Военные годы

Как начиналось. Помню 22 июня 1941 года, родители послали меня зачем-то в район Рижского вокзала. Ехать надо было через всю Москву. Но в троллейбусе ещё никто не знал, что мы живём уже совсем в другое время. Никаких официальных сообщений о начале войны ещё не было. Только в одиннадцать часов по радиотрансляции, имевшейся в каждом доме, выступил В.М. Молотов, член Политбюро ВКП (б), ближайший соратник И. В. Сталина, сообщивший, что в ночь с 21 на 22 июня фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. К возможности войны мы, население и мальчишки, от имени которых я в данный момент пытаюсь, вести рассказ, были готовы, в отличие, как оказалось, от многих армейских частей. Но, пожалуй, больше всего удивило то, что с таким важным сообщением выступил не сам Сталин.

Одновременно в течение нескольких дней были осуществлены мероприятия, и официально превращавшие страну в военный лагерь. Была объявлена мобилизация призывных возрастов, образован Государственный Комитет Обороны, создан главный информационный орган Совинформбюро, а для производственных предприятий был введен одиннадцати часовой рабочий день с двухсменной работой без выходных дней.

Кстати, это огромное социальное мероприятие, изменившее режим всей жизни общества, прошло до удивления буднично и не заметно. Вся страна выполнила сложнейший социальный маневр, как рота солдат на параде. Нигде не приходилось ни слышать, ни читать о каких-либо "сбоях", связанных с переменой режима работы. Конечно, такие "сбои" были, но в сознании людей они следов не оставили. (Для справки: в СССР ИФРВ в довоенное и послевоенное время ≈ 2500 часов, ИФРВ в военное время ≈ 4000 часов)

Для руководства современной Россией, да и для всего мира – это наглядный пример и урок, не только того, как можно регулировать недостаток рабочей силы, вызванный массовым призывом в армию, и как можно ликвидировать её избыток, возникший в 1945 году после массовой демобилизации. Это и метод ликвидации системной безработицы, которая сегодня искусственно поддерживается, практически, в каждой стране.(5)

Почему-то руководство России предпочитает мириться с величайшей социальной несправедливостью, искусственно поддерживая системную безработицу, и выбрасывать на ветер миллиарды рублей пособий по безработице. А если посчитать ещё и миллионы не нужных рабочих мест, на которых зарплата равнозначна пособию по безработице, то такое "социальное мероприятие" обрекает большинство россиян на "системную нищету". Но подумать о полной ликвидации системной безработицы никто не хочет. Россия в этом вопросе не одинока, и во всём мире безработица прекрасно уживается с болтовнёй о "демократии" и "правах человека".

3 июля по радио выступил Верховный Главнокомандующий, Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин. Я и сегодня могу воспроизвести по памяти начальные слова его обращения. И хотя Сталин не скрывал серьёзности создавшегося положения, да и итоги двух недель войны, даже по сводкам Совинформбюро, были угнетающими, но многие граждане и, практически, все мальчишки военных лет, продолжали жить в мире иллюзий, созданных советской пропагандой.

"И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом".

Да ещё и немецкие рабочие, наверняка придут на помощь своим "братьям по классу". Ведь тогда еще никто из нас просто не мог себе представить, что, как в ВКП(б) большинство составлял рабочий класс, так же и в NCDAP (немецкой социал-демократической рабочей партии) ему принадлежало большинство. Это не повлияло в то время на мои коммунистические идеалы. Но несостоятельность классового подхода становилась всё более очевидной, особенно, когда задумаешься над творениями М. Шолохова "Тихий Дон" или "Поднятая целина". Впрочем, было очень похоже, что "классовые принципы" поспешили забыть и в идеологическом отделе ЦК ВКП(б). Однако идеология, внушавшаяся нам с плакатов: "Папа, убей немца", ставила нас в один ряд с национал-социализмом, и тоже не могла не вызвать вопросов. Потребовалось не менее двух-трёх месяцев, чтобы произошла психологическая перестройка сознания, и, как мне кажется, огромную роль в этом деле сыграла песня "Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…"

Первые недели основная масса населения жила ожиданием скорого разгрома немцев, пока, как-то неожиданно, люди не поняли, что наш собственный разгром является даже более вероятным событием. Это воспринималось, как некое предательство. Конечно, все понимали, что "на переправе коней не меняют", но разговоры на тему о том, что "вот война закончится, и мы тогда во всём разберёмся" были весьма популярны. Увы, радость победы затмила всё. А сама же коммунистическая партия, членами которой стали потом большинство из нас, не предприняла никаких шагов, чтобы прояснить тёмные места нашего недавнего прошлого, проявив, тем самым свою политическую недееспособность. Почти пятидесятилетний стаж пребывания в КПСС (вышел в 90 году) и опыт руководящей партийной работы позволяет мне судить об этом с известным знанием дела.

