2013-12-28
690
Литература
1. Эйдельман Н. Революция сверху в России. (Заметки историка). // Наука и жизнь, 1988. № 12, с. 103.
2. Александр I. 1812 г. июля. Манифест. О сборе внутри государства земского ополчения. – Полное собрание законов Российской империи. Т. XXXII. 1812-1815, СПб., 1830, с. 388.
3. Русский текст речи Кутузова не найден. Источник, которым пользуется французский генерал, неизвестен.
4. Приказ М.И.Кутузова по армиям от 18 августа 1812 г. № 2. – В кн.: Кутузов М.И. Сборник документов. В 5-ти тт. Т. 4. М., 1954, с. 93.
5. Тумолмин И. Подробное донесение Ее Имп. Величеству, государыне императрице Марии Федоровне о состоянии Московского воспитательного дома в бытность неприятеля в Москве 1812г. М., 1860, с. 3.
6. Фирсов Н. 1812 год в социолого-психологическом освещении М., 1913, с. 31.
7. Записки A.X.Бенкендорфа // Харкевич В. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. В 4 вып. Вильна, 1903, с. 120-121..
8. Семевский В. Волнения крестьян в 1812 г., связанные с Отечественной войной // Отечественная война и русское общество. В 7-ми тт. Т. 5. М., 1912, с.76-78.
9. Тарле Е. Наполеон. М., 1991, с. 278-279.
10. Там же.
11. Семевский В. Указ, соч., с.78-79.
12 Тысяча восемьсот двенадцатый год в записках графа Ф.В.Ростопчина. // Русская старина. СПб., 1889. № 12, с. 666-667, 689.
13 Бескровный Л. Партизаны в Отечественной войне 1812 года. // Вопросы истории. М., 1972, № 1, с. 116-117.
14. Записки А.Х. Бенкендорфа, с. 107-108.
15. Фирсов Н. Указ, соч., с. 43-44. т
16. Там же.
17. Семевский В. Указ, соч., с. 103-104. 1
18. Муравьев Н. Записки. // Русский архив. Кн. 3. М., 1885, с. 106, 119
19. Эйдельман Н. Указ, соч., с. 107.
20. Там же.
21. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. T. I. М., 1991, с.174.
22. Карнович Е. Русские чиновники в былое и настоящее время. СПб., 1897, с. 93.
23. Вигель Ф.ф. Записки. Ч. 2. М., 1892, с. 28-29.
24. Герцен А. О развитии революционных идей в России. – В кн.: Он же. Письма издалека. Избранные литературно-критические статьи и заметки. М., 1981, с. 175.
25. Записки, издаваемые от Департамента народного просвещения. Кн. 1, СПб., 1825, с. 49.
Русские монархи, заботясь о выживании своего режима, были по-своему правы, воздвигая на границах империи «железный занавес». Потому что большинство декабристов, когда им предложили ответить на вопрос, когда у них впервые появилось «вольномыслие», ответили на редкость единодушно: во время пребывания за границей. «Они сделали поход 1812-1815 гг.; многие из них вернулись ранеными, – писал В.Ключевский. – Они прошли Европу от Москвы и почти до западной ее окраины, участвовали в шумных событиях, которые решали судьбу западноевропейских народов... Они увидели за границей иные порядки. <...> У них сложилось иное отношение к действительности... Легко понять, в каком виде должна была представиться окружающая действительность, как только эти люди стали вникать в нее. Она должна была представить им самую мрачную картину: рабство, неуважение к правам личности, презрение общественных интересов» (1).
«Из войны 1812 года русское общество... сделало двоякого рода выводы. Одна часть общества, и притом более многочисленная, увидела в Наполеоне, в «мошеннике Буонапарте», того самого духа зла, который создала европейская революция. Эта часть общества вступила в борьбу с проявлениями революционного духа, оказав тем самым существенную поддержку правительству. Другая часть общества вынесла из знакомства с европейской революцией другие выводы именно: уважение к либеральным идеям и тягостное сознание того различия, той пропасти, которая была в государственном строе России и Западной Европы, общества составила основное ядро декабристов» (2).
В движении двадцатых годов принимали участие различного общественного положения, но ядро составляла военная молодежь аристократического их происхождения. Декабристы отнюдь не избегали контактов с государством, это были люди, находившиеся на государственной службе, нередко занимавшие очень влиятельные посты. В сущности, это были «верхи», взявшие на себя обязанность третьего сословия.
История предоставила декабристам, казалось бы, благоприятный случай. Вследствие отречения от престола Константина Павловича, брата императора Александра I, на престол вступил его младший брат император Николай I. В этот момент междуцарствия, 14 декабря 1825 года, декабристы и вышли на Сенатскую площадь во главе примерно 3-х тысяч солдат. Они отказались присягать новому царю, которому пришлось картечью прокладывать себе путь к трону.
Поведение рядовых участников этих событий диктовалось не только приказами их командиров – членов Северного тайного общества, но и надеждами на отмену крепостного права и сокращение сроков военной службы. Кроме того, на Сенатской площади находилось в тот день несколько тысяч петербуржцев, в основном «черни», явно сочувствовавшей мятежным войскам. Рабочие, занятые на строительстве Исаакиевского собора, бросали в царя и его свиту камни и поленья дров. Раздавались и просьбы гражданских лиц Дать им оружие. Но они были решительно отвергнуты руководителями выступления, опасавшимися грабежей и насилия. В ходе подавления мятежа было много жертв (около 300 солдат и почти тысяча жителей столицы, включая женщин и детей), а оставшихся в живых ждали шпицрутены, Сибирь или отправка на войну с кавказскими горцами.
