Тема 20. Реформы или революция?

Литература

1. Ключевский В. Курс русской истории. Соч. в 9-ти тт. Т. 5. М., 1989, с.226-228.

2. Довнар-Запольский М. Идеалы декабристов, М., 1907, с. 4-5, 7-8.

3. Цимбаев Н.И. «Под бременем познанья и сомненья...» (Идейные искания 1830-х годов) – В кн.: Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989, с. 7-8.

4. Герцен А. И. Новая фаза русской литературы. Избранные литературно-критические статьи и заметки. М., 1981, с. 78.

5. Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989, с. 358.

6. Шильдер Н. Император Николай I, его жизнь и царствование. В 2-х тт. Т. 1. СПб., 1903, с. 515-516.

7. Цимбаев Н.И. Указ, соч., с. 29.

8. Там же.

9. Там же, с. 30. 10. Там же.

11. Там же.

12. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993, с. 38

13 Герцен А. О развитии революционных идей в России. 1850. Полн. собр. соч. и писем в 22-х тт. Т. 6. Петроград, 1917, с. 162.

14. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта Т I. – М, 1991, с.208.

15. Эйдельман Н. Революция сверху в России (Заметки историка). //Наука и жизнь, 1988, № 12, с. 108.

16. Цит. по: Цимбаев Н.И. Указ, соч., с. 7-8.

17. Герцен А.И. Лишние люди и желчевики. Избранные литературно-критические статьи и заметки. М., 1981, с. 248.

18. Герцен А. О развитии революционных идей в России с. 153.

19. Герцен А.И. Новая фаза русской литературы, с. 318.

20. Герцен А. О развитии революционных идей в России с. 171-172.

21. Цит. по: Эйдельман Н. Указ, соч., с. 112.

22. Бахрушин С.В. Республиканец-князь П.В. Долгоруков Вступительная статья). – В кн.: Долгоруков П. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. М., 1992, с. 14.

Характер будущего императора-реформатора России царя-освободителя крестьянства Александра II складывался под влиянием двух прямо противоположных воздействий – деспотического воспитания отца Николая I («Наследник должен быть военным в душе») и гуманистического – поэта Жуковского («Святейшее из званий – человек»). Заметное влияние на Александра оказывал великий князь Константин Николаевич – убежденный сторонник перемен в стране. («Если отделить сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды и полуправды, то всюду окажется сверху блеск – внизу гниль» (1)). Поражение в Крымской войне произвело на страну впечатление ошеломляющее. Люди как будто очнулись от долгого сна. Страна была, по выражению Герцена, «круто разбужена», причем не только в центре, но и в провинции. Разительно изменилось общественное умонастроение – возникла невиданная прежде заинтересованность в «общем»: в судьбах сословий и всей страны. Разрушалась неподвижность быта. Вспыхнула чрезвычайная тяга к просвещению.

В провинции можно видеть две категории людей, замечал И.С.Аксаков еще в 1856 году, с одной стороны, «взяточников, чиновников в полном смысле этого слова, жаждущих лепт, крестов и чинов, помещик, презирающих идеологов, привязанных к своему барскому достоинству и крепостному праву, вообще довольно гнусных», с другой – «людей молодых, честных, но возмущающихся злом и гнетом, поборников эмансипации и всякого простора, с идеями гуманными» (2).

Количество последних увеличивалось. Будущее представлялось в розовом свете, и это рождало бодрую убежденность в скором торжестве благих идей. «Каждому лишь мало-мальски к книжке прикосновенному, уже верилось тогда наивно, что вот-вот наступит время водворения на земле этой столь желанной правды и того бесповоротного «нового времени», когда уже не будет больше ни обиженных, ни угнетенных, ни даже бедных и несчастных» (3).

Либеральная ориентация Александра II, сменившая николаевскую реакцию, требовала продолжения линии, начатой Петром II, на раскрепощение сословий, на расширение круга лиц, ответственных за собственную судьбу. Либерализм ориентировал и на политику, предполагающую расширение социальной базы власти, а не только опору на дворянство, начатую еще Павлом. А в результате на повестку дня все настойчивее вставал вопрос о раскрепощении крестьян.

И действительно, царствование императора ознаменовалось рядом «великих реформ», решительно двинувших вперед русскую жизнь. Из них важнейшие:

• освобождение крестьян в 1861 году и издание «Положения об устройстве крестьян»;

• дарование подданным в 1864 году «суда гласного, правого, скорого, милостивого и родного для всех»;

• введение земского и городского самоуправления;

• издание в 1874 году Устава о воинской повинности, обязательного для всех сословий.

После коронации государя по всей России разнеслись слухи о близком уничтожении крепостного состояния. В конце 1856 года донесения губернаторов предостерегали правительство: умы в провинции в большом брожении и что необходимо «или скорее приступить к делу, или объявить, что крепостное состояние отменено не будет». Возвратившийся из-за границы в конце 1857 года великий князь Константин Николаевич убедил государя решительно приступить к упразднению крепостного состояния.