Но если сравнивать жизнь юношеского поколения военных лет и современного, то завидовать придётся именно тому поколению военных лет, не смотря на то, что большинство мальчишек так и не вернулось домой. Это была цельная жизнь. И думаю, что большинство моих сверстников предпочло бы её. Пусть над нами витала смерть, но было ясно, во имя чего. А во имя чего гибнут миллионы юношей, причём не в Афганистане или Чечне, а в так называемой "мирной" жизни, превращённой ещё и в бессмысленную? Впрочем, в этой жизни тоже есть, пусть небольшая, категория лиц, которая нашла "своё место" и с упоением занимается "созданием денег". Какого же будет их разочарование, когда они поймут, что весь опыт, который они приобрели за годы своей деятельности, позволяет им считать себя "квалифицированным аферистом", и не более того.

В небе Москвы. Говоря о Москве 41-го, нельзя не сказать о бомбёжках Москвы. Хотя чисто военные воспоминания в данном случае неуместны, но если рассматривать советскую систему, то москвичи заслужили самую высокую оценку. Мы ещё в "мирное время" читали о бомбёжках городов и смотрели соответствующие кинохроники. То, что мы видели в кино, мы с началом войны мысленно переносили на Москву, построенную либо полностью из дерева, либо с деревянными (как правило) перекрытиями. Картины были пугающими. Налётов на Москву мы ждали каждый день, не задумываясь о том, что пока от немецких аэродромов Москву отделяло значительное расстояние, организовать массовые налёты на Москву немецкий "Люфтваффе" был технически не способен. Соответствующий налёт нашей авиации на Берлин в самом начале войны имел чисто психологическое значение.

Налёты на Москву начались ровно через месяц, когда появилась возможность подтянуть аэродромы к Москве на 300-400 километров. Причём "самыми страшными" оказались не сами налёты, а сознание их неминуемой неизбежности. Первые июльские налёты выглядели так. С немецкой пунктуальностью в 5 или 6 (не помню) часов вечера в небе Москвы появлялся одиночный самолёт. Возможно, этот самолёт прилетал на очень большой высоте, не доступной зенитной артиллерии, а над городом снижался, так как над городом его никто не сбивал. Он никого не бомбил, а только, как считали москвичи "высматривал цели". Но деморализующий эффект его прилета был очень большой. Покружив над Москвой, самолёт улетал. Основной налет на Москву начинался в 10 часов. вечера. Мы узнавали об этом и по сигналам воздушной тревоги, и потому, что на западе или юго-западе Москвы начиналась стрельба зенитных орудий, создававших заслон из разрывов зенитных снарядов.

По сообщению Совинформбюро (а вряд ли была необходимость преуменьшать или преувеличивать эти данные) в этих первых налётах участвовало до 200 немецких самолётов. На дальних подступах их встречала истребительная авиация и пыталась сбить зенитная артиллерия. Тем, кому удавалось прорваться через заслоны зенитного огня, появлялись над городом в перекрестье лучей прожекторов, но и в относительной безопасности. Ведь "уронить" самолёт на город, это много хуже, чем "уронить" только его бомбы. Эти самолёты просто старались не упускать из лучей прожекторов, сделав их мишенью на обратном пути. С помощью тех же артиллерийских заслонов пытались не дать возможность бомбить кремль, хотя его предстояло сначала ещё найти, так как он был замаскирован. Официальных данных не знаю, но где-то читал, что одна бомба на кремль всё же упала.

Но в целом в Москве не было ничего похожего на кадры английской кинохроники, которые мы регулярно смотрели в кино.. Возможно только первых два налёта, когда вся система ПВО ещё только проходила "притирку", в Москву удавалось прорваться 5-7 самолётам (Совинформбюро сообщало цифры, но я их не помню, а говорю о своих впечатлениях). В ночь первого налёта помню два-три отдельных немецких самолета, которые вели над Москвой в лучах прожекторов, помню цистерны, горящие на Павелецкой товарной, зарево от которых было далеко видно. Кстати утром мы обегали все окрестности, чтобы всё увидеть своими глазами. Так продолжалось около месяца. Сложился своеобразный "быт" (имею в виду таких пацанов, каким был я). С 10 вечера до 2-3-х часов ночи – на крыше, утром – сон, днём – гонка по окрестностям, чтобы увидеть всё, что случилось за ночь. Кстати, хотя в Москве существовал комендантский час, я не помню, чтобы кого-либо из нас задерживал патруль, днём или ночью. Мы были в "своём" городе и чувствовали себя если не "хозяевами", то уж защитниками точно.