Первым актом царствования Николая I было подавление восстания и казнь руководителей. Император чью беспощадность придворное окружение почитало за твердость, провозгласил: «Я буду непреклонен, я обязан дать этот урок России и Европе». В конце мая 1826 года следствие по делу декабристов завершилось. Итоговый доклад Следственной комиссии напечатан на русском и французском языках. Правительств озабочено реакцией общественного мнения Западной Европы.
На фоне исторического опыта России действ власти вряд ли можно оценить как слишком жестокие. Из 39 человек, приговоренных к смерти, казнены были пять человек. И тем не менее многие были потрясены. Ведь смертная казнь была отменена еще семьдесят лет назад – при императрице Елизавете Петровне. (В царствование Екатерины II, правда, были сделаны исключения для Мировича, Пугачева и зачинщиков московского чумного бунта 1771г.).
Среди российских дворян возобладали испуг стремление заявить о непричастности, оправдаться В столицах и в провинции спешно жгли бумаги. Горели письма и дневники, политические сочинения и вольнолюбивые стихи. Четверть века спустя А.И.Герцен с горечью писал об обществе, которое при первом ударе грома, разразившегося над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. В Москве, по воспоминаниям очевидцев, аресты навели на всех такой ужас, что почти всякий ожидал быть схваченным и отправленным в Петербург.
Николай I и его сановники предложили обществу официальную версию «происшествия 14 декабря», объясняя его «мятежным и гибельным духом Запада». В то же время в секретном приложении к докладу Следственной комиссии давалась иная версия: «Злоумышленники думали... что найдут себе пособие и в общем расположении умов. Слыша ропот, жалобы на злоупотребления, беспорядки во многих частях управления, на лихоимство, почти всегда не наказанное и даже не замечаемое начальством, на медленность и неправильность в течение дел, на несправедливости и в приговорах судебных, и в награждениях по служба и в назначении к должностям, на изнеможение главных отраслей народной промышленности, на чувствительное обеднение и самых богатейших классов, которые в досаде каждый приписывает более или мене мерам правительства, они воображали, что все...изъявлявшие неудовольствие, пристанут к ним и уже в душе их сообщники» (3).
Выступление декабристов свидетельствовало о том, общенациональная картина мира дала трещину, что появились люди, которые хотят и могут эту трещину расширять 2 июля 1826 года был создан эффективный инструмент надзора за состоянием национальной картины мира, инструмент борьбы с теми, кто пытался изменить ее в нежелательную для властей сторону, – III Отделение собственной его императорского величества канцелярии. При создании нового органа политической полиции император использовал проект генерала А.Х.Бенкендорфа о централизации политического сыска, поданный на имя царя сразу после 14 декабря. Бенкендорф был рожден для тайной полиции. Став главноуправляющим III Отделения и шефом корпуса жандармов, он сосредоточил в своих руках огромную власть. Император считал его своим личным другом.
Задачи III Отделения были многообразны: оно осуществляло сыск и следствие по политическим делам, наблюдало за литературой, театром, ведало расколом и сектантством, следило за иностранцами, приехавшими в Россию, занималось уголовными преступлениями, изучало положение крестьян и причины крестьянских волнений. Однако агентура этого учреждения была очень слаба. В центральном аппарате в момент его организации работало всего 16 человек. В лучшие для Отделения времена это количество возрастало до 45 человек. Но хотя аппарат III Отделения был немногочислен, но опытен и исполнен служебного рвения. Для получения необходимых сведений использовались услуги добровольных осведомителей, анонимные доносы, «откровенные показания» подозреваемых, перлюстрация писем, «толки и слухи». Излюбленным средством борьбы с недовольными была провокация. III Отделение казалось всесильным, голубые мундиры жандармов внушали страх. Ежегодно Бенкендорф представлял царю «Отчеты о действиях», важнейшую часть которых составляли «нравственно-политические обзоры» положения в стране, настроений различных слоев населения и состояния общественного мнения. Изучению общественного мнения III Отделение придавало исключительное значение.
Тайная полиция действовала решительно и беспощадно. В 1849 году она раскрыла «заговор» нескольких молодых людей, в числе которых были Петрашевский, Достоевский, Спешнев и другие. Они составив кружок, в котором собирались для бесед о социализме и политической экономии. Наказание было неадекватно совершенному «преступлению». «Их приговорили к расстрелу; им прочли приговор на площади, завяз ли глаза и, заставив таким образом изведать шаг за шагом все муки агонии, их помиловали... на каторжные работы. Молчание было водворено, и на сей раз по-настоящему» (4).
Выступление декабристов заставило власти уточнить концепцию своей внутренней политики. Эту задачу решали два документа – Манифест 13 июля 1826 года, подготовленный М.М.Сперанским, и «Донесение Следственной комиссии», написанное Д.Н.Блудовым. В них впервые были сформулированы догматы, которые спустя время развил С.С.Уваров. Противопоставление России и Европы, русских и европейских политических, общественных и культурных идеалов отныне возводилось в ранг важнейших устоев правительственной политики.
Вместе с тем в зависимости от исторической обстановки власть принимала на вооружение ту картину мира, которая в большей степени способствовала упрочению ее позиции. Так, в периоды крестьянских волнений власть делала ставку на картину мира, в которой ведущее место отводилось просвещенному абсолютизму. Если же усиливалась дворянская оппозиция, а режим желал ослабить ее претензии, тогда усиливалась ориентация на «народность», на миллионы, беспрекословно верящие своим царям в отличие от «много рассуждающих умников».
