Слабые люди

Представьте себе роман о Чикаго, или Буффало, или, скажем, о Нэшвиле,штат Теннесси! В Соединенных Штатах есть только три больших города,достойных описания, - конечно, Нью-Йорк, Нью-Орлеан и, лучший из всех,Сан-Франциско". Эти слова Фрэнка Норриса поставил О.Генри эпиграфом к своемурассказу "Муниципальный отчет" (в хрестоматийном русском переводе "Город безпроисшествий" - удивительная все-таки бесцеремонность). Полвека спустя Теннесси Уильямс почти повторил комплект: "В Америкеесть только два города, пронизанных романтическим духом, тоже, впрочем,исчезающим, - и это, конечно, Нью-Орлеан и Сан-Франциско". Исключение Нью-Йорка здесь понятно: речь идет о романтике. Что до двухдругих, то и через полвека после Уильямса выбор верен, как верны и его словао духе исчезающем. На Сан-Франциско работают координаты и ландшафт: холмынад океаном - козырь небитый и вечный. Но привлекательный, будоражащий,пусть романтический Нью-Орлеан сжимается до музейных размеров. Та его часть,которую имели в виду Норрис, Уильямс и все прочие очарованные городом - аэто хорошая компания: назвать лишь Уитмена, Твена, Фолкнера, Дос Пассоса, -малозаметна на карте большого Нью-Орлеана. Пятнадцать улиц с северо-западана юго-восток от парка Луи Армстронга к Миссисипи, а под прямым углом к ним- семь улиц с юго-запада на северо-восток вдоль реки. Восемьдесят четырепрямоугольника - вот и весь Vieux Carre, French Quarter, Французскийквартал. С другой стороны - Вуди Аллен четверть века снимает примерно то жеколичество манхэттенских перекрестков. Сколько их вообще нужно? Велик ли былСкотопригоньевск, где привольно разместились два тома о семье Карамазовых? Сострие иглы был городишко, в котором устроилось столько достоевских бесов!Длиннофокусность ценнее широкоугольности. А главное - наводка на резкость. Это непросто сделать в Нью-Орлеане - сфокусировать внимание.84-квартальный Французский квартал оказывается большим и не то что богатым,но - разнообразным. Он поражает все чувства разом: мельканием огней,грохотом джаза, вкусом острой каджунской и пряной креольской кухонь, сладкимароматом подгнивающих за день на прилавках спелых фруктов, влажной волнойгорячего воздуха с Мексиканского залива. Все это круглосуточно,круглогодично. Круглолицые тетки на каждом углу предлагают цветы, бормочачто-то не по-английски, как в предпредпоследней сцене "Трамвая "Желание".Начитавшись, слышишь в бормотании цитату: "Flores. Flores para los muertos",хотя ясно, что цветы - для живых, а не для мертвых. Любой пышный южный городнеизбежно напоминает о стремительной краткости жизни, что значит - о смерти.В Нью-Орлеане к южному местоположению и французско-испанскому происхождениюприбавляется американский темп, и возникает нелепое ощущение наглядностижизненного цикла: так примечательны и многочисленны здесь бордели, кабаки икладбища. Дух распада - не достойный венецианский, а разгульный свой: отистерического веселья до жестокой меланхолии. Никто не ощутил и не описал эти перепады с таким пониманием, какТеннесси Уильямс. То есть карнавальное безумие, даже вне самого карнавалаМарди-Гра, уловить проще простого. Труднее осознать терапевтические качестваНью-Орлеана: "Лунная атмосфера этого города возвращала мне силы всякий раз,когда энергия, с которой я скитался по более шумным городам, иссякала ипоявлялась потребность в отдыхе и уединении. Понеся потерю, потерпевнеудачу, я возвращался в этот город. В такие дни мне казалось, что япринадлежу только ему и никому больше в этой стране". "Скитался по городам" - не было в американской, а может, и в мировойлитературе такого непоседливого писателя. Видимо, подсчитать местажительства Теннесси Уильямса невозможно. Были годы (!), когда он не жилбольше месяца подряд на одном месте. При полном равнодушии к туристскомувремяпрепровождению, вообще