Москвичи к ожидаемым налётам подготовились хорошо. Благодаря маскировке, ориентироваться в Москве с воздуха было достаточно трудно, поэтому о прицельной бомбардировке говорить не приходилось, хотя куда ни бросали, а в какую-то цель попадали почти всегда. Во дворах домов, не имевших подвалов, были вырыты убежища, так называемые "щели", сделаны запасы воды и песка. Молодёжь во время бомбёжек находилась на чердаках, чтобы своевременно локализовать упавшие "зажигалки". Но угроза пожаров оставалась постоянно, так как даже каменные дома имели деревянные перекрытия, а Люфтваффе сначала, похоже, делал ставку в первую очередь на зажигательные бомбы. И сегодня перед глазами картина, ставшая тогда привычной. Нас несколько человек на крыше одного из высоких домов, почему мы там оказались, уже не помню. Наш дом был двухэтажный деревянный. Приближается самолёт, прекрасно видный в свете прожекторов. Вдруг под ним в соседних домах в проломах чердаков и на земле возникает полоса светящихся пятен. Минута-две-три и огненные клубки летят с крыш на землю, где их забрасывают песком. Ещё пять минут, и всё погружается в темноту. Самолёт, отбомбившись, улетел, пожаров не видно. Иногда за всё время налётов не увидишь ни одного немецкого самолёта, что мы, ребята воспринимали даже с некоторым разочарованием. Существовала "конкуренция" за военные трофеи, какими мог считаться стабилизатор погашенной зажигалки. У меня такой трофей был только один. Как-то (это было уже где-то в сентябре) без объявления тревоги (надо работать) зажигательная бомба неожиданно упала в трёх метрах от нашего дома (деревянного). Я оказался к ней ближе всех. "В могучем порыве" я опрокинул на нее стоявшую рядом 20-ведёрную бочку, отчего бомба стала гореть ещё ярче. Но песок тоже был рядом, и с бомбой мы справились легко. Больше всех и меня самого, и соседей удивило то, как легко я справился с бочкой. Но после этого я стал понимать, что для достижения спортивных и других рекордов самым важным является психологический настрой. Впоследствии не раз, на довод "не могу" я приводил этот пример, и он всегда оказывался убедительным.

Постепенно сам характер воздушных налетов изменился. Немецкому командованию стало ясно, что такие налёты Москва способна переносить годами, а сам Люфтваффе тает на глазах. Но к этому времени (сентябрь-октябрь) немецкие прифронтовые аэродромы придвинулись к самой Москве. Масштабных бомбардировок с них организовать было невозможно, но один-два самолёта вполне могли проникнуть в Москву в любое время. Но так как невозможно всё время держать Москву в состоянии воздушной тревоги, то её и не объявляли. Работа продолжалась, даже когда где-то на улице падала бомба. Теперь это, как правило, были уже фугасные бомбы.

Конечно, кроме психологического эффекта эти налёты не достигали никакого эффекта. Да и психологический эффект был не велик. Москвичи как бы смирились с этими случайными налётами, как с неизбежным временным "неудобством". Проработав 11 часов, а всего 12-13 с обедом и дорогой, москвичи не могли позволить себе роскошь сидеть в бомбоубежищах. Если уж поесть, как следует нельзя (нечего), то выспаться можно. Поэтому в щелях и бомбоубежищах сидели только те, "у кого было время". Да и ребятни на крышах поубавилось. Кого призвали, кто уехал, кто устроился на работу. Поэтому случайные налёты в октябре-ноябре приносили, возможно, даже больше жертв, тем более, что теперь это были уже не "зажигалки", а фугасные бомбы, иногда повышенной мощности. Помню, как такой бомбой были разрушены сразу два или три дома по Б. Серпуховской улице (у самой площади). Ну, что ж, на войне, как на войне. Так или иначе, но первое крупное поражение под Москвой потерпел не Вермахт, а Люфтваффе.

"Чья переважит"? Вернёмся на землю. Победы в московском небе значили, конечно, много, но не избавляли от угрозы вооруженного захвата Москвы. К этому времени реальность захвата Москвы стала понятной большинству граждан, как стало очевидным и то, что сам по себе захват Москвы совсем не означает окончания войны. Государство вывозило из Москвы все, сколько-нибудь важные заводы и учреждения. Было очевидно, что страна готовилась к продолжению войны, не зависимо от того, в чьих руках окажется Москва. Причем, перерыв в производстве был минимальным, а дальше оно продолжалось уже в двух точках, на старом и на новом месте. Москва жила и работала. Не говоря уже о хлебозаводах или магазинах, не прекращавших свою работу, но даже школы и институты лишь частично прервали свою деятельность в конце 1941 года, и сразу же возобновили её в 1942, когда миновала угроза взятия Москвы.