А между тем «образованное меньшинство» формировало свои фрагменты национальной картины мира. На кафедрах университетов и в гостиных, на страницах книг и журналов интеллигенция вырабатывала новые образы природы и истории, процессов развития и познания, человека в мире физических явлений и обществе. Эти новые фрагменты картины мира имели мало общего с образами официальной народности они уже содержали представление о необходимости борьбы с «ужасной действительностью». Поэтому в задачу III Отделения и входило повести борьбу, с людьми, которые не призывали к бунту, не числе и с людьми, которые не призывали к бунту, не оскорбляли царского имени, а всего лишь толковали о добре и зле, о терпимости и ответственности за дела свои.
Поворот к новой картине мира был неизбежен. Слишком сильное влияние побежденной Франции с ее просветительскими, революционными, республиканскими идеями стало угрожать самому существованию российского самодержавия, и первый звонок прозвучал 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Пора было круто поворачивать назад – к традиционной патриархальной картине мира. Вот почему царствование Александра I было последним со времен Петра Великого моментом «сильного увлечения европеизмом, в особенности французскими идеями», – писал историк, имея в виду прежде всего просветительские идеи французских энциклопедистов. «В царствование Николая I совершается в законодательстве и администрации крутой поворот к старине... Все, в чем выражалось усилившееся предрасположение к иностранному в воспитании, литературе, в управлении и войске, тщательно изглаживалось» (6).
Подлинным столпом новой официальной культурной политики стал С.С.Уваров. Он был умен и европейски образован. Однако после 14 декабря либерализм Уварова мгновенно испарился. В 1832 году он был назначен на пост товарища (заместителя) министра народного просвещения. Николай I ценил его начитанность, политический кругозор, умение обращать на пользу самодержавию достижения европейской общественной мысли. В преследовании прямой крамолы Уваров был сторонником «твердых мер», перенимал опыт III Отделения, деятельно с ним сотрудничал.
Бенкендорф и Уваров были едины в понимании необходимости для России «умственных плотин». Но если Бенкендорф и III отделение считали общественное безмолвие свидетельством полного контроля над «образом мыслей», то Уваров судил иначе. Он видел шаткость, ненадежность положения, при котором, как выразился известный цензор Никитенко, «у нас боятся думать вслух, но очевидно, про себя думают много». В думании «про себя» Уваров усматривал проявление инакомыслия и вольнодумства. Их надлежало пресечь.
Уваров стремился к установлению в России единомыслия. Он полагал всю идейную и культурную жизнь России «нечувствительно привести к той точке сольются твердые и глубокие знания» с «глубоким убеждением и теплою верою в истинно русские хранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества» (6). В этих словах и была сформулирована суть официальной идеологии николаевского времени В 1833 году Уваров стал министром народного просвещения.
Краеугольным камнем идеологии николаевского царствования стала мысль о превосходстве православной и самодержавной России над гибнущим либеральным Западом. И здесь Уваров не был оригинален. Эта мысль лежала в основе Манифеста Сперанского и Донесения Блудова, она же пронизывает поздние политические сочинения Н.М.Карамзина. Но только теперь, в начале 1830-х годов, под пером министра просвещения С.С.Уварова прежде разрозненные образы оформились в систему. Теория официальной народности с этого момента становится определяющей концепцией культурной политики России.
Наиболее полно Уваров изложил свою теорию в докладе Николаю I, где содержался обзор деятельности Министерства народного просвещения в 1833-1843 годах, – своего рода итог уваровского десятилетия. Его теория явно развивала некоторые мысли самого императора. Во всяком случае, она идеально соответствовала представлениям Николая I о России и ее месте в мире. Задача, которую министр должен был «разрешить без отлагательства», сводилась к следующему: «Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий, в виду печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, надлежало укрепить отечество на твердых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; найти начала, составляющие отличительный характер России и ей исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки ее народности них укрепить якорь нашего спасения. К счастью, Россия охранила теплую веру в спасительные начала, без она не может благоденствовать, усиливаться, жить (7).
Русскими национальными началами Уваров провозгласил православие («Искренне и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский искони взирал на нее как на залог счастья общественного и семейственного. Без любви к вере предков народ, как и чайный человек, должен погибнуть»), самодержавие («Самодержавие составляет главное условие политического существования России. Русский колосс упирается на нем, как на краеугольном камне своего величия... Спасительное убеждение, что Россия живет и охраняется духом самодержавия сильного, человеколюбивого, просвещенного, должно проникать народное воспитание и с ним развиваться») и народность («Вопрос о народности не имеет того единства, как предыдущие... Относительно народности все затруднение заключалось в соглашении древних и новых понятий, но народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях... Довольно, если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий; если примем их за основную мысль правительства, особенно в отношении к отечественному воспитанию») (8). Цель официальной идеологии Уваров сформулировал четко: «Изгладить противоборство так называемого европейского образования с потребностями нашими; исцелить новейшее поколение от слепого, необдуманного пристрастия к иноземному, распространяя в оных душах радушное уважение к отечественному... Оценить с точностью все исторические данные, которые стекаются в обширный состав империи, обратить сии развивающиеся элементы и пробужденные силы, по мере возможности к одному знаменателю, наконец, искать этого знаменателя родственном понятии православия, самодержавия и народности» (9).
С этого момента Уваровская триада стала необходимым компонентом правительственной политики Николая I. Она призвана была дать идейное обоснование режиму, о котором посетивший Россию француз А.-де Кюстин писал: «Русский общественный строй – это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства» (10).
Из теории Уварова вовсе не вытекала необходимость политической и экономической изоляции России, хотя весьма желательной признавалась изоляция идейная. Взгляды Уварова были основаны на идее национальной исключительности и имперского превосходства России. Это была теория казенного патриотизма победоносной военной империи. Картина мира сформированная Уваровым, была универсальной, ибо аккумулировала представления самых разных слоев николаевского общества. В центре их были националистические образы, метко охарактеризованные князем Вяземским «квасным патриотизмом».
