Письмо-дифирамб/благодарность/творческий отчёт

На настоящий момент нами найден только один образец письма-дифирамба/благодарности/творческого отчёта как жанровой разновидности «письма царю». Он принадлежит перу А. П. Чехова[340] и адресован Великому Князю К. К. Романову[341], вошедшему также в историю русской литературы под псевдонимом К. Р. Причиной написания текста послужила посылка Чехову, вероятно, как почётному академику императорской Академии наук двух книг – сборника стихов самого
К. Р. («Стихотворения К. Р.». 4-е изд., СПб., 1901)[342] и шекспировского «Гамлета» (Шекспир В. Трагедия о Гамлете, принце датском. Пер.
К. Р. СПб., типография императорской Академии наук, 1899 – 1901)[343]. Писатель почтительно уведомляет адресата о получении книг («Я имел счастье получить … книги…») и выражает благодарность за них («Позвольте мне … почтительнейше просить Вас принять от меня это письмо, как выражение моей безграничной благодарности»). Чехов заверяет Романова в своём глубочайшем уважении к нему («С чувством глубочайшего уважения имею честь пребыть Вашего императорского высочества всепреданнейший Антон Чехов»).

Примечания

Глава III.

«Письмо царю»: образ адресата

Письма, адресованные властям, можно подразделить на две категории: во-первых, это письма на имя непосредственно особ Царского дома (Николаю I; Александру I – к нему обращались с письмами ещё в бытность его наследным цесаревичем; Александру II; Александру III – к нему также обращались с письмами ещё в бытность наследным цесаревичем; Николаю II; К. К. Романову; императрице Марии Александровне); во-вторых, это письма, адресованные царским министрам и санов­никам (С. С. Уварову; М. А. Дондукову-Корсакову; Л. А. Перовскому / П. А. Ширинскому-Шихматову / А. Ф. Орлову; В. Д. Олсуфьеву; Е. П. Ковалевскому; Д. А. Толстому; Д. Н. Набокову; К. П. Победоносцеву;
И. Л. Горемыкину; Н. В. Муравьёву; А. Г. Булыгину) и III Отделению. Отметим, что в процентном отношении писем, адресованным Царствующим особам, больше всего среди писем-деклараций; среди писем-просьб велик процент посланий на имя Царских приближённых.

В рамках данной работы речь пойдёт о письмах первой группы, так как именно они, на наши взгляд, дают возможность судить об отношении к власти в анализируемый период.

А. С. Пушкин адресовал свои письма Александру I (1825 г.) и Николаю I (1826 г.). Все они заканчиваются просьбой отпустить адресанта на лечение «аневризмы сердца» за границу, в Москву или Петербург (из Михайловского). Особый интерес в аспекте анализа образа адресата представляет черновик письма Александру I (лето 1825 г.) поэт излагает давнишнюю историю о сплетне[344], связанной с тем, будто бы его высекли в тайной канцелярии. Ему приходили в голову мысли о дуэли и самоубийстве: «Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации – я чувствовал бесполезность этого»[345]. Нами уже отмечалось в предыдущей главе, что эта ситуация почти архетипическая для сюжета «поэт и власть» – и она настойчиво и многократно повторяется в советской России и СССР (например, вынужденные оправдания многих деятелей искусства и литературы, прозвучавшие в письмах «наверх», советы доброхотов опальным литераторам написать «коммунистическую пьесу», «оду вождю», статью с отречением от своих былых идеалов и товарищей), естественно сближая эпохи самодержавного императора и коммунистического диктатора (причём не в пользу последнего). Далее Пушкин в том же письме императору характеризует своё поведение следующим образом: «Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику, я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести». При этом в обращении к адресату поэт весьма почтителен («я всегда проявлял уважение к особе вашего величества»[346]). Это соединение дерзости и достоинства по отношению к власти (ведь согласно дуэльной этике, актуальной для пушкинской эпохи, невозможно сражаться с недостойным противником), конечно, в очень сглаженной форме можно усмотреть и в некоторых позднейших текстах: например, в эпатирующих нотках в булгаковском письме Правительству СССР, когда он утверждает вопреки официальной «теории единого потока» и гонениям на сатиру, что является «мистическим писателем» и сатириком по преимуществу, и просит не разрешения выехать, а «изгнания за пределы СССР», или в сдержанно-иро­ничном послании Замятина Сталину, где он называет себя «чёртом советской литературы» и приводит положительные отзывы на его запре­щённую пьесу «представителей 18 ленинградских заводов».