Реформы проведенные в короткий срок, резко изменили психологический климат в стране. В «Воспоминаниях» Шелгунова читаем: «Внизу освобождались крестьяне от крепостного права, вверху освобождалась интеллигенция от служилого государства и от старых московских понятий. <...> Правительство сознавало что при новых усложненных требованиях более развитой жизни продолжать старую систему казенного управления у него не достанет сил, и оно стало продавать или закрывать казенные фабрики и заводы оно поощряло и поддерживало акционерные предприятия, оно открыло возможность для частных банков, оно передало постройки железных дорог частным предпринимателям. Одним словом, реакция против прежнего всепоглощающего государственного вмешательства и казенного руководительства была не только всеобщей но и легла в основу общественно-экономических реформ и всей системы государственного хозяйства» (4). Но с началом реформ изменения в стране еще нельзя было считать необратимыми. В дело вступила, пожалуй, главная сила страны. Это был не народ, не царский двор и не интеллигенция. Это была сила, которую забывают упомянуть почти во всех учебниках истории и социологии. Это была уже оформившаяся и набравшая силу бюрократия.

По ее отношению к реформам бюрократию можно разделить на три группы. Первая и главная – это противники реформы, вынужденные включиться в ее подготовку. Они сначала саботировали сам переход к реформе, затем пытались утопить ее в бюрократической волоките. Вторая группа – бюрократы-исполнители. Они привыкли ревностно и добросовестно делать то, чего хочет царь. Будучи хорошими бюрократами, они не просто выполняли указания, но и инициативно действовали в духе указаний, не ожидая понуканий. И, наконец, третью, самую небольшую группу составили бюрократы-либералы, активные и убежденные сторонники реформы. Они не мыслили России без бюрократической машины абсолютизма и ради ее сохранения отстаивали идею особого, отличного от чисто помещичьего, варианта реформы.

Бюрократическое большинство быстро добилось того, что «свежий ветер реформ» стих. Началась эпоха контрреформ, и теперь даже молодым либералам приходилось в спешном порядке возвращаться к консерватизму. И такая быстрая перемена оказала самое губительное моральное воздействие на общество. Так что «царствование Александра II создало бессовестный тип карьериста, европейски лощеного, ни во что не верующего, ловящего веяние сфер» (5).

До середины XIX века церковь пропагандировала – политический абсолютизм – самодержавие, единоначалие и централизацию. Но начавшиеся в стране реформы заставили церковь постепенно склоняться к иным политическим идеалам – к «соборности». Это многогранная концепция, допускавшая самые различные толкования. Но все интерпретации «соборности» представляли собою уход от доминирующей политической культуры, ибо они претендовали на большую или меньшую самостоятельность церкви и заменяли принцип единоначалия идеалом коллективности – то ли епископов, то ли всех верующих.

Когда в Варшаве прозвучали первые выстрелы, в России случилось нечто неслыханное: студенты и офицеры заказывали панихиды по убитым полякам, и это происходило в Петербурге, Москве, Киеве и в воинских частях, расположенных в Польше. Возобновились политические процессы, почти забытые после смерти Николая I. В основной же массе населения польское восстание вызвало вспышку патриотизма. Воспользовавшись этим, правительство развернуло широкую пропагандистскую кампанию, в которую удалось увлечь народные массы. В их картине мира образ «поляков» был представлен «толпой бар и ксендзов, возмутившихся против царя-освободителя». Таким образом, целенаправленная пропаганда сделала свое дело – картина мира практически всех слоев общества видоизменилась в сторону самого неумеренного патриотизма. «Произошло нечто неслыханное в истории: дворянство, аристократия, купечество, словом, все цивилизованное общество империи с шестидесятимиллионным населением, без различия национальности и пола стало превозносить самые жестокие экзекуции, адресовать хвалебные телеграммы, поздравительные адреса, иконы ужасным людям, которые не вышли на честный бой, а занялись умиротворением посредством виселиц» (6).

Поворот к авторитарной политике подкреплялся идеологически. Одним из таких идеологов был К.Победоносцев – влиятельный деятель двух царствований, рассматривавший народовластие как ложное начало. Другой – философ К.Леонтьев, полагавший, спасения русской архаики в борьбе против либерализма и влияния западной культуры любые средства – «внутреннее рабство», «осознанное насилие, сложный деспотизм». Он призывал сохранять население безграмотным, поскольку в это «наше счастье, а не горе».

После эйфории реформ, светлых надежд и кипу чей деятельности наступили годы горького разочарования. Современник писал: «Какая-то полная апатия полное равнодушие и безучастие к высшим задачам царят всюду. Каждый закопался в свои частные, личные, большею частью материальные интересы и дела. Все направления печати, вызывавшие еще недавно такое живое участие, пользовавшиеся таким большим доверием, как будто выцвели и полиняли. Публика охладела к печатному слову, перестала им интересоваться» (23).

И вместе с тем в этой обстановке вызревали корни тех интеллигентских увлечений, которые чуть позднее будут названы нигилизмом и народничеством.

