Год имени бабы Клавы

Вторая чеченская — такая, какая она получилась, уже много раз убеждала: не верь, когда в мирной жизни тебе говорят: «Не суйся. Это не твое дело. Себе дороже будет...»

В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему — жизнь. Сегодня — чужая. Завтра — твоя.

С одной стороны, история эта очень простая: 21 сен­тября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.

С другой — путешествие получилось не просто длин­ным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грознен­ские руины, так никем и не тронутые, где старикам уго­товано добывать пропитание по законам военного вре­мени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале пер­вой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «раз­влечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старуш­ки, и генералы, завравшиеся до хронического косогла­зия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генера­лов, и наконец, вечное — любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть...

Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сго­ревшей, в растерзанном грозненском дворе, между про­спектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: ря­дом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпе­ливо стояли люди — они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью сле­па — инвалид первой группы. И ничего не могла пред­принять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины — канализация разгромлена) может закончиться взрывом, — это быстрый предопределенный конец. Так мы и позна­комились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как по­ступить дальше — пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?.. Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного бес­прерывного ношения.

- Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?

- У меня сын в Москве.

- Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться... — сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клав­дия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась — от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:

- Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.

- А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут...

Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать:

- Он будет волноваться, у него ответственная работа...

- А вы? О себе-то подумали?

Молча пожала плечами... И я знала, о чем это молча­ние. Подобный разговор был не первый в том Грозном. Десятки стариков, для которых жизнь в разрушенном го­роде казалась абсолютно противопоказанной, по мере

того как я перед ними появлялась, цепляясь за меня, как за соломинку, диктовали мне телефоны и адреса своих родственников в надежде, что весточка дойдет и те на­конец кинутся им на помощь и заберут из чертова ада в их города, где не стреляют. Впрочем, надежды оправды­вались редко: Грозный — это место обитания забытых стариков. Каждая командировка в Чечню — и ты дол­жен, вернувшись, слать телеграммы по вновь записан­ным адресам. Одного содержания: «Имярек! Ваша тетя (дядя, сестра, мама...) жива и находится в Грозном. Ус­ловия ее (его) жизни крайне тяжелы. Просьба срочно связаться с...» В результате у меня теперь есть «своя» кар­та России: карта пустых сердец. И я знаю, где живут люди, бросившие своих близких в тяжелейшей беде, и никто уже не посмеет сказать, что карта эта не написана кровью и человеческими жизнями, — многие из стариков, кото­рые еще были живы в Грозном после штурма 2000 года, позже скончались, ничего не дождавшись, или схватили случайную пулю в многочисленных перестрелках.

Бабе Клаве повезло. Ее единственный московский сын хотя и отказывался забирать ее к себе, постоянно пере­давал ей в Грозный деньги. Через меня. Однажды это было так. Мои друзья-журналисты и я летом 2000-го собрали гуманитарный груз для Грозненского дома престарелых, обитатели которого, полностью забытые властью, сиде­ли там без еды, вещей и лекарств. Сын Клавдии Василь­евны, поняв, что я скоро буду в Грозном, попросил взять с собой 4 тысячи рублей для нее. Я объяснила: постара­юсь передать, но не обещаю, так как гарантии, что уда­стся попасть именно в ту часть Грозного, где находится Клавдия Васильевна, никакой, — ехать предстоит вмес­те с военными, а они панически боятся и маршруты менять, и остановок в городе.

Но когда колонна с пятью тоннами продуктов, одеж­ды и медикаментов въехала в Грозный, я поняла, что судьба благосклонна ко мне и мы вскоре обязательно проедем мимо двора, где находится Клавдия Васильевна. Рядом, в кабине грузовика, сидел молодой худенький капитан, старший колонны — значит, тот, который при­нимает окончательное решение, двигаться ей дальше или

остановиться. Разговорились — объяснила все, что зна­ла, про стариков Грозного, показала конверт с деньга­ми, рассказала о московском сыне. И капитан оказался человеком. Подумав какое-то время, он приказал води­телю сделать остановку и пошел в нужный двор вместе со мной. Сказав: «Я сам буду охранять».

Клавдия Васильевна лежала на кровати — плохо себя чувствовала — посреди многомесячной грязи никогда не убираемой полуразрушенной комнаты, где есть три с по­ловиной стены, а в четвертой — проем от артиллерий­ского снаряда, завешенный тряпьем... Как тут в дождь? Баба Клава уже по шагам узнала меня: «Анечка? Ты?» Хотя к этому времени мы не виделись месяца три, никак не меньше, да и само знакомство наше было шапочным. Но Клавдия Васильевна так ждала весточки от сына и так связывала эту весточку со мной...

Капитан присел на единственный стул у двери, мол­ча слушая наш разговор.

- Как там мой Валера?