В своих двух письмах Николаю I (декабрь 1846 г.^[347] и около 16 января 1847 г.^[348]) Гоголь всячески подчёркивает своё недостоинство («Государь! знаю, что осмеливаться вас беспокоить подобной просьбой может только один именитый, заслуженный гражданин вашего государства, а я – ничто: дворянин, незаметнейший из ряду незаметных, чиновник, начавший было служить вам и оставшийся поныне в 8 классе, писатель, едва означивший своё имя кое-какими незрелыми произведеньями»[349] и под.) и величие императора («…не останусь я в долгу перед вами, мой царственный благодетель, великодушный спаситель уже было погибавших дней моих!»[350]; «Вы милостивы: последний подданный вашего государства, как бы он ничтожен сам по себе ни был, но если только он находится в том затруднительном состоянии, когда недоумевают рассудить его от вас постановленные власти, имеет доступ и прибежище к вам»[351]). Второе письмо начинается с многозначительной фразы: «Только после долгого обдумывания и помолившись богу, осмеливаюсь писать к вам»[352]. Иными словами – написанию письма императору предшествовали раздумья и молитвы Богу. В цитированном нами в предыдущей главе письме Гоголя Л. К. Виельгорской (16 января 1847 г.) говорится о «чистой и нелицемерной любви» к императору[353].

Александру II были адресованы «Письма без адреса» Н. Г. Чернышевского. Думается, писатель создавал свой текст, имея в виду так называемых «революционных демократов». Именно своих соратников, на наш взгляд, имеет в виду писатель, когда употребляет такие слова, как «мы», «нас», «наш круг». Правительство обозначается словами «вы», «ваш». В тексте писем не раз прослеживается противопоставление правительства и единомышленников Чернышевского: «Вы недовольны нами. Это пусть будет как вам угодно: над своими чувствами никто не властен, и мы не ищем ваших одобрений» (первое письмо)[354]; «вы сваливаете вину своих неудач на нас; некоторые из нас винят в своих неудачах вас» (первое письмо)[355]; «Вы говорите народу: ты должен идти вот как; мы говорим ему: ты должен идти вот так» (первое письмо)[356]. Однако, что интересно, в некоторых случаях писатель составляет свой текст так, как будто у его единомышленников есть какие-то точки соприкосновения с правительством: «Истина одинаково горька для вас и <для> нас» (первое письмо)[357]; «Упоминаю об этих недосугах не для того только, чтобы выставить их своим извинением перед вами, м. г., в недостатках моего изложения: те же самые недосуги ставлю я оправданием и для вас, м. г., в том, что вы, как заметно по многим вашим выражениям, не углублялись достаточно в предмет, нас занимающий. В самом деле, м. г., несмотря на всю разницу вашего положения от моего, в отношении к недосугам разницы между нами мало, да и у всех людей жизнь с этой стороны идёт почти так же. Вы имеете очень большие доходы, я – довольно умеренные, другой – очень малые; вы живёте очень богато, я – так себе, другой и вовсе бедно; вас повсюду встречают с большим почётом, меня – так себе, другого и вовсе с пренебрежением. А недосугов почти у всех людей одинаковое количество» (третье письмо)[358]; «Скажите, м. г., хорош ли вышел бы обед, если бы повар стал безусловно принимать все ваши или мои мнения о том, как варить суп и жарить ростбиф?» (четвёртое письмо)[359].