Эвакуированные из Москвы и других городов предприятия на новом месте возрождались очень быстро. Возможно, это был один из главных факторов, благодаря которому полная ликвидация предприятий на оккупированной территории не стала непреодолимым препятствием для достаточно быстрого послевоенного восстановления экономики.

Сама же Москва готовилась к обороне. Противотанковые рвы, надолбы, ежи сооружались не только за пределами Москвы, но и в самой Москве. Вопрос о том, чтобы идти на фронт возникал постоянно. Тем более, что мы, здоровые балбесы, в общем-то бездельничали, если не считать, что конец июля и август, мы, образно говоря, "просидели на крыше". Поскольку фронт к нам приближался с каждым днём и весьма быстро, сам собой сложился естественный взгляд: если уж придётся отходить из Москвы, то будем это делать с воинскими частями, в которые вольёмся де-факто. Хотя, как мне кажется, в возможность сдачи Москвы всерьёз никто не верил. А уж если сдавать, то пусть это будут развалины и пепел, т.е. нечто подобное Москве 1812 года. Во всяком случае, как потенциальных поджигателей мы себя представляли очень хорошо.

Когда мы, девятиклассники, 1 сентября добросовестно явились в школу, нас сразу же отправили за Подольск для рытья противотанковых рвов. Конечно, чего-то подобного мы и ожидали. Но немецкое наступление на Москву развивалось довольно успешно, и через пару недель нас вернули в Москву. Это был тяжелейший период битвы за Москву и для её жителей, и для её защитников. Конечно, была куча различных бытовых трудностей, хотя бы просто поесть досыта. Но в памяти ничего на эту тему не осталось. Казалось бы, всё было хорошо, кроме одного: наши войска отступают.

Наконец, случился день, ставший для меня самым памятным из всех дней войны. Даже более памятным, чем День Победы, которого мы все ждали, и который не сулил нам никаких неожиданностей, кроме безграничной радости. Речь идёт о дне 16 октября, который про себя мы окрестили, как "день великого драпа". Почему возник этот день, хотя никаких реальных предпосылок для его появления не было?

Немецкая армия прорывала наши фронты, окружала и громила наши соединения, начиная с начала войны. В сводках Совинформбюро это выглядело так: исчезло "брестское направление" и появилось "минское", потом исчезло "минское" и появилось "оршанское", потом "смоленское", "вяземское" и т.д. Попутно сообщалось, какие огромные потери понесла при этом немецкая армия. Думаю, что если бы все эти "потери" сложить, то к 16 октября в немецкой армии уже не должно было оставаться ни одного танка или самолета. В боевых действиях за!5 октября, о которых нам сообщало Совинформбюро в своих сводках от 16 октября, в этом смысле ничего сверх ординарного не произошло. Кстати, нельзя не сказать о "факторе Левитана". Этот диктор всесоюзного радио читал только важнейшие сообщения. Причём, важно было даже не то, что он говорил, а как он говорил. Он мог поднимать настроение одним своим голосом. Победа, пусть ещё только грядущая, всегда жила в его словах и заражала слушателей.

Так вот, утром 16 октября жители Москвы, которые были не на работе, как обычно, начали свой день со слушания сводки Совинформбюро (в данном случае, её читал кто-то другой). И вдруг, к своему огромному удивлению, мы услышали, что на одном из участков Западного фронта (а это было уже ближайшее Подмосковье) немецким частям удалось прорвать наш фронт, и наши части отступают с тяжёлыми боями. Подобное случалось не раз и до этого, и после этого. Но такое официальное сообщение, было единственным за всю войну. Правда, особого впечатления на меня и на моих родителей это сообщение не произвело. И без того было ясно, что положение – хуже некуда. Но форма сообщения нас удивила крайне: четыре месяца нам не говорили правды, и мы уже научились "читать между строк". Почему, вдруг, Совинформбюро разоткровенничалось именно 16 октября? Ещё через час пришёл посыльный из райкома ВКП(б) с сообщением, что коммунисты должны собраться в райкоме ВКП(б), взяв с собой минимум необходимого. Это уже была информация совсем другого рода. Намечалась эвакуация коммунистов из Москвы. Конечно, вероятно, не всех, а таких, как моя мама, которая, будучи больной, вряд ли могла чем-нибудь помочь обороне города, и являлась просто обузой.