к истории и культуре ("Он редко читал книги, иединственная история, которую он знал, была его собственная" - Гор Видал),много ездил за границу. Больше всего любил Сицилию, особенно Таормину, -благодаря своему многолетнему любовнику Фрэнку Мерло, чьи предки былисицилийцами. На карте же Штатов не осталось бы живого места, если б нанестиуильямсовские маршруты. Выделим в первую очередь Нью-Йорк, где началась егоподлинная слава и где она стала мировой. В Нью-Йорке - десятки адресов, неуследить. Но всего два дома были собственностью разбогатевшего Уильямса - наКи-Уэсте, по соседству с Хемингуэем, и в Нью-Орлеане. "Сейчас я немногоустал и иду спать сюда, на Дюмейн-стрит, во Французском кварталеНью-Орлеана. Я сражаюсь со временем и не скрываю этого. Я хочу сказать, чтонельзя не говорить о времени, которое так быстро утекает. Когда придет тотдень, я хотел бы умереть во сне и надеюсь, это случится на прекраснойбольшой железной кровати в моем нью-орлеанском доме". Не случилось и случиться не могло: дом на Дюмейн-стрит, 1014, Уильямспродал в свой последний приезд в Нью-Орлеан за месяц до смерти. Умер он внью-йоркском отеле с французским, нью-орлеанским именем "Elysee" - Элизиум,Елисейские поля. Все рифмуется в жизни выдающегося человека: дом Стенли иСтеллы Ковальских из "Трамвая "Желание" автор поместил на нью-орлеанскойулице, которая называется Елисейские поля. Утром 25 февраля 1983 года у его кровати обнаружили десятки лекарств инаркотиков, не говоря о бутылках вина. В свою последнюю ночьсемидесятидвухлетний Уильямс принимал привычные за тридцать лет барбитуратыи амфетамины плюс кокаин, но сама смерть наступила от удушья: крышка отпузырька, застряв в горле, возвратила Теннесси Уильямса на Елисейские полямолодости. "Мои счастливейшие годы прошли там. Я был невероятно беден, заложилвсе, кроме пишущей машинки, но у меня была хорошая квартира за пять долларовв неделю. Нью-Орлеан - мой самый любимый город в Америке и, откровенноговоря, во всем мире". Можно догадываться о причинах такой любви. Самой заметной чертоймолодого Уильямса была болезненная застенчивость, преодоленная именно вНью-Орлеане, где он впервые оказался в 1938 году. Можно смело сказать, чтоздесь он стал взрослым, пережив шок столкновения разгульного города спуританским воспитанием. Уильямс всю жизнь подчеркивал строгость нравовсвоей юности, спекулируя: "Я не несу ответственности за беспорядочностьсвязей, поскольку это реакция на репрессии моего детства". Вплоть до 60-х Нью-Орлеан был столицей геев, как потом Сан-Франциско назападе и Провинстаун на востоке. Здесь Теннесси Уильямс пережил первыйгомосексуальный опыт - в новогоднюю ночь. Вступил, таким образом, в 1939-йне столько новым, сколько осознавшим себя - по крайней мере, в этомотношении - человеком. Открыто говорить об интимной стороне своей жизни он начал лишь в начале70-х - и уж охотно и взахлеб. Возможно, оттого, что его пьесы больше непотрясали так воображение публики, Уильямс принялся поражать воображениежизненными обстоятельствами. А возможно - и скорее всего - речь идет обалкогольно-наркотическо-старческом бесстыдстве, с которым он расписывалподробности. Я увидел его на экране ТВ, приехав в Нью-Йорк в 1978: гладкий,румяный, хохочущий до самозабвения так, что глаза делались щелочками, ротшироко раскрывался и запрокидывалась голова. От него веяло морским здоровьем- не Нью-Орлеаном, а Ки-Уэстом. Так должен был бы выглядеть Хемингуэй, ноХемингуэй до таких лет не дожил. Помню странное ощущение: писатель изразряда классиков был весел, молод и очень несолиден. Немногие оставшиеся друзья (он сделался подозрителен, был уверен, чтона нем наживаются, и прогонял от себя людей) отмечали бешеную активностьУильямса в последние годы. Попытка догнать уходящее время, о чем он печальнописал: уже не сочинение, а постоянная переделка пьес, внесение мелкихизменений; похожие на мельтешение беспрестанные путешествия взад-вперед;более частая даже, чем обычно, смена любовников. Хотя вся его любовная жизнь - отчаянный промискуитет. Похоже, он неверил в искренность партнеров, как всякий слабый человек, не верил, что кнему можно привязаться по-настоящему. Всю жизнь он вел себя, как Бланш Дюбуав отеле "Фламинго", приникая к первым встречным, полагаясь на "добротунезнакомцев" - как сформулировано в "Трамвае "Желание". В последнеедесятилетие Уильямс вообще не мог оставаться один. В шестьдесят лет сделавпризнание: "Промискуитет любого вида разрушает способность к любви", -ничего на деле не поменял. И ведь надо было дожить до шестидесяти. В эту ночь я должен идти на поиски того неизвестного прежде, но узнаваемого сразу, чье прикосновение, корыстное или чудесное, посеет панику во мне и остановит мой бег. Это четверостишие довольно точно описывает времяпрепровождение ТеннессиУильямса. Он убегал даже от тех, кого искренне любил, хоть ненадолго, ноубегал. Даже от главной привязанности своей жизни - Фрэнка Мерло, с которымпрожил четырнадцать лет и от чьей смерти в 63-м так толком и не оправился("каменный век" - называл он годы после кончины Мерло). При Фрэнке Уильямсвел себя относительно сдержанно, но стоило тому уехать на несколько дней -начинался разгул, так возвышенно описанный в стихах. Назовем этот стиль нью-орлеанским, по аналогии с нью-орлеанским джазом- самой эротической музыкой на свете. Не зря само слово jazz на креольскомдиалекте по сей день и означает половой акт. В русском "любовь как актлишена глагола", в английском этих глаголов сколько угодно. Есть и такой -джаз. История музыки называет несколько событий, благодаря которымафриканские ритмы, рабочие песни, духовные гимны и блюзы слились вНью-Орлеане в то, что называется джазом. Привлекательны своей внятностьюпричины материальные: в конце XIX века после окончания американо-испанскойвойны Нью-Орлеан оказался завален духовыми инструментами, которыераспродавала разъезжающаяся по домам армия. В то же время местные властирешили собрать все публичные дома в один район и тем самым сплотилиразрозненных музыкантов в оркестры. Но главное, как всегда - иррациональное,неуловимое, но очевидное: свобода. Раскованный дух пестрого города, до сихпор носящего прозвище "Big Easy" - "Великая легкость", "Большой расслабон",- в котором знаковый 1900 год с наглядной по-уильямсовски символикойознаменован рождением Луи Армстронга. Ранний джаз еще не был импровизационным, но Уильямс попал в Нью-Орлеанв эпоху свинга, когда уже царила установка на личность того, кто в данныймомент делает шаг вперед со своим соло. Как бы хаотично ни было свальноеупоение ансамбля, из него непременно вырывается и самовольно звучит одинокийголос. Нет и не было в искусстве - любом его виде - более откровенного инепосредственного самовыражения. Есть, конечно, респектабельный коллективистский диксиленд, - его играютстарики в Preservation Hall - пусть будет "Консерватория", во всяком случае,нечто консервное ощущается. В большом амбаре на Сент-Питер-стрит дряхлыеветераны, опасно нависая над саксофонами, исполняют классику -"Вест-энд-блюз" или "Когда святые маршируют". Публика переминается с ноги наногу и глядит на улицу. Preservation Hall обязателен, как был в другомгороде мавзолей, но на улице интереснее. Там джаз не великих исполнительскихдостоинств, но полон актуальности, поскольку гремит в унисон с воплямивывесок массажных заведений и ресторанов, возбуждая всякий аппетит. Тристолетия основные городские профессии - повара, проститутки, музыканты:комплексное обслуживание жизненного цикла (особенно если вспомнить ознаменитой музыке нью-орлеанских похорон). Вместе с новой цветовой,звуковой, вкусовой, обонятельной и осязательной гаммой меняетсяпредставление о жизни: что в других местах изредка происходит во времякарнавала, в Нью-Орлеане - всегда. Поскольку Французский квартал изменился мало - сужу по фотографиям ифильмам, - легко представить, что мог ощутить здесь молодой человек изпуританской провинции, если и теперь даже тертый нью-йоркский жительцепенеет и разнуздывается от наглого эротического напора этого города.