В ряде случаев в письмах происходит апеллирование к адресату, прогнозирование его реакции, предположение о его осведомлённости в каком-то вопросе или о его мнении: «У нас другая цель, которую, вероятно, имеете и вы… <…> Согласитесь, милостивый государь, что…» (первое письмо)[360]; «… обращаюсь к вам, милостивый государь, с изложением моих мыслей о средствах, которыми можно отвратить развязку, одинаково опасную для вас и <для> нас» (первое письмо)[361]; «…я усиливаюсь прикрыть в собственных глазах жалкую забавность его, твердя себе о фактах, которые действительно таковы, что вы, милостивый государь, действительно могли бы желать объяснения» (первое письмо)[362]; «Не знаю, мил. гос., известна ли вам эта молва, принимавшаяся за истину всем нашим народом; но если она достигала вас, вы, конечно, ещё лучше моего знали совершенную несправедливость столь странного мнения. <…> … нелепость которой очевидна не только для вас, мил. гос., но и для каждого, имеющего понятие о международных отношениях. <…> … вам лучше, нежели мне, известна громадность средств…» (второе письмо)[363]; «Осмеливаюсь думать, судя по некоторым вашим словам, что и вы, м. г., разделяли это заблуждение» (второе письмо)[364]; «Вам известно, м. г., каких общих перемен стали желать все сословия, которых прямо не касался частный вопрос о крепостном праве. <…> После сделанных мною объяснений могу ли я надеяться, м. г., что вы избежите двух заблуждений…» (третье письмо)[365]; «Если бы вы пожелали убедиться в этом, вы отстранили бы от себя всякую возможность другого важного заблуждения» (третье письмо)[366]; «Я не знаю, м. г., имеете ли вы точное понятие о свойствах вещи, называемой бюрократическим порядком. Но если вы дозволите, я объясню вам натуру этой вещи одним примером» (четвёртое письмо)[367]; «Я не знаю, м. г., имеете ли вы точное понятие о свойствах вещи, называемой бюрократическим порядком. Но если вы дозволите, я объясню вам натуру этой вещи одним примером» (третье письмо)[368]; «Быть может, вам покажется это правило странным, но покажется разве только по незнакомству с основаниями, из которых оно вытекло. <…> Вы знаете, м. г., что не всегда так бывает»[369] (третье письмо); «Вникните в эти слова, м. г., взвесьте их, они заслуживают того. Какой сильный и твёрдый тон, какое честное и широкое понятие о деле. Хорошо; но слушайте же, какой вывод делается из такого основания… <…> М. г., вы твёрдо убеждены, что председатель Редакционных комиссий был человек очень умный. Я совершенно согласен с вами; посмотрите же, м. г., может ли умный человек, если руководится своим умом, делать такой вывод из такого основания» (третье письмо)[370]; «Ожидали ли вы, м. г., такого результата?» (пятое письмо)[371]. Следует также отметить, что в основной текст писем вкрапляются обращения к адресату: «И, странное дело, м. г., как бывает иногда верен инстинктивный, почти бессмысленный шёпот людей» (второе письмо)[372]; «Каким неровным током идёт наша жизнь, м. г.!» (четвёртое письмо)[373]; «…итак, м. г., первою чертою для моего примера я беру так называемую гласность по крестьянскому делу» (четвёртое письмо)[374]; «Надеюсь, м. г., что правилами, принятыми мною при этом выборе, отстранена всякая возможность подозревать какую-либо произвольность в нём» (пятое письмо)[375].

Говоря о письме Чернышевского Александру II из Петропавловской крепости (20 ноября 1862 г.)[376], составители комментариев справедливо указывают на то, что это «обращение к Александру II» отнюдь не имеет характера “всеподданейших” прошений, приносимых на царское имя. От них оно отличается как несоблюдением формы, установленной для таких прошений, так и отсутствием излияния верноподданейших чувств, обычных в аналогичных текстах»[377].

На наш взгляд, Император в письмах Чернышевского выступает не как Монарх, Помазанник Божий, а, скорее, как политический противник и оппонент.

