Итоги и значение реформы Шуйского

Рациональные подходы Шуйского разделил явно только узкий круг его ближайших сподвижников. Однако то, что такой круг был, о чём свидетельствует направленность мысли авторов «Иного сказания», уже немаловажно для фиксации перемен в общественном сознании России начала XVII столетия. Примером человека, мыслящего весьма рационально, может служить неизвестный автор, который сочинил трактат, прозванный историками «Повестью 1606 г.». Эта «Повесть» открывает «Иное сказание» — произведение, составленное неким компилятором после Смуты из шести разнородных по форме и содержанию фрагментов[155]. Автор «Повести 1606 г.», предположительно монах Троице-Сергиева монастыря[156], взывал к здравому смыслу сограждан, поместив исключительно подробный рассказ о происхождении и похождениях Отрепьева до занятия им престола. Как не раз отмечали историки, многие факты из биографии Отрепьева неизвестны по другим источникам. Для пущей убедительности в деле разоблачения Лжедмитрия как самозванца автор «Повести 1606 г.» помещал документы, в частности, извет монаха Варлаама, спутника Отрепьева по побегу за границу. Неизвестный автор второй части «Иного сказания» действовал аналогично сочинителю «Повести 1606 г.». Он составил свой текст из грамот царя Василия Шуйского (грамоты от 20 мая 1606 г. об избрании на царство Василия Шуйского, «Крестоцеловальной записи», грамоты о причинах низвержения Лжедмитрия I, разосланной по стране в июне 1606 г.) и пояснений к ним с рациональными доказательствами законности Шуйского и абсурдностью претензий первого и второго самозванцев.

В пятой части «Иного сказания» стоит выделить текст «О сонмище мятежников на царя Василия». Неизвестный автор отнес это событие к 17 февралю 1610 г., но скорее речь идет о попытке низложения Шуйского со стороны Гагарина, Грязного и Самбулова в 1609 г. Нам данный текст интересен тем, как у автора, доброхота Шуйского, поставлен вопрос о легитимности и статусе царской власти. В конфликте было задействовано три стороны: мятежники, народ в лице разных чинов московского люда и сам царь Василий IV. Для всех трех сторон законный монарх — это царь, выбранный «всей землей» и исполняющий перед ней свой царский долг. (Иван Грозный должен был перевернуться в своём гробу, услышь он, что у Курбского появились столь многочисленные соумышленники.) Крамольники, собрав народ на Лобном месте, пытаются повести его за собой на свержение Шуйского, настаивая, что «царь наш, князь Василий Шуйский, согласився с покаковники своими и сел на Московское государство силно…» [157] (выделение наше. — Прим. авт.), то есть без выбора «всей землей». Из-за этого «кровь проливается многая», а к тому же Шуйский — «человек глуп и нечестив, пьяница и блудник,…неистовен, и царства недостоин»[158].

«Мнози от народа» возражают мятежникам: «Государь наш, царь и великий князь Василий Иванович всея Русии сел на Московское государство не силно; выбрали его быти царем болшие бояре и вы, дворяне и все служилые люди; а пьянства и всякого неистовства мы в нем не ведаем…»[159] А дальше еще интереснее! Народ рассуждает: если уж ставить вопрос о свержении царя Василия, то надо собирать на «таковой совет» «болших бояр да и всяких чинов людей». Идея «всей земли» — Земского собора как высшего сословно-представительного органа, распоряжающегося даже судьбой престола, здесь выражена предельно четко.

Крамольники не сумели повести за собой народ, но вломились в царские палаты, где Василий Шуйский сумел их обуздать, высказав ту же логику, что и народ: «Что придосте ко мне с шумом гласа нелепого, о людие? Аще убите мя хощете, готов есмь умерети; аще ли от престола и царства мя изгоните, то не имате сего учинити, дондеже снидутся все болшие бояре и всех чинов люди, да и аз с ними; и как вся земля совет положит, так и аз готов по тому совету творити (выделение наше. — Прим. авт.)»[160]. В итоге ничего не добившиеся мятежники убежали из Москвы в «супостатные полки» в Тушино.

Чтобы укрепить авторитет идеи законного выборного царя, Шуйский пошёл даже на некоторую реабилитацию своего погибшего, но, судя по риторике самого Шуйского и его сторонников (в частности, авторов различных частей «Иного сказания»), по-прежнему злейшего личного врага — первого выбранного царя России Бориса Годунова. Бориса Фёдоровича с семьей с почестями перезахоронили в Троице-Сергиевом монастыре. Всё работало на мысль, что выбранный царь, каким был Борис Годунов и каким хотел теперь выглядеть Василий Шуйский, не хуже «природного» [161].

