Вода и песок

Вопреки тому, что происходит и где разворачивается действие книги КобоАбэ "Женщина в песках", этот роман - о городе. О большом городе. О Токио -коль скоро столица сделалась символом урбанизации страны. Хотя когданесешься в скоростном поезде по трассе Токио-Осака, не покидает ощущениеодного очень длинного города, только названия меняются. Так почти и есть:считается, что в Токио-Нагое-Киото-Осаке живут сорок процентов страны.Редко-редко мелькает зеленый просвет - холм, чайная плантация, лес, - итогда все становится знакомо, и с насыпи машут пацаны, как не скажу где. Ноэто секунда - и опять длинный некрасивый город. Главный герой, он жеосновной фон у Кобо Абэ. В других его знаменитых романах - "Сожженная карта", "Чужое лицо","Человек-ящик" - главенство фона очевидно: там персонажи мечутся погородским улицам и прячутся в домах. Доведенная до абсурда идея дома -картонный ящик, который постоянно носит на себе человек, олицетворяющийтаким экзотическим способом принцип анонимности горожанина. Причинаобъясняется: "Стоило ему хоть ненадолго выйти из дома, как его охватывалобеспокойство: вдруг жилье исчезнет - для него стало невыносимо покидатьдом". Впрочем, Абэ не так уж и нафантазировал в "Человеке-ящике": картоннаякоробка - излюбленный бродяжий ночлег в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Париже илитом же Токио, где в парке Уэно под ивами раскинулся небольшой ящичныйгородок. Герои этих книг Абэ - из категории без вести пропавших. Все так илииначе пропадают, убегают и прячутся, ища убежища в месте своего обитания,что всегда разумнее и логичнее. То, что в толпе спрятаться легче, -уголовные азы. Абэ с афористической точностью схватывает метафизику большогогорода: "Толчея возникает не потому, что скапливаются люди, а людискапливаются потому, что возникает толчея". В городе образуются ядраконденсации, которыми может служить все что угодно: универсальный магазин,ресторанный квартал, офисное здание, парковый оазис - и вокруг нихпроисходит завихрение машин и пешеходов. Японская турбулентность - особая, самые быстрые в мире горожане -японцы: в Токио и Осаке средняя уличная скорость пешехода - 1,56 м/сек, надесять процентов быстрее парижан. Этой новейшей статистики Абэ не знал,иначе непременно привел бы где-нибудь. В его книгах явственны интересы инавыки естественника (по образованию - врач, хотя никогда не работал поспециальности): энтомология, химия, метеорология, гидродинамика, биология,медицина, множество строк уделено технологическим процессам. Беспрерывное движение песка - "как это похоже на жизнь людей, изо дня вдень цепляющихся друг за друга". Аллегория "Женщины в песках" не только нескрывается, но и подчеркивается, даже назойливо: людское сообществоподчиняется законам гидродинамики. Снова и снова Абэ напоминает: песчинка -одна восьмая миллиметра; и мы понимаем, что здесь подразумевается: человек -частица несколько большего размера. Научно-техническими подробностями обставлена метаморфоза героя "Чужоголица". Он и сам первоклассный ученый - этот наиболее последовательный изэскапистов Кобо Абэ. Его защитная оболочка ближе всего прилегает кчеловеческому существу. Он укрывается не в доме, даже не в таком доме,который носят, не снимая, на себе, даже не в одежде, которая выполняет рольмикрожилища. Он прячется в виртуозно изготовленную маску, поскольку лицоизначальное утрачено из-за страшных ожогов. И тут выясняется, что формауправляет содержанием. Другое лицо творит иной разум и иную душу. Лицо живет самостоятельной жизнью - это знает любой вдумчивыйкинозритель, поражавшийся самоценности лиц Греты Гарбо или Фернанделя,которые существуют вне зависимости от сюжета и даже персонажа. "Лицо - тропинка между людьми", - на все лады повторяет свою любимуюмысль Кобо Абэ. Лицо как средство коммуникации - несомненно, но это лишьодна, и не самая удивительная, его функция. Виды коммуникаций множатся, и теиз них, что даны природой, отступают. В современном обществе куда болееудобным инструментом становится одежда, или марка автомобиля, или адрес. Ктокому глядит в глаза? Вот и у Абэ герой подбирает к маске пиджак, кольцо.Новое лицо диктует новый антураж: тяжесть коммуникации переносится на наряди аксессуары. Уж скорее лицо - это защитный слой: для удобства - чтобы чужие не лезлив глубины; от страха - чтобы в глубины не заглядывать самому. (Кстати, вэтом, можно думать, смысл косметики.) Лицо как произведение искусства. Лицокак упаковка. Такую книгу мог написать только японец. Это не обобщенное замечание: Кобо Абэ - с похвалой или с осуждением -всегда считали самым "западным" из японских писателей. В самом деле, в егопрозе отчетливо сказывается внимательное прочтение Кафки и Беккета, заметновлияние экзистенциалистов. "Ряды фонарей, точно застывшие, немигающие,искусственные глаза, сзывают на праздник, который никогда не наступит...