Достаточно противоречив образ Александра II в открытых письмах А. И. Герцена. Он так же, как и Чернышевский, не соблюдает формы, установленной для прошений на высочайшее имя. «Позиция Герцена в пред- и пореформенную эпоху (1857 – 1863 гг.) достаточно противоречива. Он метался от упований на Александра II к революционным призывам бакунинского толка»[378]. Эта противоречивость сказывается и в рассмотренных в предыдущей главе письмах. Так, в первом письме императору (10 марта 1855 г.)[379] писатель высказывает уверенность, что Александр, так же как и он сам, любит русский народ. Правитель становится «объектом» для проповедования – Герцен прямо указывает ему, что надо делать (дать свободу слову, землю раздать крестьянам). Александр Иванович предполагает, что император «на той высоте», на которой он стоит, окружённый «туманном лести», удивится дерзости Герцена, может, даже рассмеётся[380] – однако Герцен говорит только то, о чём в самой России сказать невозможно из-за цензурных ограничений. Таким образом, в письме проводится мысль о некотором недостоинстве адресанта по отношению к адресату (не зря тут прозвучало слово «дерзость»), но тем не менее адресант считает возможным давать урок царю. В следующем письме (20 сентября 1857 г.)[381] утверждается, что декабристы и Александр имеют одну и ту же цель – наилучшим образом обустроить жизнь в России, их отличают только методы осуществления намеченной цели.

Данное письмо, посвящённая разоблачению антидекабристской книги Корфа, является текстом, в наибольшей степени похожим на статью, нежели на письмо, из всех адресованных императору писем. Особо следует обратить внимание на статью Герцена «Через три года»[382], в которой он обращает императору слова Юлиана-отступника «Ты победил, Галилеянин!», тем самым приравнивая императора к Христу. В последнем письме (2 мая 1865 г.)[383] перед нами предстаёт иной образ Александра. Это уже «[п]обедивший Галилеянин», не сумевший «воспользоваться … победой»[384]. Это уже иной император, отличающийся от прежнего, с которым было связано столько надежд, не оправдавший возложенных на него упований. Это император, жестоко зажимающий любое проявление какого бы то ни было свободомыслия в России, посылающий людей на каторгу «свободных людей, поднимающих голос»[385] – и не только на каторгу, но и на казнь. Это император, окружённый одними лжецами. Это император, в крови утопивший взбунтовавшихся крестьян, разочарованных реформой 19 февраля. Трагическое событие в императорской семье (смерть цесаревича-наследника Николая Александровича) – та минута, когда императору следует «решиться, который из … путей … продолжать»[386]. «Искупите вину перед живыми и, стоя у гроба вашего сына, отрекитесь от кровавой расправы»[387] – вот основной пафос письма. Чуть позже революционный пафос Герцена смягчился под угрозой нарождавшегося русского экстремизма, грозящего смести вообще всё прошлое, всю культуру. Подробней об этом речь шла в предыдущей главе[388].

Ф. М. Достоевский написал два письма на имя Александра II – в начале марта 1858 г. с просьбой уволить его с военной службы с повышением чина[389] и в октябре 1859 г. с двумя просьбами: позволить ему поехать в Петербург лечиться от падучей и устроить его пасынка в гимназию за казённый счёт[390]. Можно сказать, что оба письма выдержаны в характерном для аналогичных текстов на имя государей верноподданическом тоне. В них настойчиво подчёркивается недостоинство адресанта по сравнению с адресатом.

Самые ранние письма Александру III (тогда ещё – наследному цесаревичу) принадлежат Ф. М. Достоевскому (1870-е гг.). Они лаконичны по мысли, но выдержаны в характерном для аналогичных текстов на имя государей верноподданическом тоне, с каскадом смиренных извинений за смелость и выражений «беспредельной любви» и «благоговейного уважения» к императорскому высочеству со стороны «благодарного и преданнейшего слуги» и т. п.