Мама пошла в райком, а я – просто посмотреть, что делается на улице. Картина была явно непривычной. Не видно военных патрулей, ставших обязательным городским атрибутом, не видно милиции. Москвичи не привыкли распускать свой язык, понимая, что за это можно поплатиться. Но, послушав сводку и увидев полное безвластие, многие москвичи пришли в бешенство. За те пару часов, пока я бегал по окрестностям и, наверное, встречался со своими друзьями, я услышал столько бессмысленной (но, увы, не беспричинной) ругани "вообще", сколько мне не пришлось услышать за все оставшиеся годы своей жизни, даже учитывая, что пять лет из них я проработал председателем колхоза.

Домой я пришёл, полностью дезориентированный и злой на всех на свете. Но неожиданно из райкома вернулась мама, сообщившая, что коммунистов никуда "вывозить" не будут, а в 2 часа будет выступать председатель Моссовета. Кто это был, не помню, но, что он сказал, помню хорошо": "за Москву будем драться упорно, ожесточённо, до последней капли крови". Для нас эти слова были "как бальзам на душу", хотя никто в этом и не сомневался, и по существу председатель не сказал нам ничего нового. Но к кому-то эти слова были обращены, и был кто-то, кто, вероятно, считал иначе.

На этом "день великого драпа" (даже полдня) завершился, хотя грабежи, которыми он сопровождался, возможно, кое-где продолжались. На следующий день Москва снова обрела свой "обычный" облик, суровый, неказистый, но близкий и родной.

Что же происходило? Никаких официальных объяснений не последовало. Очевидно, Политбюро и высшее военное руководство не могли не знать о событиях в столице. Но были какие-то ещё соображения, наложившие обет молчания на всех, кто знал истинную картину. Если в чьих-то мемуарах и упоминался этот день, то его преподносили, как панику, которая неожиданно вспыхнула среди горожан. Не думаю, что воспоминания военачальников, занимавшихся своим делом, или просто лиц, наблюдавших московские события из Ташкента, следует считать истиной в последней инстанции. Как раз ничего, похожего на панику, не возникло. Была сознательная дезинформация населения со стороны Совинформбюро, которая (дезинформация) всегда существовала, но в сообщении от 16.10.41. она была направлена не на окрашивание в розовый цвет фронтовых сводок, как обычно, а на искусственное создание паники именно у москвичей. Было искусственно созданное кем-то безвластие. Что патрули "объявили забастовку?" Или райкомы решили посмотреть на своих коммунистов и собрали их просто так?

Кстати, нашлись желающие воспользоваться безвластием. Кое-где разгромили магазины и растащили товары. Правда, в нашем районе всё было тихо, и сам я грабежей не видел. Нашлись "умельцы", загрузившие грузовики различными ценностями и направившиеся вместе с семьями "на восток". Машины видел, появление "дачников" было явно не по сезону, но, как говорили на следующие дни, большинство таких машин дальше восточных рабочих окраин Москвы не уехали. Не всегда нужны патрули и комендатура.

Поэтому выскажу кое-какие соображения, не претендуя на их бесспорность. Больше всего похоже на то, что в Политбюро ЦК ВКП(б) существовали две точки зрения:

− воевать до полного разгрома Вермахта и капитуляции Третьего Рейха;

− объявить Москву "открытым городом" и, возможно, заключить сепаратный мир с Германией.

Но сделать это в той обстановке было совсем не просто. Большинство граждан, не говоря уж о мальчишках, к числу которых принадлежал я сам, видели единственный способ окончания войны – победа. Сколько воевать, три года, пять или десять – это не главное, но исход один – победа. Выбор был, но это был суровый выбор: "победа или смерть". Однако в реальной жизни существовал и совсем другой выбор, который сделали для себя народы большинства европейских государств. Война прекратилась, разрушения были минимальными, государства сохранились, но их возглавили марионеточные режимы, послушно выполнявшие все команды "Третьего Рейха". Вероятнее всего, такая же судьба могла ожидать и народы СССР.