Напора бесстыдного еще и потому, что уже натужного, музейного,консервированного, но все же полного мощной исторической инерции, которойхватит надолго. Позднее вызревание двадцатисемилетнего Уильямса произошло в самой живойгуще: первое жилье - 431 Ройал-стрит, центр French Quarter, в пяти кварталахот его последнего дома на Дюмейн. В пределах пешего хода друг от друга - всеего многочисленные нью-орлеанские адреса. Новая жизнь Теннесси Уильямсаначалась на сцене, где фоном был неслыханный джазовый ритм сдвинутого к ночидня, задником - невиданный в остальной Америке городской пейзаж:опоясывающие дома средиземноморские балконы и веранды с узорчатыми кованымирешетками, все эти французские вывески, испанские башенки. Уильямс обновил все - даже рацион, часто обедая в "Баре Виктора" однимиустрицами, которые стоили двадцать центов дюжина. С устрицами в Нью-Орлеанедо сих пор происходит нечто невообразимое: как-то в ноябре я попал там вустричный рай. Урожай, видно, оказался таков, что цены рухнули: были места,где спрашивали доллар двадцать за дюжину, а ведь с баснословных довоенныхвремен прошло полвека - то есть выходило дешевле, чем для Уильямса в 39-м. Взабегаловке с позабытым именем я съел, запивая калифорнийским шабли, семьдюжин - дорвался до бесплатного, говорили мы в детстве. Нью-орлеанскиеустрицы не сравнить с бельгийскими или нормандскими, но цена искупаетмногое, и такой удачи мне больше не видать. От обилия моллюсков в Нью-Орлеане придумали устрицы а 1а Rockefeller -запеченные в шпинатном пюре. Их подают в "Галатуаре", в самом начале главнойулицы Французского квартала, Бурбон-стрит, - том самом "Галатуаре", кудаСтелла водила обедать Бланш: только теперь там дорого, хотя вкусно. В трех городах Америки можно поесть очень хорошо - разумеется, вНью-Йорке, в Сан-Франциско и в Нью-Орлеане. Кулинарную базу на Миссисипизаложили французы, основавшие город в 1714 году и почтившие названиемтогдашнего регента Франции - Филиппа Орлеанского, известного более всего какраз сластолюбием и чревоугодием. Полвека владели Нью-Орлеаном испанцы. Сюдапереместились креолы с Карибских островов, нормандские и бретонские выходцыиз Канады. Вся эта мешанина с индейскими и африканскими добавками и создаланью-орлеанскую кухню, даже две - креольскую и каджунскую, - с такимишедеврами, как креветочный суп гамбо, морской плов джамбалайя, зачерненнаякрасная рыба. Все это остро и ярко, как здешняя ослепительная джазовая ночь. Уильямс работал официантом в здешних закусочных. Для одной придумалэффектный рекламный лозунг: "Еда в Квартале за квотер (25 центов)",по-английски совсем хорошо: "Meals in the Quarter for a Quarter". Впансионах он регистрировался как "Теннесси Уильямс, писатель". Нью-орлеанский культурный шок можно считать определяющим для его жизнии его литературы. "Зимой тридцать девятого года в Нью-Орлеане..." - зачинзнаменитого рассказа "Однорукий". Город - в новеллах "Желание и чернокожиймассажист", "Ангел в алькове", пьесах "Любовное письмо лорда Байрона","Аутодафе", "Внезапно прошлым летом", "Изувеченный". Последняя большая пьесаУильямса - "Vieux Carre", "Старый квартал". И главное - "Трамвай "Желание". Останься от Уильямса только эта пьеса, он был бы классиком. В нейзавораживает все, начиная с названия - волнующего и непонятного. Непонятногодаже тогда, когда знаешь все про этот трамвай, который в самом деле ходил погороду. В пьесе фигурируют маршруты "Желание" и "Кладбище" - как еще можетбыть в Нью-Орлеане, где желанием сочится город, а кладбища особенные.