22 августа 1862 г. Толстой направил гневное письмо Александру II[391] с протестом против оскорбительного обыска, проведённого в его отсутствие в Ясной Поляне. В тексте письма несколько раз употребляется именно это слово – «оскорбление». И так как «по свойственному человеку чувству»[392] Толстой ищет, кто виноват в происшедшем. Писатель разъясняет, какой урон может нанести обыск его репутации и просит царя разобраться: «Я думаю, что не может быть волею вашего величества, чтобы безвинные были наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и наказания»[393]. И далее – необычная фраза: «Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мною, я решаюсь обратиться прямо к вашему величеству. Я прошу только о том, чтобы с имени вашего величества была снята возможность укоризны в несправедливости (курсив наш – Е. С.) и чтобы были, ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени»[394]. Иными словами – царь выступает в качестве подозреваемого, Толстой же имеет право в чём-то подозревать царя, который должен оправдываться. И при этом Толстой подписывается как «Вашего величества верноподданный»[395] – то есть он-то в данной ситуации абсолютно не виноват.

Л. Н. Толстой 8 – 15 марта 1881 г. направляет политическое письмо Александру III[396]. Основной пафос письма – предотвращение революции. Толстой в самом начале своего послания уничижает себя: «Я, ничтожный, непризванный и слабый, плохой человек, пишу письмо русскому императору и советую ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. Я думаю себе: если ты напишешь, письмо твоё будет не нужно, его не прочтут, или прочтут и найдут, что оно вредно, и накажут тебя за это»[397]. Писатель указывает на то, что писать будет не так, как пишут обычно царям: «Я буду писать не в том тоне, в котором обыкновенно пишутся письма государям – с цветами подобострастного и фальшивого красноречия, которые только затемняют и чувства, и мысли. Я буду писать просто, как человек к человеку. Настоящие чувства моего уважения к вам, как к человеку и к царю, виднее будут без этих украшений»[398]. Александр – это прежде всего человек, а не царь, тем более что и в глазах Бога «звание» человека гораздо важнее, нежели титул царя: «Бог не спросит вас об исполнении обязанности царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей»[399]. А человеческие обязанности – это всепрощение и любовь к людям, что, безусловно, даст свои результаты и в жизни политической. Таким образом, царь выступает как человек, который обязан следовать Христовым заповедям и к которому подданный, пусть даже и «низкопоставленный», имеет право обращаться с советами.

2–3 (?) января 1894 г. Толстой направляет письмо Александру III[400]. Это заступничество за Д. А. Хилкова, сосланного на Кавказ за свои религиозные убеждения. Текст письма достаточно сух и официален, напоминает официальный документ, в котором не содержится никаких «эмоций» адресанта по отношению к адресату. Л. Н. Толстым на имя Николая I был также направлен ряд писем-просьб (10 мая 1897 г.[401] и 19 сентября 1897 г.[402] – заступничество за молокан, у которых отбирают детей; 7 января 1900 г.[403] – о религиозных преследованиях). В общем и целом про эти письма можно сказать то же самое, что и про письмо Александру III в защиту Хилкова. Однако особо выделим следующий факт: в письме от 7 января 1900 г., посвящённый более общим и обобщающим проблемам, нежели заступничество за конкретных лиц, Толстой высказывает мысль, что царя вводят в заблуждение его приближённые, которые творят бесчинства, прикрываясь его именем.