Но, к несчастью, из-за косности политической мысли как русского народа в целом, так и его элиты идея «всей земли», спонтанным защитником которой стал «названный царь» Шуйский, не превратилась в то знамя, вокруг которого, примирившись, сплотились бы противоборствующие силы. Да и в 1611–1612 гг. таким знаменем стала национально-освободительная борьба с сильной примесью ксенофобии, а не идея земской законной монархии.

Как заметил В.О. Ключевский, в массе своей русский человек начала XVII в. не мог понять и принять присяги государя «всей земле». Разве домохозяин приносит присягу своим слугам?! Настоящий государь должен заявлять: «кому хочу, тому и дам княжение», как Иван III, или «жаловать своих холопей вольны мы и казнить вольны же», как его внук Иван IV. Выборность и апелляция «ко всей земле» в народных представлениях выглядели не совместимыми с ореолом богоизбранности царской персоны, которая есть проводник Божьей воли. И как может наместник Бога обещать «пастве» руководствоваться не Божьим промыслом, а «мятежным человеческим хотением»?! Если такое происходит, значит, царь «ненастоящий»!

Для многих, особенно из простого сельского люда, чей политический кругозор был несравненно примитивнее и ýже взглядов служилого или посадского человека, именно Шуйский представлялся самозванцем, а не все эти «Димитрии» и прочие «царевичи», объясняющие свое присутствие на русской политической сцене Божией волей.

Неслучайно в истории Смуты так много разнокалиберных самозванцев. Помимо трёх с половиной «природных царей Дмитриев Ивановичей» (Лжедмитрия I, самборгского «сидельца», рискнувшего назначить Ивана Болотникова большим воеводой, Лжедмитрия II — Тушинского вора и псковского авантюриста Лжедмитрия III), претендовавших на общерусский масштаб деятельности, существовали еще самозванцы регионального значения и совершенно мифической биографии. Это «царевич Пётр» — некий Илюшка Муромец, сподвижник Болотникова. В то, что он «истинный сын царя Фёдора Иоанновича», верил даже Конрад Буссов. Понятно, что набраться такой уверенности весьма трезвый в своих суждениях немец мог только под воздействием русского окружения. К Лжедмитрию II под Москву прибывали его «родственники» во главе ватаг сподвижников из беглых и казаков. Таковым являлся астраханский «царевич Иван-Август» и некий «царевич Лаврентий», поначалу ласково принятые Тушинским вором, а потом повешенные на дороге из Тушино в Москву лихим тушинским атаманом Иваном Заруцким по «царскому приказу» и решению тушинской Боярской думы. В 1612 г. в Астрахани у Петра Урусова, бывшего начальника личной стражи Тушинского вора и убийцы Лжедмитрия II, объявился «новый царь», и тоже «Димитрий Иванович». Но этот Лжедмитрий IV мало известен.

Иррационализм позволял совершенно тёмным личностям конкурировать с вполне реальными, хотя и боковыми династическими родственниками угасших московских Рюриковичей. Так, соперник Шуйского Лжедмитрий II был личностью абсолютно тёмной. Московский летописец XVII в. называл его «боярским сынишкой» Матюшкой Веревкиным из Стародуба. Известный писатель Смутного времени, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын утверждал, что Матюшка был поповским сыном с Северщины. Польские иезуиты видели в Тушинском воре крещёного еврея Богданку. (После смерти самозванца в его вещах обнаружили Талмуд и еврейские письмена.) Конрад Буссов и белорусский священник из села Баркулабово писали: самозванец являлся в действительности слугой попа и школьным учителем из Шклова. Он служил в Могилеве, но был прогнан и высечен за любовь к женскому полу. Ветеран московского похода Лжедмитрия I пан Меховецкий нашёл его «похожим» на погибшего самозванца. «Узнанный царь» долго не хотел играть своей роли, но посланцы большого воеводы Болотникова должны были во что бы то ни стало «найти спасшегося Дмитрия». Они угрожали несчастному смертью в застенке и заставили его принять роль «Димитрия», которую тот потом успешно играл всё правление Шуйского.

Неуспех идеи земской монархии в 1606–1610 гг. проистекал не только из вышесказанных объективных обстоятельств, но часто и из непоследовательности действий самого Шуйского. За новыми идеями Шуйского часто стояли суррогатные формы воплощения их в жизнь. Ратуя за выбор царя «всей землей» и называя себя выбранным царем, Василий Иванович выдавал желаемое за действительное. В отличие от Бориса Годунова, Шуйский был «выкрикнут в цари». Он не был уверен, что именно его выберут царём, собери он настоящий Земский собор. Не был уверен Шуйский и в том, что идея «всей земли» захватила умы всех жителей Московского царства. Он помнил, как в 1606 г. в Успенском храме «бояре и всякие люди говорили» ему, «чтобы он на том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелось»[162]. Следовательно, тотчас жест Шуйского оценили как жест слабости и неуверенности, тождественный ощущению вора, завладевшего чужим. Летописец констатирует, что в суждениях народа о Шуйском появилась большая «вольность», и многие стали воспринимать его как «полуцаря»[163].