В соответствии с новой картиной мира надо было переписывать историю. В известной статье «Петр Великий» (1841 г.) Погодин так сформулировал задачу историков: «Период русской истории от Петра Великого до кончины Александра должно назвать периодом европейским... С императора Николая, которого министр в троесловной своей формуле России, после православия и самодержавия поставил народность..., начинается новый период русской истории, период национальный, которому на высшей степени его развития будет принадлежать, может быть, слава сделаться периодом в общей истории Европы и человечества» (11). Такие патриотические идеи усердно утверждались журналистами и университетскими профессорами, они излагались в школьных учебниках и звучали с театральной сцены.
Воздействие новой картины мира, стержнем которой было «превосходство» царской России над Европой, на русскую общественность было довольно мощным. Возникло и глубоко укоренилось противопоставление русских и западноевропейских политических и социальных институтов, образы «особого» российского исторического пути. Постепенно мысль. особом характере русского исторического развития входила в мировоззрение и тех «недовольных», кто был склонен безоговорочно следовать уваров восхвалениям православия, самодержавия и народности. Противопоставление России и Европы, сформулированное и внедряемое в сознание русского общества авторами новой картины мира – Сперанским и Уваровым, – было в целом принято либеральной общественностью. Но одновременно в либеральной среде формируется представление об отсталости России. На его основе со временем возникли основные разновидности раннего российского либерализма – западничество и славянофильство. Споры о «превосходстве» или «отсталости» России составляли главное содержание идейной жизни интеллигенции 1830-х годов.
Внедрение новой картины мира шло через самые разные каналы – церковь, литературу, систему образования. В сентябре 1832 года, начиная курс лекций в Московском университете, М.П.Погодин, который прочно связал свою ученую карьеру и общественную репутацию с идеями уваровского толка, использовал победу русской армии над Наполеоном как аргумент, доказывающий превосходство России над Европой: «Может ли чего опасаться Россия? Кто осмелится оспаривать ее первенство, кто помешает ей решать судьбу Европы и судьбу всего человечества, если только она сего пожелает?»
Конечно же, картина мира, основанная на теории официальной народности, не была совершенно новой. Ее отдельные элементы можно отыскать и в XVIII, и в начале XIX века. Отдельные образы, определявшие ее суть, носились в воздухе с первых дней восшествия на престол Николая I. Они просматривались в манифесте царя о восшествии на престол и в других официальных актах этого времени. Они звучали в новом государственном гимне, их разносила по всей России газета «Северная пчела», их преподносили с университетских кафедр, на них, как на дрожжах, всходили многочисленные литературные произведения – романы Греча и Булгарина, трагедии Кукольника и пр. По сути, речь шла о хорошо продуманной системе воспитания русского общества.
Однако в конце 1840-х – начале 1850-х годов все эти меры проводились с таким размахом, что количество переходило в новое качество. Борьба за картину мира в России, несомненно, вступила в решающую фазу; она становилось все более жесткой и последовательной, все более безжалостной. Свидетельством этих перемен явился в, частности, крах творца новой картины мира – Уварова. На протяжении пятнадцати лет он опекал российское просвещение, пытаясь подвести под него «истинно русское основание. Но охранительные меры в сфере просвещения плохо срабатывали – развитие системы учебных заведений, укрепление ее квалифицированными преподавателями, расширение учебных программ и прочие позитивные действия давали прямо противоположный эффект. И тогда Николай ясно показал, что считает эту систему просвещения «злом», отправив в октябре 1849 года Уварова в отставку.
Как известно, период поисков новых путей развития общества, новых стимулов и ценностей неизбежно сменяется периодом стабилизации, когда власть пытается сохранить сложившуюся социальную структуру. Но в недрах такого квазистабильного (а стабильность любого общества всегда весьма условна) общества неизбежно вызревают очаги сомнения, внутренние конфликтные зоны, которые тоже неизбежно рано или поздно разрушат эту социальную конструкцию. Так случилось и на этот раз.
Параллельно с официальной картиной мира у русской интеллигенции оппозиционного толка вызревала и иная картина мира, и иное осознание места России в этом мире. Одним из выразителей крайней точки зрения в этом течении политической мысли был П.Я.Чаадаев. В своем первом «Философическом письме» (1 декабря 1829г., опубликованном в 1836г.) он провозгласил разрыв Европы и России. Он высказал мысль об отлученности России от всемирной истории, о духовном застое и национальном самодовольстве, препятствующих осознанию и исполнению ею предначертанной свыше исторической миссии.
В резолюции царя это сочинение было названо «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». Чаадаев был объявлен сумасшедшим. Но в среде оппозиционной правительству интеллигенции мало кто согласился с чаадаевской картиной мира. Даже известные либералы были не в состоянии усвоить ее непатриотические образы. И все же «Философическое письмо» стало прологом борьбы вокруг национальной картины мира, вокруг включения в нее образов прошлого, настоящего и будущего, понимания ее места среди просвещенных европейских государств, образа русского народа и его роли в мировой истории. Спор, начатый в литературных салонах Москвы, долгое время не выходил за их пределы, и к середине 1840-х годов словесные прения переросли в журнальную полемику. Постепенно участники спора составили два кружка – западников и славянофилов. большинство читающей публики сразу же назвало статью «антинациональной, невежественной и вздорной». Просвещенное меньшинство находило статью замечательной, но абсолютно неверной. Безусловно сочувствующих и согласных со статьей практически не было.