Каковы были причины революционного настроения интеллигенции той эпохи? Для леворадикальной интеллигенции движущим стимулом были «страдания народных масс». Однако историкам хорошо известно, что страдания масс, «на костях» которых всегда и зиждилась «высокая» культура, остаются постоянным фоном российской истории. Поэтому только при каких-то особых обстоятельствах они, эти страдания, могут ощущаться как трагическое бедствие. К тому же Россия, только что освобожденная от крепостного права, в ту пору выглядела страной относительного социального благополучия. Скорее всего радикальная интеллигенция, пусть и не вполне осознанно, выступа против властей не из-за страданий народа, а и3»3 собственных страданий, которые не всегда и не во в ^ совпадали с народными. Но были, конечно же, и о общие социально-психологические основания для формирования леворадикального движения.

«Жестоко ошибаются те, – справедливо заметил Н.К.Михайловский, – кто ликует при виде тиши и глади, господствующих в мрачные исторические периоды всеобщего обезличения и загона критической мысли. В этой тиши под всеподавляющим гнетом дисциплины, копится материал, совершенно не соответствующий близоруким ожиданиям. Тихо-то оно тихо, но система, воспитывающая баранов, не должна бы, собственно, удивляться, когда в один прекрасный день все стадо шарахается в сторону. Так было и в шестидесятых годах, к великому, но совершенно неоснователльному удивлению близоруких людей» (8).

Долгое время все было «тихо», потому что в картине мира верноподданного россиянина XVIII и начала XIX века самодержавие выглядело вполне легитимным. Во-первых, потому, что православие окружало власть божественным ореолом. Три других образа – военная и политическая мощь государства, его способность обеспечить благосостояние народа, а также образ самого царя как «отца» своего народа, – придавали власти привлекательность, базирующуюся на ощущении ее незыблемости. Однако к концу XIX века эти фрагменты российской картины мира сильно амортизировались. После поражения в Крымской войне международное положение все чаще давало повод для недовольства некомпетентностью правящего режима. Нараставший кризис в деревне и в городе – голод и безработица, бунты и забастовки – служил явным доказательством того, что царизм не только не был в состоянии гарантировать благосостояние народа, но и сам служил причиной обнищания страны. В результате у части интеллигенции картина мира стала относительно быстро изменяться. Крепостное право, составлявшее фундамент всей государственной системы, было разрушено, и «ничего не осталось, кроме пустого пространства, открытого для всех ветров». Поэтому представляется весьма правдоподобным, что и нигилизм «годов, и террористическое безумие 70-х были в известной мере следствием крепостничества – отказ от этого режима, по мнению многих, состоялся слишком поздно.

Действительно, с падением крепостного права и началом «великих реформ», со второй половины XIX века, в России резко активизировался процесс модернизации общественных институтов и общественного сознания – процесс весьма болезненный и к тому же чрезвычайно сжатый в историческом времени. Новые знания, новые ценности (научные истины, демократические принципы, социалистические теории) жадно впитывались образованной молодежью. Но они не могли сразу закрепиться в картине мира, а вошли в конфликт с глубинными стереотипами сознания. Отсюда, с одной стороны, охлаждение к официальной религии, но сохранившаяся при этом сильнейшая потребность в вере. Только теперь традиционные символы веры заменялись новыми: прогресс, науки община, социализм, народ. Отсюда все основные элементы религиозного мышления и поведения в народнической среде – жертвенность, проповедничество, покаяние, аскетизм, стремление к личному нравственному очищению и спасению, сектантство и т.п. Именно тогда, в конце 1850-х годов, начало формироваться революционное подполье, которое охватило многие города. Мемуары и исследования сообщают о революционных кружках в Харькове, Киеве, Казани, Нижнем Новгороде, Саратове, Вологде, Перми, Вятке, Новгороде, Владимире, Туле, Курске, Полтаве, Омске, Томске. В провинции получили первое политическое воспитание многие участники столичных радикальных организаций. Демократическая молодежь провинции второй половины 1850-х– 1860-х годов своими воспитателями считала Белинского, Герцена, Добролюбова и Чернышевского. В 1872 году в Санкт-Петербурге выходит первый русский перевод «Капитала» К.Маркса, вызвавший полемику на страницах периодики 70-х годов.

Развал сложившейся картины мира крайне опасен как для человека, так и для общества. Утрата жизненных координат и ориентиров, скрепляющих разнообразные образы действительности, очень быстро сдирает с человека тонкую пленку цивилизованности, в нем обнаруживаются антигуманные, животные инстинкты. То же и в сфере социальной психологии утрата общественных ориентиров приводит к активному поведению масс. В этой связи вполне естественно, что возникший в 60-х годах нигилизм выглядел достаточно неприглядно. За беспорядочной жизнью коммун, за цинизмом личных отношений, за утверждением крайнего эгоизма и асоциальности, как и за необычайно примитивным, оголенным мышлением, виделось крушение традиционной культуры. По крайней мере, почти все известные писатели того времени – Мережковский, Лесков, Гончаров, Достоевский – содрогнулись от новоявленного образа «нигилиста». Нигилизм 60-х годов стал родоначальником русской революции. В апреле 1866 года Д.В.Каракозов стреляет в царя. В стране устанавливается полицейский террор. Надо признаться, повод для него был более чем достаточный: это интернационал Бакунина, гимны топору, прокламации, требующие 3000000 голов, идеализация разинщины и пугачевщины, «ужасное дегенеративное лицо Каракозова, зловещий Нечаев, у которого Ленин – бессознательно, быть может, учится организационному и тактическом имморализму» (9).