Такая реакция знати, дворян и «разных чинов людей» не прошла мимо внимания Шуйского. Политик он был изворотливый, склонный к коварству и вероломству. Шуйский понял, что вряд ли ему стоит собирать настоящий Земский собор. В такой обстановке и при таких настроениях это будет воспринято как возможность пересмотра провозглашения его царём 19 мая 1606 г. Тем более что опыт проведения Земского собора, на котором выбрали царя, был единственный (Собор 1598 г.).

Для проведения «собора агентов власти», как делал прежде Иван Грозный, нужен был авторитет «природного царя», пусть даже выдуманного. Но у Шуйского не было и не могло быть подобной ауры. Он был человеком известным, давно имел чин боярина, а следовательно в народном мнении он как и «рабоцарь» Годунов, был лишь привилегированным холопом прежних московских Рюриковичей. Да и без касательства судьбы лично Шуйского «непостановочный» успешный Земский собор имел мало шансов состояться. На негативный финал настраивали крайний сословный эгоизм и близорукость, уже продемонстрированные различными русскими сословиями в ходе событий 1601–1605 гг. Ко всему прочему, сословия в Смуту продолжали оставаться внутренне разобщены. Это проявилось в том, что и самозванцы, и их противники имели в своих рядах одни и те же социальные силы, т.е. представителей всех сословий.

Также стоило принимать в расчёт переменчивость настроений толпы и конфликтность — как некую константу русского менталитета, проявлявшуюся позже во всех социальных драмах России XVII–XX вв.

От идеи законной земской монархии (в объяснении своих прав на престол) Шуйский кидался к авторитету древнего обычая. В своей первой грамоте, разосланной по областям, царь Василий IV уже заявил, что будет «…держати московское государство по тому же, как прародители наши великие государи российские цари, а вас хотим жаловать и любити свыше прежнего». Первая царская грамота пыталась обосновать легитимность нового монарха прежде всего опорой на старые чисто вотчинно-династические стереотипы. «Царь Дмитрий», объясняла грамота, оказался самозванцем, «расстригою, еретиком Гришкой Отрепьевым». Он же, Василий IV, воцарился на «отчине прародителей» по праву рождения, как представитель рода Рюриковичей, причем старший, по сравнению с прежними московскими Рюриковичами — Даниловичами[164]. «Молению» народа, то есть мнимому избранию Василия Шуйского столичными людьми, здесь уже отводилось второстепенное место.

И наконец, последнее. Шуйскому не удалось добиться повсеместного признания своей легитимности, и оттого его царская власть перестала быть той осью, вокруг которой формировался в рамках вотчинного уклада направляемый сверху сословный компромисс. Полстраны просто не прислало бы в Москву своих выборных потому, что не признало «полуцаря» Шуйского, а присягнуло «чудом спасённому природному государю Димитрию Ивановичу». Средневековый иррационализм ещё раз демонстрировал рациональным веяниям Нового времени, что его рано списывать со счетов. Даже после падения Тулы 10 октября 1607 г., означавшего поражение восстания Ивана Болотникова, «чудом спасенному» Лжедмитрию II оставались верны северские и южнорусские города, включая Калугу и Козельск, Псков — на северо-западе и Астрахань — на юге. В сомнение относительно легитимности царя Василия IV впали Суздаль, Муром, Переяславль-Залесский, Ярославль. Против власти русских воевод, утвержденных Шуйским, восстали коренные народы Поволжья, был осажден Нижний Новгород, волновалась Казань.

Созванный в таких условиях Земский собор представлял бы лишь часть страны, и не факт, что выборные, как и свидетели первой клятвы Шуйского в Успенском соборе, согласились бы на ограничение законом власти монарха.

В итоге мысль о царской присяге «всей земле» и правлении царя «со всей землей», составляющая настоящий прорыв в русском политическом сознании, оказалась в тот момент мало востребованной. Правда, она не канула в Лету и была реанимирована позже, в 1613 г. Но на преодоление средневековой инерции мысли потребовались десятки тысяч новых жертв братоубийственной гражданской войны, превращение иностранного вмешательства в беззастенчивую интервенцию, фактический развал государства и угроза превращения страны в колониальные владения Речи Посполитой и Швеции.