Заболоченная почва отвратила от похорон в земле, и местные жители сталистроить высокие стены с глубокими нишами, превратив погосты в белые города сулицами и кварталами. Умершие просто меняют адреса, переселяясь в жилплощадьпотеснее, отправляясь погостить. Похороны, сделавшиеся переездом на новуюквартиру, обрели должный ритуал. Лихая и разухабистая нью-орлеанскаяджазовая классика часто происходит из похоронных мелодий, когда ритмнарастает по мере приближения к конечному пункту, точке нормальногозавершения жизненного пути. А раз нормального - значит, радость уместна инеобходима. Собственно, в этом смысл любых поминок с застольем и пьянством,просто нью-орлеанцы пошли дальше всех более быстрой и развязной походкой -от "Желания" к "Кладбищу". Сопряжение Эроса и Танатоса, так отчетливо обозначенное на всемпротяжении "Трамвая" (перед соитием Стенли с Бланш появляется мексиканка,продающая "цветы для мертвых"), возникает позже и в других вещах Уильямса. Впьесе "Орфей спускается в ад" героиня ездит с любовниками на кладбище:"Расстилаете одеяло среди надгробий на Кипарисовом холме - там местный приютдля покойничков..." И еще более резко: "Садитесь в мою машину и везите меняна Кипарисовый холм. Послушаем, о чем толкуют покойнички". В соответствии сходом прогресса трамвай сменился автомобилем, маршрут остался прежним. Сейчас вагон с надписью "Желание" стоит в виде памятника у перекресткаБарракс и Декатур, в юго-восточном углу Французского квартала, возле реки.Пешая экскурсия "Нью-Орлеан Теннесси Уильямса" делает тут привал для снимковна память. Занятно, что название трамвайного маршрута не имеет отношения кжеланию, какому бы то ни было. Трамвай некогда ходил до улицы Дезире,названной так в честь некой Дезире Монтре. Французское имя Desireeпревратилось в английское Desire - желание. Разгадка скучна, как любыеразгадки. С прямотой, отличающей все сочиненное Теннесси Уильямсом, он сразу ввелоткровенную символику, дав героине ее первую фразу: "Мне сказали сесть втрамвай "Желание", потом сделать пересадку на тот, который называется"Кладбище", проехать шесть кварталов и выйти на Елисейских полях!" С первойфразы ясна обреченность Бланш Дюбуа. Не детектив с тайной, а полицейскаядрама с погоней. Не то что оторваться - передохнуть нельзя. Уильямс с дивнойпростотой объяснял: "Жизнь течет очень медленно, но на сцене с восьми сорокадо одиннадцати пяти надо показать ее всю". В "Трамвай "Желание" погружаешься, как в Нью-Орлеан, - полностью, сголовой. Напряженный сюжет, который выстроен одной эмоцией, заявленной взаглавии, - желанием - сочетается с чеховской бессобытийностью. Точнее - счеховским внутренним напряжением. Героиня по ходу пьесы объясняет значениесвоего французского имени: Бланш Дюбуа - это "белый лес". "Вишневый сад"! Тема красоты угрожаемой, красоты уничтожаемой, гибнущей - одна излюбимейших у Теннесси Уильямса, чьей любимой пьесой была "Чайка". В 1981-мон даже написал вольное ее переложение - "Записки Тригорина". Подвоздействием чеховской "Моей жизни" сочинил рассказ "Лоза". В возрастетридцати пяти Уильямс решил, что умирает, и чуть не умер, хотя обнаружилосьчто-то неопасное желудочное. Он был ипохондриком всю жизнь, но тутдобавилась литературная аналогия: именно в тридцать пять Чехов осознал себянеизлечимо больным, через полвека едва не погубив тем самым американскогоколлегу. Два портрета - Харта Крейна и Чехова - Уильямс неизменно возил с собойв скитаниях. Герой одной его малоизвестной пьесы, молодой нью-орлеанскийписатель, в ответ на просьбу назвать свое имя кричит: "Чехов! Антон ПавловичЧехов!" Они действительно близки - Чехов и Уильямс - с поправкой даже не навремя, а