Картина мира «беса» была довольно проста – революционеру, по его представлению, положено знать «только одну науку – науку истребления и разрушения». Для того чтобы приступить к созиданию будущего устройства общества, Нечаев определил пять категорий жителей, подлежащих уничтожению. К первой он отнес власти предержащие, к последней – «праздноглаголящих в кружках и на бумаге». Бакунин, прочитав «Катехизис революционера», сказал: «Это катехизис абреков», – а Энгельс назвал Нечаева «людоедом революции».

Но с началом нового десятилетия весь этот бесовский маскарад внезапно прекращается. В 1870 году начинается нечто неожиданное и, казалось бы, необъяснимое «исход в народ». Тысячи юношей и девушек, воспитанных на Писареве и Чернышевском, на Бокле и Бюхнере, часть которых побывала в коммунах и по основам мировоззрения мало чем отличалась от нигилистов, превратилась в бескорыстных подвижников и мучеников. Весной 1874 года сотни, если не тысячи, студентов и курсисток, переодетых крестьянами или под видом мастеровых, разъехались по деревням, чтобы открыть глаза народу на его бедственное положение. Мужики сначала слушали их с недоумением, а потом стали доносить на них властям, и в конце концов вся рать борцов за народное благо, мальчики и девочки очутились в полицейских участках и острогах. На самом деле, как можно предположить попытка заполнить нишу, которая образовалась в картине мира на том месте, где ранее находилась православная религия. Иными словами, народничество представляло собой по сути религиозное движение Как определил его Г.П.Федотов, это был «взрыв долго пившейся, сжатой под сильным давлением религиозной энергии, почти незаметной для глаза в латентном состоянии... Перед нами стихийное безумие религиозного голода, не утоленного целые века» (10). Атеисты-народники всегда отзывались о Христе с величайшим уважением. Они были проникнуты сознанием, что социализм обосновывается в христианской этике. Это бесспорно был «подвиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, любви всепрощающей – к народу, предающему их, – нельзя не воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это Никто из врагов не мог найти ни пятнышка на их мученических ризах» (11).

За учителями народников – Лавровым и Боклем – явно просматривается образ другого Учителя, зовущего на жертвенную смерть. Если внимательно посмотреть на искусство 70-х годов, то можно легко увидеть, как в поэзии, в живописи передвижников – всюду проглядывает образ Христа: Крамской, Поленов, Ге, Некрасов, К.Р. (Великий князь Константин Романов), Надсон постоянно воспроизводят святые черты бледного, очеловеченного Христа, мало похожего на Христа церковной традиции. Д.С.Мережковский с большой убедительностью открыл христианские черты в творчестве Некрасова и Глеба Успенского.

Религиозные истоки народничества и идеологии народовольцев объясняет не только имя Христа, но и их особое отношение к мученикам раскола. Когда Шлиссельбургской крепости В.Н.Фигнер получила возможность читать книги, ничто ее так не потрясло русской истории, как образ боярыни Морозовой протопопа Аввакума. Через двести лет мученики социализма почувствовали свое родство с мучениками двуперстия (старообрядцами). Это позволяет в какой-то мере объяснять природу нового движения как на христианской секты, подобной тем, что возникли на почве раскола, – бегунам, беспоповцам, взыскующим града – с эсхатологической устремленностью и с «огненной смерти». В массовой революционной среде 50-70-х годов религиозное сознание, вроде бы вытесненное из рациональной сферы, на самом деле образовывало ту почву, на которой произрастали фанатизм, догматизм, сектантство, горячечные намерения осчастливить человечество казарменным раем. И не случайно все эти «бродячие апостолы» становятся политическими убийцами. На жизнь Александра II было совершено несколько покушений – в 1866, 1867, 1879, 1880 годах, пока он не был убит в 1881 году. И теперь уже возникают серьезные сомнения в нравственной чистоте и бескорыстии социалистов того времени. В партии террористов бок о бок с искренними революционерами начинают работать многочисленные провокаторы, что, кстати, было характерно и для большевистского движения. Террористы (как в дальнейшем и большевики) не гнушаются лжи и принимают в свои ряды сотрудников III отделения.

Новый характер приняли отношения тайной полиции с прессой. От чисто охранительной деятельности русская тайная полиция перешла к целенаправленной контрпропаганде. В частности, имеются сведения о подкупе иностранной и отечественной прессы. П.Долгоруков писал, что в распоряжение министра народного просвещения предоставляется ежегодно сумма в 300 000 руб. серебром для вознаграждения благонамеренных журналистов и писателей. С помощью печати русское правительство в эти годы активно обрабатывало иностранное общественное мнение. В 1862-1864 годах, например, на деньги русского правительства Вольфсоном издавалось «Russische Revue», имевшее целью содействовать «рассеянию заблуждений, кои доныне существуют на Западе относительно всего, что происходит». П.Долгоруков утверждал, что подобной контрпропагандой занимались издатели парижского «журнальчика» «Gazette du Nord» – Рюмин и Сазонов, а также мюнхенские издатели Э.Иорг и Ф.Виндер.