В 1613 г. эта идея, обряженная в одежды столь любезного русскому сердцу «старомосковского государственного обычая», привела к тому, что на Земском соборе 1613 г. выбрали, наконец, законного царя, ограниченного обещанием править с совета Боярской думы и Земского собора.

Заметим только, что это политическое новшество, которое было альтернативой восстановлению деспотического вотчинного государства, продержалось недолго — 40 лет, до 1653 г. В октябре 1653 г. собрался последний в истории России Земский собор полного состава — решать вопрос о присоединении Украины. Далее власть Алексея Михайловича Тишайшего и всех его преемников вплоть до манифеста 17 октября 1905 г. была самодержавной. Серьезными попытками реформировать самодержавие оказались события междуцарствия 1730 г. и восстание декабристов 1825 г. Но они закончились полным триумфом абсолютизма.

Вернемся, однако, к Шуйскому. Верный рациональному расчету, он попытался сплотить вокруг себя то сословие, которое, по воззрениям его времени, составляло основную военную силу России. Речь идет о сынах боярских и дворянах. Вспомним: в Швеции именно дворяне сыграли решающую роль в прекращении смуты и легитимации нового короля Карла IX. Тяга рядового дворянства, самого многочисленного слоя русских служилых людей по отечеству, к упрочению крепостничества была не новостью для Шуйского. Бояре, утратившие в силу заповедных (1581 г.) и урочных (1597 г.) лет возможность переманивать крестьян у мелких и незнатных землевладельцев, мало что приобретали от данных законодательных актов. Поэтому крепостное право было именно продворянской мерой, призванной укрепить положение мелкого и среднего служилого человека и крепче привязать его к царской власти. «Боярский царь» явно решил идти навстречу дворянству и хотел быть «царем дворянским». Обширное крепостническое законодательство было издано Шуйским 9 марта 1607 г. Оно провозгласило значительное увеличение урочных лет (до 15). Сыск беглых становился обязанностью местной и центральной власти. Впервые был введен штраф за принятие беглого. По логике вещей дворяне должны были сплотиться вокруг «своего» Шуйского.

Но этого не произошло. Шуйский опять опередил время. Рядовое служилое сословие, раздробленное на дворян столичных, выборных по городам и уездных сынов боярских, вовсе не воспринимало себя как единое целое, не могло не только чётко выражать свои чаяния, но и порой чётко представлять их. Оно было привязано условиями службы и жизни к центральной власти и привыкло действовать по её указке. Ослабление власти, смена царей, появление двух царей вызвало смятение и разруху в дворянских головах. Дворяне заметались между Шуйским, Болотниковым и новым самозванцем, связывая каждый свои личные планы на карьеру и обогащение с конкретной службой кому-либо из этих новоявленных представителей разрушавшегося здания центральной власти.

Уложение Шуйского 9 марта 1607 г. не вызвало восторга у крестьянской массы. Дело было даже не в тяжести закрепощения. Уложение Шуйского носило декларативный характер, он не имел ни сил, ни возможностей сразу обеспечить его действие. Крестьянский выход в это время восстановился сам собой явочным путем, а энергичные люди, решившие навсегда порвать с крестьянским ярмом, сотнями переходили на положение «новопоказачившихся», находя себе применение у самозванца и его сподвижников. Они пополняли также ряды откровенных разбойников. Разбойное движение, как и «загоны» всевозможных полков и отрядов, приобрели такой размах, что угрожали хозяйству всех, особенно селян, не имевших городских стен для защиты. Актуальным становился не Юрьев день, а поиск такого места жительства или владельца, которые бы обеспечили стабильность бытия. Но ни Шуйский, ни Лжедмитрий II не могли этого обеспечить.

Шуйскому парадоксально не везло: выиграв где-то тактически, он обязательно проигрывал стратегически. Выдвинув первым идею земской монархии, он вошёл в историю как «боярский царь», хотя боярство так и не простило Шуйскому его самочинного воцарения, а сам Шуйский мало доверял боярам. К примеру, предпринятые им вначале шаги навстречу романовскому кружку («наречение» Филарета Романова патриархом) были остановлены, когда Филарет отправился за телом царевича Дмитрия в Углич. Василий Шуйский «перерешил», и в итоге патриархом оказался казанский митрополит Гермоген. «Разжалованный» Филарет так и остался Ростовским митрополитом, и его появление вскоре в Тушинском лагере не выглядит случайностью. Что бы ни делал Шуйский, он не мог приобрести прочной опоры, однако его лавирование между «старым» и «новым» позволило ему удерживаться у власти в течение целых 4 лет.