Чаадаевское эссе спровоцировало дискуссию, бушевавшую два десятилетия и расколовшую картину мира русской интеллигенции на два противоположных варианта – славянофильский и западнический. Славянофилы пытались преодолеть раскол, углубляясь в народную почву. В их картине мира доминировало идеализированное представление о прошлом, а образы будущей России рисовались так, будто ей суждено разрешить все проблемы, отравляющие жизнь остального человечества. Славянофильский лагерь породил первую завершенную картину мира русского национализма. В 1850 году, когда их влияние достигло наивысшей точки, славянофилы образовали вокруг журнала «Москвитянин» свою партию.
Историки, любящие симметрию, создали зеркальное отражение славянофилов, партию, которую они окрестили «западниками». Однако трудно обнаружить какое-либо единство среди противников славянофильской картины мира, за исключением единственного отрицательного свойства. Западники отвергали картину мира славянофилов как смесь невежества и утопизма. Но таковы уж были особенности национальной картины мира в ту эпоху: на одном полюсе находятся образы античных героев или св. Георгия Победоносца (причем мечи и профи срисованы как бы с одного образца), на другом – чудовища, пожирающие детей, и варвары-каннибалы.
Славянофилы, так же как и западники, перемен. В условиях же николаевской России легальная работа по изменению существующего строя была, по сути, невозможна, и те и другие призывали к «подвигу самовоспитания». Перемены придут деспотический режим Николая I не может существовать вечно – в этом представители образованного меньшинства были свято уверены. Пока же, готовясь неизбежному перелому русской жизни, необходимо было изменить самого себя – преобразование Росси следовало начинать с русского общества, с каждого просвещенного человека. Однако относительно сути такого преобразования мнения резко расходились Необходимо перестроиться на западный лад, принять европейскую картину мира, стать европейцами в лучшем смысле этого слова – вот мнение западников Позиция же славянофилов была диаметрально противоположной: нужно, отвергнув ложное, формальное западное «полупросвещение», возродить в себе утраченное – «истинно русский дух». Основное же средство для этого – принятие православной картины мира, обращение к истинной вере, возвращение в лоно православной церкви. И те, и другие подвергались постоянному давлению со стороны государства, не желавшего терпеть конкурентов своей общегосударственной, навязываемой обществу картины мира, сутью которой была уваровская теория официальной народности.
Инструментом такого давления стала цензура. Цензурный кодекс, утвержденный Николаем в 1826 году, а также введенные в 1828 году два устава – светской и духовной цензуры – создали новую ситуацию в духовной жизни российского общества. На их основании в стране вводилась предварительная (духовная и светская) цензура. Это означало, что все сочинения, а также переводы зарубежной литературы должны были поступать на рассмотрение цензора, а книги на иностранных языках, вышедшие за рубежом, подвергались проверке комитетом цензуры иностранной, с разрешения которого они могли распространяться в России.
Уложение о наказаниях, вышедшее в 1845г. стало еще одной вехой на пути создания полицейского государства. Согласно этому документу, «распространение словесное, письменное или печатное идей, которые, не являясь подстрекательством к бунту... подвергают сомнению верховную власть или вызывают неуважение к государю или его престолу, наказуемо лишением всех прав состояния и каторжными работами на время от четырех до двенадцати лет равно как телесными наказаниями и наложением клейм» (12).
Но парадоксальным образом цензура одновременно способствовала развитию русской литературы. Потому что цензурные ограничения способствовали совершенствованию стиля. Одним из первых на это обратил внимание А.Герцен. Он с удивлением заметил что «цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздраженный оскорбляющим его препятствием, хочет победить и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы; в ней больше страсти, чем в простом изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая речь богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова для нее находил сам читатель, – лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная – сдерживает воображение... Цензура – та же паутина: маленьких мух она ловит, а большие ее прорывают. Намеки на личности, нападки умирают под красными чернилами; но живые мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большее, немного себя почистить» (13).
Однако было бы неправильно считать Николая I убежденным консерватором. Он хорошо понимал необходимость перемен, но не без основания боялся их. «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его положении есть зло для всех ощутимое и очевидное» говорил он в 1842 году, – но прикоснуться к оному было бы злом, конечно, еще более гибельным» (14). Историк полагает. что реформы у Николая не получились из-за сильного и все нараставшего «эгоистического звериного сопротивления аппарата, высшей бюрократии. Умело, мастерски они топили все сколько-нибудь важные антикрепостнические проекты» (15).
Правительство Николая I первостепенное внимание придавало формированию и поддержанию главной картины мира – любыми средствами. Так о мая 1841 года издан был высочайший указ, в котором император торжественно объявил, что признает одним из величайших обязанностей своих, наложенных на него Провидением, охрану «ненарушимости прародительские православные веры» в своих верноподданных и потому возвещал ряд репрессивных мер против лиц отпавших от православия. Правительство не жалел сил и средств на религиозное воспитание подрастающего поколения. Так, помимо изучения закона Божьего и священной истории, учащиеся были обязаны по воскресным и праздничным дням посещать церковь А в учебных заведениях военного ведомства предписывалось всем учащимся исполнять «первейшие христианские обязанности». Другой формой участия детей и подростков в приходской жизни было пение в церковном хоре. Иноверцы и инородцы ограничивались в гражданских правах. Их загоняли в резервации и то расширяли, то сужали разного рода «черты оседлости».
Хуже всего в этой атмосфере было молодежи. Она, как писал А.Герцен, «росла без традиций, без будущего – кроме карьеры» (15).