окна - бледные прямоугольники света, выстроившиеся в ряд, как проклятья, -там давным-давно забыли и думать о празднике..." - такое уже было, ужечитано. Как и банальные сравнения: дома - словно "пеналы, в которыхразложены абсолютно одинаковые жизни". На тезис западничества Абэ работают ивкусы его персонажей: на стенах их квартир висят репродукции Пикассо, в ихдомах звучит музыка Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена, Бартока. Однако такой признак - общий для подавляющего большинства японскихписателей XX века. Это в Средневековье европейцев называли "южные варвары",а с конца XIX столетия идет сосуществование двух культур, и Акутагавапризнается: "Японцы - мастера подражать. Я не собираюсь отрицать, что и моипроизведения - подражания произведениям рыжеволосых... Мы в чем-то понимаемрыжеволосых лучше, чем они нас. (Возможно, в этом есть для нас что-топозорное.) Они не обращают на нас ни малейшего внимания....Свет идет сЗапада больше, чем с Востока". Во всяком случае, традиционная новогодняямузыка в Японии - Девятая Бетховена, а поминая выдающихся любовниковпрошлого, Акутагава называет не принца Гэндзи, а Ромео, Тристана, Вертера. Традиционалист Кавабата может брюзжать по поводу траты времени наизучение западной литературы и утраты вследствие того самобытности, но и унего западная культура предстает органичной составляющей жизни: в "Старойстолице" мастер листает альбомы Клее, Матисса, Шагала в поисках новых идейдля расцветки кимоно; особенно картины Клее "тронули стариковское сердце".На диво продвинутый старик, представим себе сердце Глазунова. Дажедекларативный националист Мисима для автобиографического сочинения беретэпиграф из Достоевского, пишет об увлечении св. Себастьяном, Жанной д'Арк,Клеопатрой, вспоминает впечатления от "Острова сокровищ", "Камо грядеши",сказок Андерсена и Уайльда. Русскому читателю, да и писателю, остается озадаченно задуматься:прославленный японский изоляционизм рядом не стоит с махровой отечественнойсамодостаточностью, не сказать - самодовольством. В культурном патриотизмеРоссии нет равных, может, оттого и телевизоры хуже? Как сказано у Розанова:"Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы". Западническая ориентация Кобо Абэ сказывается выразительнее всего впостоянных формальных поисках, характерных для литератур с заведомымприматом содержания. Понятно, что японцу, для которого форма чайной чашкистоль же важна, как и качество чая, нет никакого резона запускать ход чайнойцеремонии в обратном порядке - или придумывать иной фокус для обновленияощущений: вполне достаточно взять другую чашку. "Мудрый человек удивительныхисторий не рассказывает", - говорит Кэнко-хоси. Вот и у Абэ формальныеприемы только мешают. Его сила - в простой истории, приближенной кпервоосновам. Хорошо рассказанная, такая история воспринимается притчей. С притчи он начинал в "Женщине в песках", где уводил город из города,чтобы описать его с особой яркостью. Затем, в последующих романах, Абэ вгород вернулся, словно втянутый центростремительной силой, передаваягородскую энергию разнообразно и мощно, на все лады перепевая мотив"Сожженной карты": "Город - замкнутая бесконечность". "Женщина в песках" так и осталась лучшей книгой Кобо Абэ, но егоувлеченность большим городом объяснима. Токио - это событие. Вернее - целыйряд событий, совершающихся одновременно в разных ядрах конденсации,разбросанных по огромной столице. Когда-то центром урбанизации была Асакуса - тут возникли первый бар,первый кинотеатр, первая фотостудия, первый небоскреб (двенадцать этажей).Сейчас в Асакусу едешь за старой Японией - здесь комплекс храмов, низкиедома, монахи на улице, магазин с притираниями из сушеного соловьиногопомета. Современность бьется в Харадзюку - живом молодежном районе, самом,наверное, американизированном в Токио. Это давняя традиция - здесь стоялиамериканцы после 45-го, и Харадзюку тогда получил прозвище Вашингтон-хайтс.