это тысяча "горлодёров" в одном зале). Учитывая специфический возрастной состав студентов набора 1945 года, я считаю, что деканат действовал совершенно правильно, многое передоверив общественности.

На 4 курсе партбюро решило рекомендовать меня секретарём факультетского бюро ВЛКСМ, и комсомольцы, уже знавшие меня, как настырного редактора стенной газеты, поддержали мою кандидатуру. Организация – без малого тысяча человек. Работа – с освобождением от учёбы. Я не раз замечал ухмылку при упоминании об этой "работе". А зря. Работа с людьми, более ответственная, чем с бумагами или машинами, тем более что учёбу я всё равно не прерывал.

Вряд ли стоит описывать подробности, но кое о чём сказать следует. Наша обязанность была, прежде всего, хорошо учиться. Большинство рассматривало это как свой долг, перед теми, кто не вернулся с войны, да и в целом перед страной, предоставившей нам возможность учиться в самый напряжённый период послевоенного восстановления. В комсомольской организации мы вели учёт такого показателя, как "средний балл комсомольского актива", а это около ста человек. Не помню уже конкретных цифр, но этот бал обычно был выше на 0,2 – 0,3, чем средний бал у всех студентов. Воспитывали, в основном, только собственным примером. Помню, что я и сам прилагал большие усилия, чтобы иметь одни пятёрки.

Быть членом ВЛКСМ считалось, хотя и не обязательным, но естественным. Так же как и то, что этот вопрос должен быть решён ещё на первом-втором курсах. Но были и исключения. У нас на курсе было 3-4 человека, которые, с первых дней учёбы, занялись работой на профильных кафедрах. Помню, что, не смотря на все свои пятерки, я часто чувствовал себя неуютно в разговорах с ними по, казалось бы, обычным вопросам прорабатываемых курсов. Один из них, Севка Б., никогда не стремился чем-то выделяться на общем фоне. Уже после окончания института он всегда приходил на сборы выпускников нашего курса, которые, регулярно проводились раз в пять лет. Вопросы, где ты или чем занимаешься, задавать было не принято, так как большинство работало в почтовых ящиках. И только в XXI веке мы узнали о смерти выдающегося учёного, академика, Героя социалистического труда, руководителя одного из важных научных направлений, каким оказался наш сокурсник Севка Б.. Большинство выпускников друг о друге всё же знали достаточно, но он ухитрился прожить плодотворную жизнь, оставаясь для всех нас просто "хорошим парнем".

Вспоминая те дни, должен признать, что нормально учиться считалось у нас хорошим тоном, и комсомольская группа вполне могла сказать много нелестных слов тем, кто поступал иначе. Исключение из института за неуспеваемость было редчайшим явлением. И если комсомольская организация почему-либо вставала на защиту комсомольца, то это, фактически, было гарантией, что его не исключат. Мы делали одно важное дело, и деканат в полной мере использовал силу общественной организации.

Более того. Я, будучи секретарём факультетского бюро ВЛКСМ, фактически, осуществлял распределение всех выпускников наборов 44 и 45 годов. Сегодня, рассказывая об этом, я невольно ощущаю "нелепость" того, чем мне приходилось заниматься. Такую же "нелепость" ощущали на первых порах и кадровики из организаций-заказчиков, которым объясняли: "пройдите по коридору, третья дверь направо, там Володя, секретарь комсомольского бюро, он этим занимается". Моё участие в работе комиссии по распределению считалось естественным и обязательным. А через год, когда распределялся уже поток-45, к которому принадлежал и я, кадровики шли в бюро ВЛКСМ, даже не заходя в деканат.

Был, помню, и такой эпизод. Член нашего комсомольского бюро из-за избыточной добросовестности указала в анкете наличие тётки, проживающей в Англии. Девчонка толковая, работа заманчивая, но кадровик упёрся рогом в английскую тётку. Пошёл к начальнику первого отдела, которого я знал по партийной организации, как очень толкового мужика. Тот всё сразу понял, вручил мне чистый бланк анкеты, сказал, помоги правильно заполнить. Когда на следующий день я вручил тому же упёртому кадровику новую анкету, он сказал: "Ну вот, теперь всё в порядке". А предприятие получило толкового работника, проработавшего там до выхода на пенсию. В этом маленьком эпизоде достаточно ясно просвечивает формализм и лицемерие, ставшими постепенно для многих основой всей их деятельности.

Кстати, я распределял и самого себя, правда, не зная куда. Уже после выяснилось, что речь шла совсем не об "атомной энергии", как я сначала подумал. Но на моё распределение не влиял ни один человек, кроме меня самого. Это был сравнительно редкий в обычной жизни случай, когда выбор предстоявшей работы происходил, действительно, "свободно" (хотя и с завязанными глазами).

Ещё о духе, царившем в нашей комсомольской организации. Один из комсомольцев с курса набора-46, Сэм В., вернувшись из ленинградской практики, расхвастался, как он там развлекался с ленинградскими девчатами. Сегодня его рассказы никого бы не удивили. Но тогда они вызвали в группе неожиданную реакцию, особенно со стороны девчат, предложивших исключить его из комсомола. Умнее всего с моей стороны было бы "спустить всё на тормозах". Но у нас планировалось собрание "О личном и общественном в жизни комсомольца", которое я решил завершить эффектным исключением Сэма из комсомола на общем собрании. Сегодня в моём сознании осталось воспоминание об огромной психологической нагрузке, которая ложится на ведущего собрание с такой острой повесткой дня. Удивительно, но собрание утвердило решение факультетского бюро ВЛКСМ об исключении Сэма из комсомола. Но самое удивительное было ещё впереди. Года через три после окончания института я случайно встретил Сэма на улице. Отношения у нас остались нормальными. Но, "вспоминая о былом", Сэм неожиданно признался, что всю свою "ленинградскую эпопею" он специально придумал, желая выглядеть перед девчатами этаким "ухарем". "Признаться, что всё придумал, я потом уже не мог, мне бы никто не поверил" – продолжил он – "а за науку даже спасибо".

Я понимаю, что мои рассказы о комсомольской организации больше похожи на сказки, хотя в них нет ни слова преувеличения. Думаю, что это полностью заслуга тех фронтовиков, которые пришли в институт не за "корочками", а ради получения знаний. Набор 46 года, состоявший почти только из "школьников", был уже другим. Но пока на факультете "погоду делали" студенты набора 44 и 45 годов комсомольская организация оставалась "большой силой". Жизнь была трудная, но о той осмысленности и жизнерадостности жизни, которую вели студенты наборов 44 и 45 годов, современные студенты не могут и мечтать.