Смута и понятие «воли» русских людей

А Смута тем временем набирала силу, системный кризис, поразивший Россию с конца XVI в., углублялся. Везде царил раздор. Политическая элита, дезориентированная и окончательно дезинтегрированная, теряла даже видимость уважения народа. А народ, столетиями живший в вотчинном укладе, воспитанный и отобранный этим укладом, представлял собой совсем другой «человеческий капитал», нежели четвертое шведское сословие. Если шведским крестьянством, значительную часть которого по-прежнему составляли самостоятельные мелкие земельные собственники, двигало желание сохранить свои свободы и права — самим ли, с оружием ли в руках или поддерживая претензии на регентство герцога Карла, или посылая своих доверенных лиц на заседания риксдага, — то русский человек рвался к воле.

Стремление к воле — вот тот «золотой ключик», который может открыть современному человеку путь к пониманию поступков русских людей в Смуту. Воля — это особая ментальная категория русского национального сознания, характеризующая сокровенную мечту каждой отдельной личности. Воля — понятие индивидуальное, а не общественное. Под волей понималось достижение человеком состояния полной независимости от какой-либо власти над собой: от власти государя и прочих «начальных людей», от власти общества с его ограничениями, наложенными сословными традициями, моральными приличиями и претензиями других людей. Такое понимание воли было идентично и у простолюдинов, и у выходцев из высших сословий. Производной от воли всегда был русский произвол, доступный в «нормальные» «несмутные» периоды русской жизни только государю и отчасти — его «начальным людям».

Но в Смуту воля была доступна всем, кто решался на неё посягнуть. Это рождало повсеместный произвол всех и вся, что было естественной обратной стороной прежнего повсеместного и постоянного холопства — «зажима воли». Смута оказалась парадоксальным и грандиозным социально-политическим экспериментом, где русский человек, так и не засомневавшись, что прежний порядок (вотчинный уклад социокультурной жизни) дан России от Бога, оказался в ситуации, когда он на собственной шкуре выяснял, что лучше: произвол всех, как ныне, или произвол государя и его «управленцев», как прежде…

Все это происходило на фоне опрощения и варваризации жизни. Та теоретическая альтернатива наведения порядка центральной властью через определенную европеизацию высшей государственной власти, поборниками которой выступили два антипода — Лжедмитрий I и Василий Шуйский, — явно пробуксовала, потому что не находила общественной поддержки.

Меры же прежнего качества, направленные не на реформу старых социокультурных устоев, а только на реконструкцию их с попутным косметическим ремонтом из арсенала поверхностной модернизации в духе второй половины XV–XVI вв., давали лучший практический результат.

Для органической модернизации, которая охватила Запад Европы, на Востоке Европы, как показывает опыт изучения социально-экономической истории России и Речи Посполитой, еще не было развитых внутренних предпосылок. Здесь влияние Нового времени — это воздействие энергично напирающих западных соседей. Средневековым странам оставалось защищаться, к чему Московская Русь обратилась сразу, весьма избирательно используя западный опыт для поддержания своих «природных начал».

Идея «всей земли», к которой пытался обратиться Василий Шуйский, не несла прямой угрозы вотчинному укладу, гораздо опаснее для него было стремление к воле людей из народной среды. Шуйские, сами того может быть не желая, в силу обстоятельств, внесли немало в пробуждение этого народного стремления, и не столько «Крестоцеловальной записью» их царя, а взяв привычку обращаться к толпе. «При Борисе они подвигли “торговых мужиков” просить царя Фёдора развестись с царицею Ириной “чадородия ради”». После смерти Бориса Василий Шуйский поднимал толпу приветствовать «царевича Дмитрия», свидетельствуя об «истинности» самозванца. Во время борьбы самозванца с Годуновыми московская площадь уже получила вкус к политике, жадно ловила вести и обсуждала их. Иностранцы, жившие тогда в Москве, замечали, что «московская чернь» взяла привычку своевольничать, она «…стала восприимчива ко всякого рода внушениям и опасна для общественного порядка вообще»[165]. Уже в 20-х числах мая 1606 г. новому царю Василию IV пришлось подавить волнение московских простолюдинов, подстрекаемых, как говорили, Петром Шереметевым, а далее площадные сходки в столице преследовали Василия Шуйского всё его царствование, пока он, подобно Фёдору Годунову и Лжедмитрию I, не был свергнут. Но, в отличие от своих предшественников, Василий Шуйский не был убит соотечественниками. Они «просто» по «своей воле» постригли его в монахи и позволили полякам увезти своего бывшего монарха с двумя его братьями, Дмитрием и Иваном, в Польшу, где Василий и Дмитрий вскоре скончались. Ради справедливости отметим, что Сигизмунд III относился к Шуйским как к дорогим трофеям, содержал их в довольстве, а бывшего царя, облачив вместо монашеской рясы в богатое светское платье, часто брал с собой на дипломатические приемы.

Ко времени падения Шуйского русский конфликт уже перерос национальные масштабы, став частью «международной Смуты», столь характерной для Европы XVII столетия.

Вспомним, что за шведскими событиями 1595–1604 гг., бесконечными польскими «смутками» типа рокоша, направленного против Сигизмунда III в 1606–1607 гг., русской Смуты 1584–1613/1618 гг., последовало глобальное потрясение западноевропейского мира, известное под названием Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.). Последняя опустошила Германию, многие процветающие районы которой обезлюдели не хуже русских областей эпохи великого голода 1601–1603 гг. Тридцатилетняя война — эта общеевропейская смута — поставила крест на прежнем геополитическом лидерстве империи Габсбургов. В XVII в. в Европе рушились старые экономические устои, общественные структуры, идеологические и религиозные догмы, завоеванные веками внешнеполитические позиции стран, гибли тысячи людей, и через все это постепенно вырисовывалась новая картина новой Европы Нового времени. Окраинная и средневековая Московия оказалась не такой уж отличной от Европы. В ходе своей Смуты Россия также искала свое новое место в этой меняющейся Новой Европе.