Екает сердце: в настоящем, нью-йоркском Вашингтон-хайтс я прожилвосемнадцать лет. Однако у нас там нет разгульного магазина "Кондомания",где товар целенаправленный, но с фантазией: например, Penis Pasta - макароныв виде понятно чего. Как всегда, японцы пошли дальше всех. Акихабара - три десятка кварталов торговли электроникой. В небольшомтесном магазине насчитываешь девяносто видов телевизоров, семьдесят -мобильных телефонов. Японцы чаще других меняют бытовую технику и машины,вывозя на свалки сотни тысяч исправных приборов. Новый автомобиль покупаетсяв среднем каждые пять-семь лет. Я видал, куда деваются подержанные - воВладивосток, Хабаровск, Южно-Сахалинск. Весело смотреть на входящие в портроссийские суда - будь то сухогрузы или траулеры, они увешаны пестрымияпонскими машинами, принайтованными к мачтам, стрелам, кран-балкам, и похожина ежиков из книжек. Центр из центров - Гиндза, где делают покупки, встречаясь, как в ГУМе уфонтана, у бронзового льва возле универмага "Мицукоси", под огромнойрекламой омпана - круглой булки с джемом из красной фасоли: в любимомлакомстве Гиндзы - сочетание западных и японских вкусов. Здесь и простобродят, глазея - существует глагол "гиндзовать". Есть и такое, чего нет нигде: крупнейший в мире рыбный рынок Цукидзи,куда надо приехать в пять утра, чтобы застать аукционы. По пути в метропопадаются загулявшие мужчины в приличных костюмах при галстуках, ониаккуратно блюют в урны, отставляя портфели. В этом деле тут понимают:по-японски "похмелье" буквально означает "хмель второго дня". Совсемпо-нашему, не то что малосодержательное английское hangover, "последствие",с оттенком подвешенности. К пьянству отношение легкое - в силу натуральностиявления этическая оценка изымается. Как по-дзэнски говорилось натанцплощадках моей юности: что естественно, то не безобразно. Но в нашей словесности не найти такого благодушия, как в "Записках отскуки": "Что ни говори, а пьяница - человек интересный и безгрешный. Когда вкомнате, где он спит утром, утомленный попойкой, появляется хозяин, онтеряется и с заспанным лицом, с жидким узлом волос на макушке, не успевничего надеть на себя, бросается наутек, схватив одежду в охапку и волоча ееза собой. Сзади его фигура с задранным подолом, его тощие волосатые ноги -забавны и удивительно вяжутся со всей обстановкой". Люди с удочками в рассветном метро едут дальше, в Иокогаму, а тывыходишь в Цукидзи и спешишь на аукционы. В фанерных загончиках стоят наступеньках покупатели, как хор на пионерском слете. Аукционщик-хормейстервыкрикивает, со ступенек пронзительно голосят, откликаясь. Вокруг наасфальтированной площадке - сотни выложенных на продажу с молоткасеребристых, как фюзеляжи, тунцовых тел. Километры прилавков с осьминогами,лососями, раковинами затейливых конфигураций. Мужики в резиновых сапогахобтесывают топорами меч-рыбу, то и дело выхватывая из нагрудных кармановбрезентовых курток миниатюрные телефоны. Токийцы снуют с рекордной скоростью в 1,56 м/сек, но каждая песчинка,много превосходящая одну восьмую миллиметра, имеет свою конкретную цель -или думает, что имеет. Чтобы освободиться от причинно-следственной связи,Кобо Абэ и переместил героя не просто из города, но - в песчаную яму, изкоторой нет пути назад. В одиночество. Заглавие "Женщина в песках"обманчиво: женщина, по Абэ, лишь одно из событий в жизни мужчины, и даже несамое важное. В книге об этом немного, правда очень выразительно: "Твоинеподатливые, сплетенные из тугих мускулов ляжки... чувство стыда, когда япальцем, смоченным слюной, выбирал песок, напоминавший спекшуюся резину..."Хорошо помню по первом прочтении "Женщины в песках" резкое ощущение - тожестыда, но и изумления от отчаянной смелости таких интимных описаний.Отношения полов - лишь вид коммуникации, не более того. И уж конечно, менееважное занятие, чем непрерывное выбирание песка из-под себя и своего дома -практическое упражнение на тему о Сизифе, только с совсем иной, чем взападном сознании, оценкой. Существование на самообеспечение - тоже жизнь. Герой обнаруживает воду в своей яме, в чем можно усмотреть просвет ицель, но Абэ неоднократно напоминает, что вода - "прозрачный минерал". Инымисловами, вода - тот же песок, разницы нет. То же хаотическое движение, какимему представляется людская жизнь. Суть ее и пафос - в ином, что внезапно,как в озарении, понимает герой: "Жить во что бы то ни стало - даже если егожизнь будет в точности похожа на жизнь всех остальных, как дешевое печенье,выпеченное в одной и той же форме!" Это пафос чеховского "Дяди Вани", беккетовских "Счастливых дней" (гдетоже все в песке). То, что кажется романтическому сознанию поражением ипозором, есть гимн жизни как таковой. Ценность - не смысл жизни, а простосама жизнь.