В 1830-1831 годах началось и было подавлено восстание в Польше. Отчет Бенкендорфа за 1831 год так резюмировал воздействие польских событий: «Дух мятежа, распространившийся в Царстве Польском и в присоединенных от Польши губерниях, имел вообще вредное влияние и на расположение умов внутри государства. Вредные толки либерального класса людей, особливо молодежи, неоднократно обращали внимание высшего наблюдения. <...> Нет сомнения, что при дальнейших неудачах в укрощении мятежа в Царстве I Польском дух своевольства пустил бы в отечестве нашем сильные отрасли» (16). Населению внушались представления об угрозе военной интервенции западных держав, о необходимости любой ценой сохрани целостность империи, постоянно предпринимали попытки опорочить повстанцев, представить их в виде злобных и кровожадных заговорщиков. Перед этой мощной пропагандистской атакой устояли немногие, и вскоре волна национализма и казенного патриотизма вскоре а русское общество. Взятие Варшавы в августе 1831 года царь и его окружение представили как победу историческую. Она безудержно славилась в русской печати. Крупным литературно-общественным событием стало появление брошюры литераторов-патриотов «На взятие Варшавы», где было помещено одно стихотворение Жуковского и два пушкинских – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
Поражение польского освободительного движения покончило с либеральными ожиданиями пока еще немногочисленной интеллигенции. Оппозиция правительству в русском обществе начала 1830-х годов стала явлением исключительным. Многие либералы приутихли, замолчали, их стал раздражать политический радикализм Герцена и Огарева.
Крымская война (1853-1856 гг.), в которой Россия выступила против объединенных сил Англии, Франции и Турции, показала всю гнилость режима. Армия, находившаяся в техническом смысле на уровне 1812 года, не могла противостоять армиям передовых европейских держав. Крымская война стала отрезвляющим уроком, показавшим, что Россия далеко не обладает теми материальными и организационными средствами, какие имеются у Западной Европы. Результатом крымской войны стало обращение общественного мнения России в сторону так называемого западничества. Во время обороны Севастополя император Николай I внезапно заболели скончался. Существует подозрение, что он покончил с собой.
Николаевский режим породил тип психологически нездорового человека – невротика, которых стали называть «желчные люди» или «желчевики». А.Герцен, «глядя из Лондона», так описывал этих «николаевских невротиков»: «Все они были ипохондрики и физические больные, не пили вина и боялись открытых окон… Половина их постоянно каялась, другая – карала... Вот откуда их... намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех и беспокойная нетерпимость директора департамента» (17). В то же время для остальной России подобные терзания представлялись весьма далекими от их жизни. Русь народная оставалась в стороне от всего этого.
Несмотря на упорную борьбу правительства с «западной заразой», именно в эти годы интеллигенция осваивает самые глубокие и сложные явления европейской культуры – место поверхностного «просвещения» прошлого века занимают немецкая философия гуманистическая наука. В 30-е и 40-е годы складывается русская наука – прежде всего историческая филологическая. И это при том, что – особенно в конце николаевской эпохи – культурная политика правительства полностью соответствует принципам полицейского государства. Но именно в царствование Николая I жили и творили Карамзин и Жуковский, Крылов и Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Белинский. Не все из них смогли противостоять монаршей воле и не поставить свое перо на службу государству. Так, «от Пушкина – величайшей славы России – одно время отвернулись за приветствие, обращенное им к Николаю после прекращения холеры, и за два политических стихотворения. Гоголь, кумир русских читателей, мгновенно возбудил к себе глубочайшее презрение своей раболепной брошюрой». Герцен имел здесь в виду стихотворения «Герой» (1830г.), «Бородинская годовщина» (1831г.), «Клеветникам России» (1831г.) А.С.Пушкина и «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847 г.) Н.В.Гоголя (18).
Параллельно с интеллигентской и с ней не пересекаясь, существовала народная литература, которая «не имела ничего общего с литературой просвещенной. Язык, даже самые печатные буквы – все было иное. Это была простонародная, бедная литература, в которой слышались первые отзвуки чисто народного лиризма и благочестивые размышления ссылаемых и гонимых раскольников. Это были плавные, печальные, меланхолические песни; иногда, впрочем, они отражали порывы безумного веселья» (19). В то же время стали в большом количестве появляться произведен лубочной литературы – «народные» книги, развлек тельные и назидательные, по мнению критиков, отличавшиеся хорошим вкусом и литературными достоинствами.
В русской литературе начинают господствовать журналы По существу, они представляли на своих страницах всю художественную и социально-политическую жизнь страны. Ни в одной стране влияние журналов не было столь велико. Для той эпохи это был действительно лучший способ распространять информацию в огромной стране. «Телеграф», «Московский вестник», «Телескоп», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Современник», независимо от своих довольно различных направлений, распространили по просторам отечества огромное количество знаний, понятий, идей. Они давали возможность жителям самой отдаленной провинции читать романы Диккенса или Жорж Санд спустя всего лишь два месяца после появления их на свет в Лондоне или Париже. Даже самая их периодичность приносила пользу, порождая привычку к чтению у пассивного читателя, постепенно создавая относительно широкую аудиторию для художественной литературы.
Театр в николаевскую эпоху был, пожалуй, после литературы наиболее важным видом художественной культуры. Публичность театрального искусства делала его важнейшим и эффективным средством формирования картины мира, конечно, самого верхнего слоя русского общества. А.Герцен писал, что «присутствуя на представлениях «Ревизора», император Николай умирал со смеху!!! Поэт, в отчаянии, что вызвал всего лишь это августейшее веселье да самодовольный смех чиновников, совершенно подобных тем, кого он изобразил, но пользовавшихся большим покровительством Цензуры, счел своим долгом разъяснить в предуведомлении, что его комедия не только очень смешна, но и очень печальна, – что «за его улыбкой кроются горячие слезы» (20). Однако со временем театральная публика становится иной, да и театр постепенно меняется. При этом статус театрального деятеля, особенно актера, в российском обществе оставался довольно низким.