на то, что проще определить именем места: с поправкой наНью-Орлеан. Действие "Трамвая "Желание" - с мая по октябрь. Жарко. То и дело меняетрубашку Стенли, потеет Митч, полпьесы отмокает в ванне Бланш. Влажно, душнои жарко. Все на пределе, на спусковом крючке. Плюс - нью-орлеанская яркость,высвечивающая и усугубляющая любую эмоцию: свет, непереносимый для мотылькаБланш. Ремарки напоминают: все время звучит музыка за сценой - блюзовоефортепиано, джаз, истома и страсть. Весь этот фон - уже событие. В чеховскойсредней полосе выстрел оглушает внезапностью, в Нью-Орлеане ничего другого ине ждешь, как непременного взрыва. "Бланш приходит в дом, где ее собираются убить", - комментировал авторсценической и экранной премьер "Трамвая "Желание" режиссер Элиа Казан. Неменяет сути, что ее не убивают, а увозят в психиатрическую лечебницу, какувезли некогда сестру драматурга, о которой он трогательно заботился десяткилет. Казан: "Я понимаю Бланш как Уильямса, противоречивую фигуру, котораятянется к жестокости и вульгарности, но в то же время страшится этого каксмертельной угрозы". В общем, Эмма - это я. Бланш и была любимым персонажемУильямса. Мне приходилось видеть прекрасные пары Бланш - Стенли: Ута Хаген -Энтони Куин, Анн-Маргрет - Трит Уильямс, Фэй Даноуэй - Джон Войт. Никому изних не уйти от экранного оригинала 1951 года: Вивьен Ли - Марлон Брандо.Англичанка - великолепие, но американец - революция. То, что произносит Бланш, - важнее, но само появление Стенли меняет всебез слов. В Стенли-Брандо - магнетическая притягательность, и надо понять,какую роль он сыграл не только для будущего кино, шоу-бизнеса и рекламы, нои шире: для расстановки половых сил в обществе. До балетного переворотаРудольфа Нуреева, когда мужчина перестал был подставкой для женщины, асделался равноправным солистом. До модельеров 80-х, которые вывели мужчинуна подиум как субъект моды. До всего этого именно Марлон Брандо в "Трамвае"Желание" Элиа Казана явился образцом вожделения - ничего особенно для этогоне делая: просто двигаясь по комнате или снимая через голову майку. Мужскоетело на экране - открытие Брандо. В первых кадрах их встречи Бланш нечаяннокасается руки Стенли, и ее резко бьет током желания, а Стенли, сразу уловивразряд, пронзительно взвизгивает, как саксофон. Эротическое равенствомужчины с женщиной - вот что показал Брандо-Стенли. Он не столько противникженщины, сколько соперник. Сгусток сексуальности. Предмет любования. Бланш проигрывает уже своей первой фразой о пересадке с "Желания" на"Кладбище". И Стенли не надо ее побеждать, да он и не может - он сам слабый:хвастливый, недалекий, дешеватый. Бланш вторгается в его простой первобытныймир, как Печорин - в мир честных контрабандистов "Тамани". "Нет ничего хуже для слабого, чем связаться со слабым", - говоритперсонаж "Ночи игуаны", другой пьесы Теннесси Уильямса. Он сам, Уильямс, былслаб, приникая к бутылке, шприцу и первым встречным, - оттого и полонсочувствия к слабым. Оттого вечна его пьеса: мы все такие. Читая текст или смотря фильм, нельзя отделаться от впечатления: какиеже они русские! Как знаком этот базар эмоций! Наш сосед по коммуналкекапитан Пашин выбросил в окно радиолу - как Стенли швырнул на улицуприемник. Мы, младшее население квартиры, бросились во двор, и уцелевшаяпластинка досталась Сашке по прозвищу Варяга, а ответственнаяквартиросъемщица Марья Павловна Пешехонова утешала на кухне пашинскую жену:"Ты его не ругай, ты жалей, его жалеть надо". Вечером капитан вернулсяпьяный, но с канарейкой. В рассказе "Однорукий" есть словосочетание "обаяние побежденных". Вэтом - обаяние Теннесси Уильямса. Нельзя не отвлечься тут на идею американского Юга - побежденного иуниженного Севером. "Обаяние побежденных" легко вычитывается у Фолкнера, уФланнери О'Коннор, у Колдуэлла. У Теннесси Уильямса, который развернул всесвои большие пьесы (кроме "Стеклянного зверинца") на Юге. "Я писал из любвик Югу... Когда-то там существовал образ жизни, который я еще помню, -культура изящная, элегантная, вырождающаяся... Я писал, сожалея о том Юге".