В мае 1862 года в одном из кварталов Петербурга произошел опустошительный пожар. Полиция поспешила заявить, что поджоги имели политический характер, вина за пожар была возложена на «красных», на «социалистов» и вообще на молодежь. Общественное мнение было крайне встревожено. Боязнь поджогов охватила Петербург, Москву и провинцию. Чтобы успокоить людей, полиция спешно арестовала несколько сотен молодых людей, студентов и «испуганное общественное мнение жалось к правительству, журналистика была за него». По поводу пожаров было учинено широкое расследование. Сотни людей были допрошены. Множество домов подвергли обыску. Нашли подпольные печатные станки, брошюры, предназначенные для распространения, проекты конституции, мечты утопистов, но не обнаружили ни одного сообщника свирепых поджигателей» (13).

Правительство, встретив в обществе моральную поддержку своим репрессивным действиям, распространило репрессии уже и на независимую прессу. Был приостановлен выпуск некоторых журналов, посажен в крепость Чернышевский. Вместе с тем значительная часть прессы и журналистики поддерживала действия полиции.

Проповедники терпимости и социального компромисса оказались в изоляции. Для либерального курса необходима была опора в обществе – среднее сословие, которого в России не было или почти не было. К тому же после реформ 60-х годов, повернувших страну на буржуазный путь, резко ускорились процессы социальной дифференциации. Внимательные наблюдатели быстро заметили их характерные черты. Все вынес русский крестьянин – и татарщину, и неметчину, писал выдающийся «деревенщик» XIX века Глеб Успенский. Но не вынес «удара рубля». Он выразительно определял продукт распада деревни как «сердитое нищенство». А в конце столетия русская литература и критика с тревогой пишут о «босячестве» уже как о широко распространенном социально феномене.

В России возникла категория людей, которую обычно называют социально-культурным люмпенством. Привычное социологическое представление связывает люмпенство лишь с материальными лишениями, результатом деклассирования. Но не менее (еще более) существен распад традиционной картины мира, влекущий за собой социально-культурное обескоренение из прежних классовых или сословных структур, которые давали человеку не только социальный статус, но и культурную ориентацию. Человек оказывался как бы в «нигде», превращался в «ничто». Эта проблема периодически возвращается в русскую а литерататуру в виде беспризорных, «бичей», бомжей и т.п. Видимо, Горький был одним из первых, кто ввел тип босяка в литературу. В его пьесе «На дне» представлены люмпены-дворяне, люмпены-интеллигенты, люмпены-рабочие и т.д.

Освобождение от земли, вообще от всяких «пут» и «уз» приводило босяка к агрессивному индивидуализму, к сознательному тунеядству, к дикой мешанине в понятиях, к ненависти, мести обществу, вытолкнувшему маргинала из своих рядов. «Ничего не будем делать... гулять будем на земле», – говорит один из горьковских героев. Другой герой хочет сначала избавить Россию от холеры, а потом перебить всех жидов. А за всем этим – «мотивы властного повелительного воздействия», презрительное отношение к окружающим, как к «рабам», неприкрытый культ силы (14). В то же время в русской журналистике – не без участия марксистов – установилась мода на озабоченность «унижением мужика» и апологию пролетариата. П.Б.Струве и многие другие любили порассуждать об «идиотизме деревенской жизни». А герои М.Горького именовали крепко хозяйствующих крестьян не иначе как «жадными рабами» и «землеедами тупорылыми». Причем все это происходило на фоне дружного восхваления босяков как «прогрессивного» явления, как некоего романтического противовеса городскому мещанину и деревенскому хозяйственному мужику. И, пожалуй, первым в русской критике, кто заметил разрушительные и антиобщественные потенции философии босячества и связал этот слой с люмпен-пролетариатом был Н.К.Михайловский.

Реформа дала толчок развитию промышленности, торговли, товарно-денежных отношений. Но по открывшемуся пути пошла лишь крайне ограниченная часть народа. Основная же масса населения, жившая в сельских общинах, а также переселившаяся в города, но жившая еще старыми ценностями, фактически не вышла за рамки крепостнического мировоззрения. Отношения людей внутри локальных миров не затронуты реформой.

В то же время в картине мира интеллигенции ли доминировать идеалы просвещения, либерализма. Наука, разум выглядели в этой картине мира главными силами, способными преодолеть бедность, глупость, невежество, лень, раболепие. Стали появляться разночинцы, сразу же наложившие свой отпечаток на интеллигенцию 60-х годов. Характерные черты разночинной интеллигенции чаще всего являлись предметом самоанализа, ибо прокламировались той же раз починной литературой. Так, например, выражение «больная совесть», обозначающее нравственный императив деятельности интеллигента во благо народа вошло в литературный обиход в 1873 году с одноименным рассказом Г.И.Успенского.