Так что, вариант "победа или смерть" был совсем не бесспорный и не единственный. Есть еще одно, возможно, самое авторитетное суждение о существовании другого варианта окончания В.О.В. На XIX съезде КПСС не кто иной, как Сталин, провозгласил здравицу во имя русского народа. В ней прозвучали примерно такие слова: "после всех неудач другой народ мог бы отказать в доверии своему правительству, но русский народ этого не сделал". Не думаю, кстати, что русский народ, действительно, мог бы это сделать, даже, если бы и захотел. Члены ВКП(б) "образца 1941 года" – это совсем не то, что члены КПСС "образца 1991 года". Всё равно, всё было бы так, как решила ВКП(б). Но то, что в руководстве страной "мирный" вариант тоже мог рассматриваться, конечно, в глубочайшей тайне, это вполне возможно. А, оценивая эпизод "16 октября", можно, например, предположить, что "наверху" было решено провести на примере москвичей зондаж того, как отнесётся население к заключению мира с Германией. Тем более, что исторический прецедент уже существовал в виде "Брестского мира", заключенного в 1918 году, который в то время многие члены ВКП(б), сочли предательством. Возможно, были и более далеко идущие планы, рассчитанные на то, что возникшая, как ожидалось, в Москве паника и повальное бегство москвичей из города, должны стать самым убедительным аргументом в пользу заключения мира на кабальных условиях. Но в данном случае русский народ, в лице москвичей, явно "не оправдал" возлагавшиеся на него надежды и не устроил паники. Пришлось отвергнуть любые планы капитуляции, если и они появились, и продолжать борьбу. Думаю, что Сталин в глубине души имел в виду именно это, провозглашая здравицу русскому народу. Ведь в 1941 году Москва была "русским городом".

Единственной достаточно убедительной трактовкой событий 16 октября является изложенная мною трактовка их, как попытки зондажа готовности населения к заключению ещё одного позорного мира с Германией. К сожалению, тотальный обман членов КПСС и всего народа остался, так как никакого убедительного объяснения это событие не получило.

Фактически день 16 октября 1941 года стал переломным во всём развитии войны. Существовало две категории граждан, одна, полностью исключавшая любой вариант, кроме Победы, и другая, допускавшая возможность заключения мира с Германией и её союзниками. В последнем случае, возьмут немцы Москву, или не возьмут, - это повлияло бы только на сами условия мира. А идеология могла быть любой. Думаю, что для немцев не стоило большого труда даже признать славянскую расу "арийской", так как кому-то всё равно придется использовать огромные возможности и богатства нашей территории. Но если кому-то в начале войны подобный исход казался ещё возможным исходом, то именно день 16 октября поставил все точки над "I". Только после этого стало очевидным для всех, каким будет неизбежный исход войны: это может быть только Победа. Как это потом очень хорошо прозвучало в песне:

"…но только нам нужна "победа", одна на всех, мы за ценой не постоим…"

А если бы? За долгие годы войны мне довольно часто приходилось быть и слушателем, и участником разговоров на тему о том, что "вот закончится война, и мы ещё разберёмся во всем том "бардаке", который имел место в нашей стране и до, и во время войны". К сожалению, не нашлось организованной силы, способной осуществить такую задачу. Отдельные спонтанные вспышки недовольства имели место, но каждый раз жёстко и решительно пресекались. Возможно, здравица в адрес русского народа, которую произнёс И. Сталин на XVIII съезде, была адресована, именно терпению, безразличию и пассивности русского народа, что совсем его не украшает.

Социально порочная идеология "классовой борьбы" оставалась основой и для постановки задач, и для выбора способов их решения. А нарывы, вместо их выявления и лечения, загонялись внутрь и оставались там, отравляя весь организм. Лицемерие стало основой и политики, и что ещё страшнее, и экономики, и всей системы социальных отношений. И самым "больным" общественным органом стала сама КПСС. Хотя принципиальные задачи, которые решала ВКП(б) - КПСС, были порочны в своей постановке (удовлетворение материальных и духовных потребностей только определённой части общества), но одновременно ВКП(б) – КПСС представляла собой очень эффективный инструмент решения любых задач, среди которых немало было и правильных. Но она оказалась совершенно непригодным инструментом для собственного оздоровления. Не нужно обвинять США и ЦРУ во всём том, что случилось с СССР. В этом полностью виновата сама КПСС, ставшая не способной к самосовершенствованию, а крушение СССР стало просто вопросом времени.

К сожалению современная "демократическая" Россия, переняла почти всё плохое, что было в СССР, добавив ещё и "своего". И главное – это боязнь и нежелание увидеть жизнь и людей, участвовавших в экономических процессах, в их объективной естественной роли, и отказаться, наконец, от принципа "общество – для избранных", который лежал в основе и рабовладельческого, и феодального, и капиталистического обществ, и продолжает оставаться главным принципом развития мирового сообщества, в том числе и российского общества.