Николаю II были адресованы Толстым два письма-декларации. Первое из них – открытое письмо «Царю и его помощникам»[404], написанное 15 марта 1901 г. Следует отметить один немаловажный момент: Толстой пишет: «Обращаемся к вам не как к врагам, а как к братьям»[405]. И в другом месте: «Обращаемся к вам не как к людям другого лагеря, а как к невольным единомышленникам, сотоварищам нашим и братьям»[406]. То есть не просто как к людям (как прямо декларирует писатель в письме к Александру III 8 – 15 марта 1881 г.) и не только как к христианам (что прямо не заявляется, но подразумевается в том же письме Александру III), а именно как к сотоварищам и к братьям. Кроме того, по мысли Толстого, власть имущие связаны с народом, с населением страны, связаны «с нами так, что всякие страдания, которые мы несем, отзываются и на вас, и ещё гораздо тяжелее…»[407]. В тексте есть своего рода предположение, о чём думает адресат: «Вам или большинству из вас кажется, что всё происходит оттого, что среди правильного течения жизни являются какие-то беспокойные, недовольные люди, мутящие народ»[408]. Однако это мнение абсолютно неправильно, Толстой оспаривает его – «Люди все не могут желать раздора и вражды, а всегда предпочитают жить в согласии и любви с своими братьями. Если же теперь они волнуются и как будто желают вам зла, то только потому, что вы представляетесь им той преградой, которая лишает не только их, но и миллионы их братьев лучших благ человека – свободы и просвещения»[409]. И далее по пунктам Толстой перечисляет то, что должна сделать власть для того, чтобы всё успокоилось (об этом шла речь в предыдущей главе).

Следующее письмо-декларация Толстого Николаю II датировано 16 января 1902 г.[410]. Начинается оно необычным в таких ситуациях обращением – «Любезный брат!». И далее пояснение: «Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку – брату»[411]. Писатель напоминает царю о его ответственности перед Богом: «Как ни велика ваша ответственность за те годы вашего царствования, во время которых вы можете сделать много доброго и много злого, но ещё больше ваша ответственность перед богом за вашу жизнь здесь, от которой зависит ваша вечная жизнь и которую бог дал вам не для того, чтобы предписывать всякого рода злые дела или хотя участвовать в них и допускать их, а для того, чтобы исполнять его волю. Воля же его в том, чтобы делать не зло, а добро людям»[412]. То, о чём говорит Толстой, является долгом любого христианина вне зависимости от его положения в обществе, ничего специфически «царского» в подобном отношении к жизни нет. Таким образом, Лев Николаевич снова не упускает момент поговорить с адресатом о Боге как с обычным христианином. Писатель утверждает: «Ваши советники говорят вам, … что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда»[413]. Иными словами, как и в письме Александру III (7 января 1900 г.) Толстой указывает на лживость окружения царя, которое вводит правителя в заблуждение. Интересно то, что неприятие и непонимание своих идей, изложенных в письме, Толстой приписывает не царю, а как раз его окружению: «Знаю я, что эти мысли мои будут приняты вашими советниками как верх легкомыслия и непрактичности человека, не постигающего всей трудности государственного управления … <…> Советники ваши скажут вам, что освобождение земли от права собственности есть фантазия и неисполнимое дело»[414].

А. П. Чехов обращается к К. К. Романову[415] и как к представителю царской семьи, и как к президенту Академии наук: «Ваше императорс­кое высочество августейший президент!». Писатель почтительно уведомляет адресата о получении книг («Я имел счастье получить … книги…») и выражает благодарность за них («Позвольте мне … почтитель­нейше просить Вас принять от меня это письмо, как выражение моей безграничной благодарности»). Чехов заверяет Романова в своём глубо­чайшем уважении к нему («С чувством глубочайшего уважения имею честь пребыть Вашего императорского высочества всепреданнейший Антон Чехов»). В этом коротком письме в изысканных выражениях подчёркивается почтение адресанта к адресату и даже подчинённое положение первого по отношению ко второму. Думается, это вполне закономерно и объяснимо отношением к власти и к её представителям как Божественному установлению – отношением, обычным для русского сознания вплоть до начала XX века. Позднее, в советскую эпоху, подобное понимание власти ушло из нашей культуры.

Кратко сформулирует предварительные выводы этой части нашего исследования.