Постепенно в среде интеллигенции произошел неизбежный раскол. Прежнее поколение интеллигентов-идеалистов все еще занималось проблемами самоидентификации, отыскивая ответ на вопрос: «Кто мы?». А пришедшее после 1855 года новое поколение «позитивистов» или «реалистов» задалось вопросом более прагматическим, впервые сформулированным еще Новиковым: «Что делать нам? «В поисках ответа на этот вопрос интеллигенция размежевалась на два крыла – консервативное и радикальное, между которыми притулились немногочисленные сторонники либерального подхода.

Сперва леворадикальная часть российской интеллигенции представляла собой всего лишь одно из ответвлений общеевропейского революционного движения. Но парадокс состоит в том, что радикализация интеллигенции совпала с правлением монарха, вошедшего в русскую историю под именем «царя-освободителя», фактически осуществившего подлинную революцию сверху. Немало требований, выдвинуты предшествующими поколениями противников самодержавия, выполнялось тогда властями одно за друг освобождение крестьян, смягчение цензуры, судебная реформа, местное самоуправление (земство). И именно в этот, казалось бы, самый неподходящий момент радикальная интеллигенция переходит на жесткие непримиримые позиции. Романтиков и идеалистов сороковых годов быстро вытеснили «реалисты» и «нигилисты», совершенно не похожие на своих мечтательных предшественников.

Разрыв между картинами мира разных поколений интеллигенции большинство историков пытается объяснить сословными или психологическими причинами. Появление радикальных революционеров, отказ от приличий, огрубление языка и ужесточение политического мышления историки объясняют тем, что в субкультуру интеллигентов стали рекрутироваться выходцы из нижних слоев. Но была и другая часть русской интеллигенции – государственники, практически участвовавшие во власти и теоретически, в своих сочинениях, ее обосновывавшие. Самодержавие, заметно изменившееся при Александре II, было в их картине мира идеальным инструментом модернизации общественной жизни. Поэтому они защищали самодержавный строй не только от революционеров, но и от консервативно настроенного дворянства. Именно эти дворяне заигрывали с идеей конституции, чтобы создать противовес той части правительственного аппарата, которая склонялась к реформам. Такой двойной фронт помог государственной бюрократии, не исключая самых просвещенных его представителей, укрепить традиционную картину мира, в соответствии с которой только государство может быть инициатором политических действий, а общество – всего лишь объект отеческих забот правительства.

Вторая половина XIX века, отмеченная резкими сдвигами в политике и экономике России, в общественной идеологии и психологии, получила свое теоретическое осознание в философии, литературе и публицистике просветительские тенденции определили характер общественной деятельности. Организовывались лекции и литературные вечера, собиравшие представителей разных сословий. Открывались воскресные школы для народа, учреждались и расширялись городские публичные библиотеки, создавались учебные заведения. В 60-е годы произошел взрыв массового интереса к искусству. Большими тиражами издаются произведения Толстого Тургенева, Достоевского, Толстого, Салтыкова-Щедрина. Выходит первое посмертное собрание сочинений Пушкина, снимается запрет на издание и постановку ряда драматических произведений, в том числе «Бориса Годунова».

Такой союз правительства и литературы был не случаен. После реформы общество раскололось – одна часть возненавидела правительство за освобождение крестьян, другая полюбила его именно за это». Литература в этом вопросе выступала за правительство. Литераторы впервые осознали возможность и выгоды оставаться либералами, не испытывая при этом невзгод оппозиции. Общий дух свободы повлиял на творчество что выразилось, с одной стороны, в протесте против всякого рода казенщины, с другой – в усвоении искусством идеи «служения народу». Пока продолжалась борьба между правительством и дворянством, литература всех оттенков поддерживала правительство и его проекты освобождения крестьян. Но согласие продолжалось недолго. Как только был объявлен манифест об освобождении, часть литераторов перешла в оппозицию. В ответ началась настоящая война правительства с этой частью литературы за право формировать картину мира. 14 декабря 1861 года поэт М.Л.Михайлов был приговорен к шести годам каторжных работ за воззвание к молодежи. Н.Чернышевский был осужден на семь лет каторжных работ и на вечное поселение. Репрессивная политика правительства серьезно напугала многих литераторов. Некоторые из них сделали верноподданнические шаги навстречу правительству. При Николае I война против интеллигенции и прессы имела прямолинейный характер. Тогда уничтожали книги и авторов, но не превращали литературу в отделение тайной полиции. А в царствование Александра II правящие круги перешли к более изысканной стратегии – в стране была создана система государственного управления печатью. Например, правительственная пресса получила монополию на казенные объявления, что заставляло интересующихся такими объявлениями людей выписывать именно эти издания. Тем самым обеспечивалась их экономическая конкурентоспособность. Позднее этим приемом воспользуются большевики, чтобы удушить так называемую «буржуазную» прессу.