Трудовые будни. Благодаря тому, что после 16 октября многое нам стало ясным, получилось так, что самое тяжёлое время осталось как бы уже позади. Особенно для нас, я имею в виду своих сверстников, уже по своему возрасту являвшихся максималистами. Поэтому на следующий же день, 17 октября, мы со своим приятелем, ничего не выбирая, пошли поступать на ближайший завод. Таким заводом оказался расположенный около Даниловской площади завод № 735 какого-то ведомства, занимавшегося производством миномётного вооружения. Основное оборудование было эвакуировано, часть оставшегося 16 октября была приведена в негодность, но теперь срочно восстанавливалась. Рабочие руки были нужны. Кстати, как я потом уже понял из разговоров, 16 октября на московских заводах не было никакой паники, а шла напряжённая работа по порче всего оставшегося оборудования. Конечно, это происходило не по инициативе рабочих, а по команде "свыше". 17 октября, когда мы пришли работать на завод, тоже не было никакой паники, а шла напряжённая работа, но уже по восстановлению испорченного накануне оборудования. В этом можно увидеть что-то символическое, очень характерное для нашей российской действительности. Как теперь выясняется, под важнейшие московские здания была заложена взрывчатка, о которой, на радостях нашей победы под Москвой, конечно, забыли. Так что, будем вспоминать, куда заложили, или подождём, пока "грохнет"?

Оформление заняло несколько минут, и после короткого инструктажа нас провели в цех и каждого поставили позади токаря, с которым нам предстояло работать на одном станке, но в разные смены. Два дня я стоял за спиной своего напарника, изучая каждое его движение.

На нашем участке делали миномёт-лопатку. Конечно, мне было интересно, как использовалось это оружие, сделанное, в том числе, и моими руками, и поэтому уже позже я пытался что-то узнать об этом изделии из печати, так как потом я служил в авиации и миномёт-лопатку и в глаза не видел. Только однажды в одном из репортажей я встретил о нём упоминание. Судя по всему, ни удобной лопаты, ни хорошего миномёта не получилось, и его производство вскоре было прекращено, хотя сама по себе конструкция была проста до гениальности.

Рабочий день продолжался 12 часов, в том числе час на обед, занимавший у нас 10-15 минут. Выходных не было. Переход с дневной смены в ночную и обратно, происходил путём "пересменки", представлявшей собой две смены по 17 и по 19 часов. На перекуры мастер смотрел очень косо, хотя я и не курил. К концу смены было, вероятно, трудновато. Хотя особых трудностей в моей памяти не осталось: "всё для фронта, всё для победы".

Были и маленькие радости: за ударный труд нам полагалось дополнительное блюдо. Как правило, это было что-то овощное с названиями "бигус" и "шукрут", которые тогда я впервые услышал и запомнил на всю жизнь. Работая над этими воспоминаниями, старательно пытался вспомнить, сколько же я получал за свою работу, но так и не смог. Собственно говоря, это показатель того, что деньги в тот момент не имели особого значения. Главным было наличие "рабочей карточки", а на её "отоваривание" больших денег и не требовалось (родители имели "карточки служащих")

Начиная с 17 октября и до января 1942 года, когда мой станок совсем развалился, у меня не осталось никаких впечатлений о том, что в это время происходило в Москве. Зато на самой работе было много и трудностей, и впечатлений. Я выполнял только одну токарную операцию: черновая обдирка заготовки для конусного подпятника, которую приходилось осуществлять путём ручной подачи поперечного суппорта токарного станка. Эта операция не требовала никакого искусства, хотя правая рука за 11 часов уставала сильно. Сложнее было овладеть искусством заточки резца. Я чувствовал естественную неловкость, обращаясь к соседу и отвлекая его от работы. Однако тут нужен был навык, который приходит только со временем. Но, пожалуй, самым трудным было однообразие операций, когда 11 часов подряд приходилось выполнять три "тупых" операции: установил заготовку, провёл черновую обработку, снял заготовку.

Я подробно вспомнил обо всём этом только для того, чтобы на собственном примере показать, какой колоссальный вред приносит идеология "наёмного работника", и какое неоценимое значение имеет значение человеческая инициатива, которую человек проявляет только тогда, когда чувствует свою личную ответственность, за всё, что происходит вокруг него.

Молодёжь сменила на рабочих местах своих отцов и старших братьев. Но большинство пришедших не имели ни знаний, ни опыта тех, кто был призван в армию. В то время на газетных страницах очень часто в рассказах о "трудовом фронте" высказывалось естественное удивление, как молодые ребята, по сути, дети, справляются со своей работой. А удивляться, особенно, нечему. Чувство ответственности за общее дело, которое на каждого из нас возложила военная обстановка, просто не совмещалось с понятием "наёмного работника". Каждый из нас считал, что лозунг "всё для фронта, всё для победы" обращён к нему лично, а психология "от сих и до сих" равнозначна предательству. Конечно, никто из нас и не ощущал себя "наёмным работником", и просто не задумывался об этом. А если бы задумался?