- Все нормально.

- Не тяжело ли ему было послать эти деньги?

- Вам тяжелее.

- А вы ему лишнего не наговорили обо мне?

Мы пробыли у Клавдии Васильевны минут десять, первой встала я — капитан даже не торопил. Я заметила — он плачет и не спешит на свет, где нас ждут его бравые товарищи по оружию.

«Спасибо, — сказал капитан, когда мы вышли, — что взяли меня с собой. Мы же не видим всего этого. Мы же не знаем. Мы сюда не ходим». Это была правда. Для военных война не персонифицирована. Они стреляют по руинам, а кто конкретно сидит в тех руинах — им думать не полагается.

Слез этого 25-летнего тогда человека я не забываю. Никогда. Война такая получилась: федералы не плакали по гражданским. Но еще и потому, что капитан потом стал жертвой всей этой истории и заплатил службой за собственное добросердечие.

Итак, не успела доехать до Москвы — «телега» из Ми­нистерства обороны. Донос то бишь. Сигнал в Генеральную прокуратуру. Оказывается, я имела злой умысел — «намеренно подвергла опасности жизни российских во­еннослужащих», действием, выразившимся в том, что «заставила остановиться колонну» и пошла куда-то «по своим личным делам»... Вот так. В том грузовике, оказы­вается, среди офицеров был контрразведчик, он-то и начирикал фальшивку...

Я дала все требуемые объяснения, и те, кому их дала, поняли — и про бабушку, и про деньги, и про ее сына — и отстали. Меньше повезло капитану: его уволили. За Клавдию Васильевну. За ее жизнь — на привезенные нами деньги она довольно долго прилично жила. За его слезы.

Но военным неймется. И поэтому дальше — цитата из мемуаров генерала Геннадия Трошева, получившего на войне Героя России, но так и не разучившегося лгать:

«В августе 2000 года Политковская сопровождала гу­манитарный груз для дома престарелых в Грозном. Воен­ные выделили охрану, сформировали колонну, вынуж­дены были задействовать людей, оторвав солдат от вы­полнения прямых обязанностей в зоне боевых действий. Ведь любое продвижение колонны по городу далеко не безопасно. Но Анна Политковская, похоже, об этом даже не думала. По пути следования требовала неоправданных остановок для решения своих личных проблем (выделено мной — А.П.), чем подвергала риску сопровождавших ее солдат и офицеров. Она остановила колонну и, приказав военным ждать, растворилась в городском квартале. Около часа солдаты и офицеры торчали на улице, как в тире, представляя собой отличную мишень для боевиков. Ко­мандир извелся. Всего одной фанаты какого-нибудь от-морозка хватило бы для трагедии. Именно об этом он и сказал в конце концов вернувшейся Политковской. Жур­налистка закатила истерику и стала оскорблять военных, насколько злобы хватило. Вот бы послушали ее родители и близкие солдат и офицеров! Глаза бы заплевали По­литковской».

Это — слова мужчины? Государственного мужа? Ког­да ложь смачно смешана с правдой? «Глаза бы заплева­ли»... И под всем — подпись генерала. Неистребимое стремление наговорить гадостей за спиной — типичная гарнизонная местечковость. Обременил ли себя генерал Трошев проверкой фактов? Нет. Поговорил с тем ко­мандиром, который «извелся»? Нет. Подумал хотя бы о Клавдии Васильевне Ануфриевой, в мамы и ему годя­щейся? Нет.

Потому что такая там вышла война, и принцип ее один: лес рубят — щепки летят, не человек живет — а «имеется человеческий материал», не бабушка — а отхо­ды «антитеррористической операции». Рисковать жизнью ради судьбы 75-летней старухи нельзя, потому что бес­смысленно, — за это не получишь ордена...

Прошло время, и снова был Грозный, и в конверте — опять деньги от сына. Но Клавдия Васильевна уже лежа­ла на кровати, застеленной вонючим тряпьем, и поста­нывала: «Слабею я, Аня, вывези меня отсюда...» Ее муж дядя Леша, пьяница, дал бабушке снотворное, сказала соседка, и она стала редко откликаться на зовы внешне­го мира. Мы виделись всего пятый или шестой раз в жиз­ни, но пройти мимо было уже невозможно. Пройти — означало очень простые и ясные вещи: смерть.

Однако хотеть не значит сделать, вывезти кого-то из Грозного — это настоящая операция. Почти военная. Ее надо разрабатывать, проводить разведку и подготови­тельные мероприятия и лишь тогда что-то предприни­мать. Причем один тут в поле не воин — бабушку можно вывезти, лишь объединив усилия очень многих самоот­верженных людей, думающих, как ты.