В XIX веке существовал особый канон, особые правила создания писем на монаршье имя. Эти правила предполагали, в частности, верноподданический тон текстов, с каскадом смиренных извинений за дерзость и смелость и выражений «беспредельной любви» и «благоговейного уважения» к императорскому высочеству со стороны «благодарного и преданнейшего слуги». Целый ряд писателей в своих обращениях царям следовали этим канонам (А. С. Пушкин – Александру I и Николаю I, Н. В. Гоголь – Николаю I, Ф. М. Достоевский – Александру I, А. П. Чехов – К. К. Романову). Следует особо отметить, что для Пушкина, Гоголя и Достоевского соблюдение канонов не было лишь данью определённым правилам – требованиям слога, вежливости или чего-то ещё. Так, исследователи небезосновательно доказывают, что Пушкин и Гоголь были убеждёнными монархистами[416]. На наш взгляд, именно в текстах Пушкина (в первую очередь), Гоголя и Достоевского отражён религиозный взгляд на природу власти. В случае с Чеховым мы не можем с уверенностью судить о его политических воззрениях[417], поэтому осмелимся предположить, что Антон Павлович при написании письма следовал существующей традиции, чтобы подчеркнуть своё уважение к адресату. Принципиально иная картина – в письмах
А. И. Герцена Александру II и Н. Г. Чернышевского Александру II. В представлении Чернышевского император – это политический оппонент, а не Помазанник Божий. Это отношение к адресату выражено, в частности, и на формальном уровне посланий Николая Гавриловича – в виде несоблюдения существующих правил составления такого рода текстов. Не соблюдались правила и в письмах Герцена, для которого император – то персона, равная Христу, то кровавый деспот. Не соблюдались правила и в письмах Л. Н. Толстого – потому, что он обращался к царям то с официальными записками (мы имеем в виду письма-просьбы Александру III и Николаю II), то, если говорить о собственно письмах, как к подозреваемому, который должен оправдываться (Александр II), то как к простому человеку (пусть и высокопоставленному) и христианину (Александр III), то как к сотоварищу, христианину и брату, которого обманывает лживое окружение и которому не лишне напомнить о христианском призвании (Николай II).

Примечания

Заключение

Диалог художника и власти – тема неисчерпаемая в российском контексте на протяжении всей истории существования русской литературы. Мудрая меценатствующая власть пыталась приблизить к себе «властителя дум», сделать максимально лояльным, превратить по возможности в своего летописца и даже одописца, нередко терпела «уроки царям», преподносимые великими писателями и мыслителями, слава и авторитет которых порой, действительно, «возносились выше… Александрийского столпа».

В данной работе нами была предпринята попытка обосновать выделение особого эпистолярного жанра – жанра «письма царю» – и описать и проанализировать основной материал, относящийся к данному жанру. Мы попытались показать, как складывались отношения писателей с царями и их ближайшими сподвижниками – это и идейное противостояние, и обращения к властям с целью решения каких-то личных сложностей, и апеллирование к власть имущим в силу вовлечённости в общественную и политическую деятельность страны, и многое, многое другое.

В нашем исследовании представлен не весь материал такого рода: за рамками его остались тексты многих других писателей, обращавшихся к представителям власти по тем или иным причинам, а также аналогичные по жанру письма представителей иных слоёв русской интеллигенции: учёных, политиков, деятелей религии (не только православной, но и мусульманской и буддистской) и др. Эти документы заслуживают самостоятельного вдумчивого изучения.

Работа по изучению эпистолярного наследия русских литераторов анализируемого в монографии периода будет нами продолжена.

Исследования писем во власть на протяжении XX века – «писем вождям» в нашей терминологии – в общем и целом нами проведены в наших монографиях[418], а также в статье, посвящённой переписке М. Горь­кого с советскими руководителями[419]. Теперь же следует более подробно проанализировать письма во власть в эпоху Древней Руси[420] и в XVIII веке[421], к исследованию которых мы уже приступили. Особый
аспект исследования, к которому мы ещё не приступали, – сопоставительный анализ «писем царю» и «писем вождю» с целью детального изучения особенностей жанра в столь несхожие между собой исторические эпохи – особенностей стилистических и содержательных, а также особенностей отражения в текстах образа адресата, связанного не только с восприятием конкретного царя или вождя данным писателем, но и с различным пониманием природы власти в принципе.

Примечания

Приложение.

Перечень основных журналов, газет, еженедельников, альманахов XIX – начала XX века (с указанием периода издания)