Социокультурные процессы, протекавшие в русской провинции – рост грамотности, принятие ценностей европеизированной культуры не как культуры части а как общемировой, возросший интерес молодой русской буржуазии к искусству, местный патриотизм, усвоение относительно широкими городскими слоями норм культурной повседневности, присущей раньше лишь дворянству и части чиновничества, – к середине XIX века привели к качественным переменам в картине мира значительной части купцов, мещан, мелких чиновников и разночинцев. Таким образом, и в провинции постепенно формировалась культурная среда.
В николаевской России государство напрямую руководило и изобразительным искусством, и архитектурой. Это выражалось прежде всего в новом социальном заказе на оформление фасадов. Появились официальные сборники «фасадов, Е.И. Величеством опробованных для частных строений в городах Российской империи», или «высочайше утвержденных для обывательских в городах домов». К.Брюллова, показавшего написанную в Италии картину «Последний день Помпеи» российской публике, назвали «Державиным русской живописи».
К середине XIX века Академия художеств становится одним из самых авторитетных государственных учебных заведений. Дворянские дети в ней хотя и не доминируют, но их поступление в Академию уже не является каким-то чрезвычайным событием. Спрос на художников превысил предложение, и в 40-х годах и в Москве было открыто Училище живописи, ваяния и зодчества.
Профессионалы в русском музыкальном творчестве появились гораздо позже, чем в других областях. Николай I был балетоманом и любил оперу. Итальянские оперные труппы с начала 40-х годов прочно обосновались в столицах и уже более их не покидали. Большой театр был отдан итальянцам; итальянская опера заняла ведущее место в Петербурге. Вместе с тем Николай I пригласил М.Глинку в придворную Капеллу, чтобы певчие «не были итальянцами». Концертная жизнь Петербурга в царствование Николая также развивалась в основном за счет итальянского влияния. Причины непопулярности русской музыки среди дворянской интеллигенции коренились не только в итальянской «интервенции», но значительно глубже – в устоявшихся представлениях о назначении музыкального искусства как «утешения и услады».
До середины XIX наслаждение произведениями «серьезных композиторов» было доступно лишь избранным. История русской музыки как профессионального искусства довольно коротка, и ее начало нередко связывают с первыми выступлениями Глинки. Явление Глинки отмечает тот же этап истории русской культуры, который в истории литературы отмечен явлением Пушкина. Оба начинают период самостоятельного, покончившего с подражанием русского национального творчества.
Музыкальная жизнь губернской провинции, как правило, сводилась к выступлениям энтузиастов-любителей. Гастроли профессиональных исполнителей до середины XIX века были редким явлением. Наличие или отсутствие в городе духового оркестра было связано, как правило, с квартированием в нем крупного воинского подразделения. Жители уездных городов, лишенные значительных воинских гарнизонов, по этой причине довольствовались в своем музыкальном обиходе выступлениями квартетов доморощенных любителей. Впрочем, некоторые из дилетантов достигали значительных высот исполнительского искусства, о чем свидетельствуют мемуары некоторых меломанов, а также известные факты участия на концертах заезжих звезд. Следует отметить и вклад православной церкви в городскую повседневную музыкальную культуру. Церковные хоры существовали в большинстве приходов, а в отдельных они достигли значительного уровня мастерства.
К середине XIX века в сфере городской культуры наращивают темп три переплетающихся процесса: постепенный переход культурной инициативы от власти к общественности; вовлечение в культурное творчество лиц из купечества и мещанства; активное участие во всех культурных начинаниях женщин. Это, в частности, наглядно проявлялось при праздновании различных событий. Самодержавие, естественно, выделяло в первую очередь те праздники, которые способствовали укреплению абсолютистской монархии. Государственными праздниками в первой половине XIX в. были, как правило, события, связанные с важными моментами в жизни царствующего дома: рождением, крещением наследников, достижением ими совершеннолетия, вступлением в брак, коронацией. Разумеется, среди государственных праздников были и такие, которые действительно отмечали общезначимые для страны даты – празднование военных побед, заключение мирных соглашений. Однако эти события российский абсолютизм не считал нужным включать в официальный календарь. Их празднование проводилось в один из ближайших праздничных дней. Начинался любой государственный праздник в соборе где все горожане во главе с начальством обязаны были молиться за царя. Неотъемлемой и важнейшей частью почти всех торжеств были воинские парады. Они устраивались по «царским дням», в честь военных побед русских войск и в дни других общегосударственных и местных праздников. Парады были в то время одним из любимых развлечений не только простого народа но и высшего общества, что объяснялось высокой оценкой общественным мнением воинской службы, военными успехами русской армии и особенно в Отечественной войне 1812 года, красочностью и четкостью воинских церемоний, а также недостатком других зрелищ. Пышные празднования «высокоторжественных дней» были важным элементом программы «Православие, самодержавие, народность», осуществляемой российским абсолютизмом для насаждения среди населения России монархических настроений.
Одновременно с этим значительным влиянием на общественный быт основной массы горожан пользовались традиционные народные праздники, связанные с земледельческим календарем. Одним из таких праздников, корни которого уходили в глубокую древность, были святки, продолжавшиеся с вечера 24 декабря по 6 января. На святках главным развлечением жителей был прием ряженых. Ими выступали и мужчины, и женщины – мелкие канцелярские чиновники, мещане, казаки. Большой популярностью пользовались кулачные бои и травля медведей, которые устраивали за городом. Праздничный досуг состоял из двух основных частей – торжественной и культурно-развлекательной. Торжественная часть включала в себя посещение церкви, военный парад, если в городе размещались войска, и затем официальный обед. Это было призвано насаждать в умах и сердцах идеи незыблемости монархического строя и православия. Поэтому, за исключением обедов и ужинов даваемых должностными лицами, в ней надлежало участвовать всем горожанам.