Возглавил операцию от начала до конца полковник Шарпуддин Шарипович Лорсанов — начальник отдела МВД Чечни. Он купил бабушке билет на самолет — меж­ду прочим, это очень дорого, и ни разу более чем за год, прошедший с нашего знакомства, родные бабы Клавы в Москве даже не попытались сделать то же самое. Это он, Шарпуддин, нашел милиционеров в грозненских райотделах, чтобы день за днем они помогали то со «скорой», то с врачами, то с переговорами в Грозненском доме престарелых, куда бабушку забрали на несколько суток, помыли, подкормили, последили за состоянием перед непростой для нее поездкой...

И ни слова о деньгах и опасностях. Люди в Грозном живут, как в последний день, — это уже особая порода.

Они знают, что такое смерть, и поэтому особенным об­разом ценят, когда в ком-то еще теплится жизнь. Рустэм с Магомедом, милиционеры из Октябрьского районно­го отдела милиции, не были обязаны вечером после ра­боты бегать со мной по городу, подставляя свою жизнь под пули, которых тем больше, чем гуще сумерки. Но бегали. Потому что видели: Клавдию Васильевну больше ни на одну ночь нельзя оставлять одну. И говорили: «По­можем, конечно», — благородно не глядя на часы. Город пустел, все старались убраться из него подобру-поздоро­ву, блокпосты начинали палить во все стороны... А «мои» милиционеры пошли домой, лишь когда Клавдию Василь­евну уложили в чистую постель в доме престарелых и было почти темно и, значит, совсем опасно.

Путь в Ингушетию, в аэропорт «Магас» у станицы Орджоникидзевской, по 40-градусной жаре оказался не менее трудным, чем все предыдущие усилия. Клавдия Ва­сильевна плохо переносила марш-бросок через десятки блокпостов в милицейской «таблетке», которая неслась по развороченной дороге с максимально дозволенной ей скоростью, и носилки мотало по полу в такт воронкам, влетавшим под колеса.

Бабушка то и дело впадала в беспамятство, и мы с милиционерами поочередно смачивали минеральной во­дой тряпки и платки, оказавшиеся под рукой, чтоб об­тереть и охладить ее лоб.

И вот долгожданный аэропорт — и тут же смена на­строений: мы уже выехали из войны, и помогать никто не спешит. Побежали за врачом — пришла дама с пере­кошенным от злобы лицом по имени Лейла Мальсагова. Узнав, что мы из Чечни, разгневалась и перешла на «ты». Потребовала расписку, что бабушка не умрет ни в аэро­порту, ни в полете. И, даже не дотрагиваясь до Клавдии Васильевны, прошипела сквозь красивые ровные зубы:

- Она вам что — родственница?

- Нет, она — из Грозного. А там — плохо.

- Тогда зачем вам это? Оставляйте ее здесь. На борт не пущу.

Ужас. Вступаю в дискуссию. «Представьте, пожалуй­ста, сколько людей объединили свои усилия, чтобы ба-

бушка доехала из Грозного к вам, в Ингушетию, и вот вы теперь...» Но ответ категоричен: «Нет». Позвала аэро-портовское начальство, начался мерзкий торг прямо у носилок.

Спасли положение два человека: врач отряда Центро-спаса МЧС России Алексей Скоробулатов и командир самолета Виктор Селезнев. Первый, случайно став сви­детелем перепалки, осмотрел бабушку и подтвердил граж­данке Мальсаговой, что «не умрет». Второй на земле сра­зу сказал: «Берем бабушку», — а уже в воздухе признал­ся: «Я знаю, как со стариками трудно. Сам тещу парали­зованную пять лет носил на руках с пятого этажа вниз и обратно».

В самолете встретила старого доброго знакомого — хи­рурга Мусу, главврача одной из сельских больниц, пре­красного отзывчивого доктора, однажды спасшего меня от смерти. Муса весь полет контролировал состояние бабы Клавы...

Все хорошо, что хорошо кончается. Все хорошо, толь­ко когда люди остаются людьми. Поздно вечером 21 сен­тября 2001 года семья Ануфриевых наконец объедини­лась.

Баба Клава надолго угодила в больницу — ее лечили от истощения, и теперь она совсем не похожа на ту гряз­ную всклокоченную старуху на скамейке в разрытом бом­бовыми воронками грозненском дворе. Она теперь — мос­ковская пенсионерка у подъезда, живо обсуждающая с подружками все последние политические новости и подъездные сплетни. Грозный для нее — навсегда позади.

Осталось добавить одно: за сутки до операции по вы­возу бабушки в Москву вдруг увидела того самого донос­чика — в Грозном, при начальстве, естественно. Погоны подросли на «раз». Испугалась: вдруг опять дознается про бабушку? И все испортит? Новый донос накропает, еще кому-нибудь выписывая приговор.

Слава Богу, на этот раз пронесло.