Волнения 50-х – начала 60-х годов вынудили правительство приступить к подготовке цензурного законодательства. Уже в 1857 году по указанию Александра II началась работа над уставом о цензуре и печати. В 1862 году цензура получила распоряжение, запрещающее «допускать к печати сочинения и статьи, излагающие вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии». Вслед за этим и духовная цензура получила указ Синода «о недопущении к печати статей, явно вредных по твоему направлению» (15).

Многотрудная работа по составлению нового указа о цензуре и печати завершилась изданием 6 апреля 1865 года именного указа о перемене и дополнении цензурных постановлений. Указ вводил новую форму цензуры – карательную для определенной категории книг и повременных изданий, которые освобождались теперь от предварительного просмотра цензурой. В то же время все дешевые многотиражные и небольшие по объему сочинения, наиболее доступные широким народным массам, вся так называемая литература для народа оставалась в ведении предварительной светской и – особенно – духовной цензуры.

Изобразительное искусство стало публичным. Художники вслед за литераторами переносили на полотно российскую действительность. В картине мира художников, а значит, и посетителей выставок, появляются город и деревня, столица и провинциальная глушь, все классы общества, крестьяне и разночинцы, помещики и духовенство, люди всяких профессий – чиновники и лавочники, доктора и адвокаты, студенты и курсистки, всевозможные жизненные ситуации – служба и ссылка, подвиг и мирная семейная жизнь, вся гамма душевных настроений – от легкой шутки до ужасающей трагедии, всяческая злоба дня – банковский крах, судебный процесс, – словом, все бесконечно разнообразное содержание действительной жизни еще сделалось содержанием того рода живописи, которая недавно занимала в искусстве второстепенное «живописи жанровой».

Оживление общественной жизни, начавшееся с Александра II, сказалось и на музыке. Школа передвижников в живописи и так называемая «Moгучая кучка» в музыке в одинаковой мере стали результатом стремления к либерализации, охватившего российское общество. В связи с «народничеством» в литературе и живописи новое музыкальное течение объявило своим девизом «народность».

Профессионалы в русском музыкальном творчестве появились же, чем в других областях художественного творчеств В пору монополии императорских театров опера была привилегией столиц, где на сцене доминировали итальянцы. Но со второй половины 60-х годов оперные труппы начинают возникать и в провинциальных городах. В них пели большей частью питомцы петербургской и московской консерваторий. Постепенно росла аудитория, проявился интерес к музыке, исполняемой симфоническим оркестром, что уже не могло удовлетворяться в рамках домашнего музицирования. И в середине века началось строительство специальных концертных залов. В те же годы стала ощущаться нехватка музыкантов. Ведь их обучение было подчинено преимущественно задачам театра и велось в Императорском театральном училище и Театральной школе Книппера. Активно выступают в печати братья Антон и Николай Рубинштейны, высказывая мысль о постановке серьезного музыкального образования в России. В результате после долгой подготовки в 1862 году открылась Санкт-Петербургская, а затем и Московская (1866г.) консерватории.

Концертная жизнь, вышедшая за пределы салонов, провоцирует появление монументальных вокально-симфонических, инструментальных и хоровых сочинений. Активно работает филармоническое общество, широкие слои интеллигенции знакомятся с произведениями Бетховена, Гайдна, Берлиоза, Вагнера, Верди, Шуберта, с французской опереттой. Во второй половине XIX века инициатива в организации музыкальной жизни пере ходит от императорского двора к музыкальной общественности. В 1859 году создается Русское музыкально общество. Первым дирижером его симфонических концертов стал А.Г.Рубинштейн. Правда, концертная деятельность петербургского отделения Русского музыкального общества носила характер довольно рутинный. Несколько живее и разнообразнее была работа московского отделения, открывшегося в 1860 году. Первым дирижером стал Н.Г.Рубинштейн.

Консервативное направление петербургских симфонических концертов Русского музыкального общества вызвало к жизни противовес в виде концертов так называемой «Бесплатной музыкальной школы», основанной Г.Я.Ломакиным и М.А.Балакиревым в 1861 году. Деятельность «Бесплатной школы» явилась настоящим событием среди однообразной Петербургской музыкальной жизни. Другим подобным событием стали проводимые с 1884 года «Русские симфонические концерты» под управлением Римского-Корсакова, Глазунова и Чайковского.

В середине XIX века музыкальная жизнь становится более интенсивной и в провинции. По мере улучшения путей сообщения и роста музыкальных запросов публики гастроли музыкантов и певцов в провинции становились все более обычным делом. Музыканты давали не только публичные концерты, но иногда играли и в домах видных чиновников, где собирался узкий крут любителей музыки. В это же время активизировалась деятельность музыкантов-любителей.

Резкие сдвиги в общественном сознании и прямо, и косвенно воздействовали на искусство и – в первую очередь – на театр, где благодаря непосредственному общению актеров со зрителями связь с настроениями публики всегда сказывалась особенно ясно и открыто. Атмосфера эпохи обуславливала рождение соответствующего типа сценического героя и актерской техники, определяла зрительские симпатии и антипатии, именно в ней корни важнейших новаций в театральном искусстве.