Они оба потерпевшие поражение южане - почти француженка Бланш Дюбуа и полякСтенли Ковальский. Истерики, слабаки, неудачники. По сути, провинциалы -созданные для жизни в каких-то иных местах, но не в большом современномнервном городе. Единственная для них возможность напомнить себе и другим о своемсуществовании - сексуальность. Необходимо проехать хоть несколько остановокна трамвае "Желание" - под стук и звон. Бланш говорит: "Люди не замечаюттебя - мужчины не замечают - даже не признают твоего существования, пока неложатся с тобой". В те времена мало кто употреблял слово "секс". По всестороны океана господствовала социальность. Перед бродвейской премьерой 1947года на пробный прогон в Нью-Хейвене пришел Торнтон Уайлдер, который послеспектакля стал говорить о неправдоподобности союза Стеллы и Стенли: девушкаподобного воспитания не связалась бы с таким плебеем. В наступившей тишинеУильямс произнес: "Этот человек никогда ни с кем как следует не переспал".На премьеру Уайлдер не пришел. А ведь мог бы вслушаться в текст пьесы -Уильямс лишь аранжировал слова Стеллы: "Есть вещи, которые происходят междумужчиной и женщиной в темноте, - такие, которые делают все остальноеневажным". Во времена, когда социальность одушевляла даже экзистенциалистов,Теннесси Уильямс сказал: "Ад - это мы сами", - резко и убедительно возражаяформуле Сартра: "Ад - это другие". И еще, уже словами одного из своихгероев: "Все мы приговорены к пожизненному заключению в собственной шкуре!"Если так, то узнать друг друга легче всего на ощупь. Универсальным иобщедоступным становится язык тела. Рваные короткие эпизоды - кинематографическая композиция пьесы - квантычувственности, остановки все того же трамвайного маршрута. Эмоции напересадках даны открытым текстом и простыми словами (что безнадежно теряетсяв имеющемся русском переводе: где это говорится "мытарства", "что за вздор","мне порядком нездоровится" - ничего подобного нет в оригинале).Естественный язык героев не затушевывает архетипических глубин ("возвышенныйнатурализм", - сказал Ирвин Шоу). На глазах творилась новая американскаямифология, и критики изощрялись, обосновывая дионисийство Стенли,обнаруживая прообразы Бланш в Персефоне, Психее, Далиле, Маргарите Готье.Публика же как проводила получасовой овацией премьеру, так и принимала все855 спектаклей в бродвейском театре "Этель Барримур": больше двух лет безперерыва. Были Пулитцеровская премия, балет "Трамвай "Желание", пять"Оскаров" за фильм, всемирная слава. За полтора десятка лет Теннесси Уильямс создал десяток шедевровдраматургии. Это были 40-50-е - мощь и размах. Большой стиль: вспомним хотьавтомобили. С 60-х Уильямс с его сильными чувствами отошел на задний план,сделался скорее фоном. Когда его портрет появился 9 марта 1962 года наобложке "Тайм" - знаменуя успех "Ночи игуаны", последний настоящий успех, -это казалось уже эпитафией. За двадцать лет до смерти он встал на полкуклассики. Сократился до музейных размеров, но зато отвердел до бронзы -повторяя судьбу любимого города. Наступала эпоха эклектики, отрицавшая авторитеты и абсолюты, а ТеннессиУильямс слишком явно царствовал на американской сцене, раскинув от океана доокеана свою империю страсти со столицей в Нью-Орлеане. На углу Ройал и Дюмейн меня ухватил за рукав увешанный бубенцамизазывала, над которым проворно раздевались неоновые девушки. Зазывала былпохож на телефон - блестел и позвякивал. Выслушав мое малодушное бормотание,он ткнул пальцем куда-то в сторону от Миссисипи и сказал: "Возвращайтесь ксебе на Север, сэр".