Я задумался, правда, много позже, когда мне пришлось руководить крупным производственным коллективом. Если есть "наёмные работники", то обязательно должны быть и "наниматели" ("работодатели"), которые за свой счёт оплачивают услуги наёмных работников. Таким "нанимателем" являлся я, хотя, конечно, сам я никому ничего не платил, а был таким же "наёмным работником", и одновременно "самым главным надсмотрщиком". Но и государство ничего нам не платило (свою зарплату мы "создавали" трудом), а ещё и получало с нас налоги, хотя и очень небольшие, но зато присваивало себе всю продукцию.

Сохранение статуса "наёмного работника" в советских условиях, наряду с лицемерным обманом с лозунгами Октября "Фабрики – рабочим!", "Землю - крестьянам!", было самой основной политической ошибкой, которую допустила ВКП(б) за всю свою историю. А если бы лозунги Октябрьской революции "Фабрики – рабочим", "Землю – крестьянам" были действительно реализованы? Думаю, что в этом гипотетическом случае ничего похожего на подобные воспоминания о войне просто не могло бы появиться. Ведь самые главные потери мы сами нанесли себе, поставив во главу всего "классовую борьбу".(6)

К сожалению, не поняв и в третьем тысячелетии, что участники юридических лиц – это не "наёмные работники", а экономические партнёры, которые сами создают источник для получения зарплаты, мы, тем самым закладываем под себя мину замедленного действия. Возможно, лучше бы она взорвалась, чем годы экономической стагнации, в которой оказалась современная Россия, не смотря на благоприятную экономическую конъюнктуру.

Ну а, возвращаясь к производству миномёта-лопатки, должен сказать, что примерно через неделю я решил перейти на механическую подачу, а вручную лишь отводить каретку с резцом обеспечивая необходимый конус. Правда, эта операция требовала от меня постоянного внимания, но и производительность труда увеличилась в пять-семь раз. Кое-кто из других токарей, выполнявших ту же операцию, пробовали поворчать на меня. Но "всё для фронта, всё для победы". В данном случае, я, к сожалению, не могу сослаться на этот пример, как на показатель "профессиональной хватки", мне присущей. На других слесарных и токарных работах, которыми я занимался потом, мне не приходилось краснеть, но и хвалиться было особенно нечем. Примеров, показывающих, какие огромные возможности заключены в человеке, и как важно создать условия для их проявления, я встречал великое множество. Но этот был первым, и принадлежал он мне самому. Потому он и запомнился.

К сожалению жизнь сталкивает нас не только в примерами трудового энтузиазма, но очень часто – и с примерами равнодушия и безразличия. Чему удивляться, если основной идеологией участника юридического лица (а это, практически все лица, выполняющие общественно полезную деятельность) является идеология "наёмного работника".

К счастью, я никогда не чувствовал себя "наёмным работником". И, вступая в комсомол, а потом и в партию, я оставался в этом вопросе "идеологическим противником", причём достаточно убеждённым, политики ВКП (б) - КПСС. И это было первым принципиальным "политическим тезисом", ошибочность которого была для меня очевидной изначально. Правда. долгое время я воспринимал это скорее интуитивно, не понимая всей глубины экономических последствий этой величайшей человеческой глупости. Но для меня самого осознание себя, как активного строителя "светлого будущего" имело важнейшее значение. Как иначе смог бы я закончить десятилетку, поступить в институт, продолжая всё это время работать в мастерских института, где мы выпускали ракеты для "Катюши". Выбор, который я сделал в 1942 году, закончив экстерном десятилетку и даже поступив в институт, оказался самым правильным и я, как минимум, сэкономил год в будущем, сумев начать на год раньше свою трудовую деятельность.

Новый 1942 год мы встретили, как год Победы под Москвой. И хотя впереди было еще три с половиной года тяжелейшей войны, но Победа уже замаячила впереди и после этого никогда не сходила с горизонта.

Служба в армии. В марте 1943 года меня, наконец, призвали в армию, но отправили не на запад, как я ожидал, а на восток, под Магнитогорск, где я был зачислен курсантом ЛАТКУ им. Ворошилова (Ленинградские авиационно-технические курсы усовершенствования ВВС КА) по специальности лаборант - топливник ГСМ. Вероятно, потому, что к этому времени я уже был студентом МИХМа (Московский институт химического машиностроения). Но военные годы не содержат полезной информации о создании современной системы производственных отношений. Поэтому эти три года я опускаю.

Всего из числа ближайшей нашей родни были призваны в армию 5 человек: два моих дяди, два двоюродных брата и я. Трое погибли, один потерял подо Ржевом ногу, но полностью сохранил бодрость духа и ещё долго продолжал работать. Именно на их долю пришлась самая трудная военная пора. "Целым и невредимым" остался только я, но я служил в авиации и под звуки победных салютов, звучавших после Сталинграда уже непрерывно.