В николаевскую эпоху Россия попала в некий заколдованный круг. С одной стороны, страна не могла существовать, не развивая просвещения. Но, с другой стороны, просвещение формировало новую картину мира, в которой власть, государственность, царь утрачивали свою доминирующую значимость. Однако если бы для всех стало ясно, что царь вовсе не батюшка, а просто далеко не самый мудрый глава сословной системы и бюрократии, то это означало бы, что люди, обладающие новой картиной мира, могли бы отказаться от поддержки самодержавного государства.
Еще со времен Петра представители верховной власти в России понимали необходимость создавать кадры образованных людей. Несомненно, осознавал эту необходимость и Николай I. Однако он не мог не понимать и другого – образованные люди из полезных работников довольно часто превращались в «подрывателей основ», плохо подчинявшихся внешней дисциплине, которая составляла краеугольный камень николаевской системы правления. Таким образом, вопрос о развитии просвещения в России тесно переплетался с другим, не менее важным вопросом – о сохранении существующей картины мира. Просвещение же, без которого невозможно было обойтись в цивилизованном государстве, превращалось в главный источник «революционной заразы», порождавший эрозию традиционной картины мира. Надо было развивать систему образования и в то же время любой ценой избежать европейских последствий роста образованности с тем, чтобы традиционные фрагменты картины мира устояли перед натиском новых образов. Но для этого, как заявлял министр просвещения Уваров, система образования должна опираться на неведомые Европе российские самобытные начала – православие, самодержавие, народность.
Исключительные условия при которых вступил на престол Николай I весьма скоро сказались на постановке учебного дела. Уже в 1826 году был учрежден Устройства учебных заведений» с целью ввести единообразие в учебную систему и затем «запретить произвольные преподавания учений по произвольным книгам и тетрадям».
Руководство образованием становилось все бол централизованным. По Уставу 1835 года, университеты были подчинены попечителям учебных округов Эти чиновники министерства народного просвещения получали над ними всю полноту административной власти. А вместе с ней и контроль над учебной и педагогической деятельностью университетской профессуры Государственное право европейских держав, «потрясенных внутренними крамолами и бунтами в самых основаниях своих», было исключено из предметов университетского преподавания (1849г.). Та же участь постигла в 1850 году и философию, которая была признана «при современном предосудительном развитии этой науки германскими учеными» бесполезной, за исключением логики и психологии. Чтение этих последних наук было поручено профессорам богословия, которые должны были «сроднить» их с истинами божественного откровения.
Внедрение новых, «уваровских» фрагментов картины миры вызывало сопротивление у части образованного общества. Легальная оппозиция была возможна даже в условиях николаевского режима, особенно там, где речь шла о просвещении и воспитании. Ведь в этом случае борьба переносилась в такие сферы, где далеко не все зависело от бюрократа, но в большей степени от интеллигента. И потому здесь карательный механизм самодержавия действовал далеко не безупречно. Известно, например, с каким блеском вела борьбу с официальной идеологией молодая университетская профессура. И правительство, в сущности, не смогло ничего противопоставить этой вполне легальной деятельности нескольких энергичных людей.
Революция 1848 года в Европе вызвала новое наступление правительства на просвещение. В конце 1840-х – начале 1850-х годов борьба с инакомыслием в России вступила в новую фазу: она становилась в более жесткой и последовательной, все более безжалостной. Все предупредительные и карательные меры проводились с таким размахом, что количество переходило в новое качество. В октябре 1849 года подал в отставку, что означало его поражение рца официальной идеологии. Но это было вместе с тем и поражением той части интеллигенции, была на стороне самодержавия и вместе с ним а новую картину мира. После Уварова просвещение попало в руки невежд. Некоторое время министерское кресло пустовало – Николай затруднялся с выбором. Дело решила записка, поданная царю в январе 1850 года товарищем (заместителем) министра Щиринским-Шихматовым. В ней предлагалось преобразовать университетское образование таким образом, чтобы «впредь все образования и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». Чего же нам искать министра просвещения, – сказал Николай по прочтении этой записки, – вот он и найден».
На Западе как из рога изобилия сыпались новые изобретения, открытия, нарастал темп промышленной революции. А России тем временем приходилось расплачиваться «за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее подавление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в полки, за полную остановку именно того, что нужно было более всего поощрять, чего, к несчастью, так мало приготовила наша история, – именно самостоятельности и общего действия, без которого самодержец, самый гениальный и благополучный, остается беспомощным, встречает страшные затруднения в осуществлении своих добрых намерений» (21).
Но, с другой стороны, вся эта машина полицейского подавления свободомыслия постоянно давала сбои и к концу царствования Николая I стала неэффективной. Историк писал, что в этот период «в прессе, особенно в журнале «Современник», под видом литературной критики подчас необычайно резко критиковался существующий порядок. Суды присяжных на политических процессах выносили на удивление мягкие приговоры. К ужасу и возмущению консервативных кругов студенчество эволюционировало влево и в конце концов практически вышло из под опеки властей. Якобы «неполитические» организации и нейтральные учреждения превращались в очаги сопротивления абсолютистским притязаниям самодержавной власти, причем правительство, привыкшее к бюрократической регламентации в сфере политики, реагировало на это довольно беспомощно» (22).
Справедливости ради надо отметить, что Николай, столь ненавидимый русской интеллигенцией, был последним популярным русским царем. О нем, как и о Петре Великом, народное воображение создало множество историй, анекдотов, часть которых отложилась в сочинениях Лескова и которые жили в патриархальной России до начала XX века. Причем основным хранителем этой живой легенды был николаевский ветеран, старый служака.
Подводя итоги николаевскому тридцатилетию можно сказать, что наиболее значительным его событием стало дальнейшее расхождение картины мира правящих верхов и интеллигенции, с одной стороны, и картины мира простого народа – с другой.