В отличие от отца, Александр II не проявлял большого интереса к театру. Тем не менее в первый же год его правления было принято решение, имевшее исключительно важное значение для судеб отечественного театрального искусства, в особенности оперы. В середине 50-х годов устанавливается монополия императорских театров, действовавшая в Петербурге и Москве до 1882 года. Указ преследовал двоякую цель: освободиться от влияния иностранных трупп в двух столицах, а также устранить конкуренцию со стороны частных антреприз, которым отныне дозволялось выступать только в провинции.

В это время театр стал центром культурной жизни губернских городов. Он был своеобразным клубом, где встречались горожане без различия сословий. В нем виделось средство просвещения более действенное, чем библиотеки и лекции. Театр российской провинции второй половины XIX века – это, в сущности, единый организм, а не сумма театров различных населенных пунктов. Важнейшие вопросы его истории – основные тенденции развития, генезис этих тенденций, особенности репертуара, отличительные черты творчества ведущих актеров – могут быть познаны лишь в контексте социальных процессов, характерных для России соответствующего периода. Не было стационарных театров, труппы комплектовались заново на каждый сезон. Актеры на протяжении немногих лет сменяли десятки сценических площадок. Одного и того же исполнителя с равным правом считали «своим» жители Астрахани и Киева, Самары и Вологды, Орла и Казани. Существовало известное различие между «большой» провинцией (университетские города, крупные торгово-промышленные центры) и остальной периферией. Но и в «большой» провинции актеры закреплялись не долее, чем на несколько сезонов.

Интеллигенция была той категорией зрителей, с которой театр был в наиболее тесном контакте и на которую в основном ориентировался. Она обеспечивала внушительную долю его сборов. Она выдвигала театральных критиков. Из ее среды, как правило, выходили драматурги и актеры.

Общественная мысль 1860-х годов выдвинула как наиважнейший для России вопрос о народном образовании и гражданском воспитании. Вера в силу знания, в «великую роль свободы личности и личной сознательности» каждого для достижения идеального общественного устройства, постановка задачи воспитания «новых» людей, которые будут в свою очередь воспитывать сознание масс, – основные черты мировоззрения молодежи шестидесятых годов.

Противоречие между необходимостью знания для технологического развития, для подготовки специалистов и свойством знания непредсказуемо изменять картину мира не только сохранялось, но и продолжало обостряться. Отсюда – неуверенность и колебания властей в области постановки образования. В университетской жизни после вступления на престол императора Александра II были сняты все те ограничения, которые введены были в последние годы николаевского царствования. Фактически молодежь пользовалась в стенах университета большой свободой. Все николаевские попечители были заменены более гуманными людьми. Были восстановлены упраздненные кафедры государственного права европейских держав и истории философии и возвращено университетам присвоенное им по уставу 1835 года право выписывать из-за границы книги ученого содержания без цензурного рассмотрения.

Университетский устав 1863 года стал результатом пятилетнего предварительного обсуждения, в котором принимали участие советы провинциальных университетов, особая комиссия из попечителей учебных округов, ученый комитет Министерства народного просвещения и, наконец, русская печать, так как проекту реорганизации университетов была обеспечена небывалая в таких случаях гласность. Кроме того, проект университетского устава был переведен на языки французский, немецкий и английский и разослан многим иностранным ученым с целью воспользоваться их замечаниями.

Профессорская корпорация эпохи Александра II состояла отнюдь не из лиц аристократического происхождения. В большинстве случаев это были сыновья священников, мелкие чиновники, которые предпочли канцелярии науку. Иногда, наконец, это были выходцы из мелкопоместных дворянских семей. Профессорско-преподавательская среда играла чрезвычайно большую роль в деле образования. Учителя лицеев, гимназий, школ были «одинокими стражами, безвестными пионерами великой гуманистической пропаганды, которая не доставляла ни славы, ни известности». Борясь с бедностью, отданные под власть грубой администрации, они нередко поступались своим личным достоинством, но тем не менее продолжали проповедовать идею независимости и ненависти к произволу. После литературы преподавательская среда была по значимости вторым фактором формирования картины мира.

В это время с новой силой вспыхнули дискуссии о судьбах средней школы. Особенно волновал всех вопрос о судьбе так называемого классического образования, о преподавании древних языков – греческого и латинского. В спорах, которые велись в то время в разного рода комиссиях и в печати, вопрос о преимуществах классического и реального образования был подвергнут самому тщательному и всестороннему обсуждению. Крайние сторонники классицизма были всегда в меньшинстве. Даже ученый комитет министерства предполагал сохранить лишь несколько гимназий с двумя древними языками, в то же время отдавая предпочтение «реальным гимназиям» с одним латинским языком. Проект, выработанный министерством, делил гимназии на «общие» – с необязательным латинским языком, и «классические» – с двумя древними языками. Государственный совет постановил, что половина всех русских гимназий должна быть обращена в гимназии с одним латинским языком. Остальную половину он разделил между сторонниками крайних мнений: четверть должна была сделаться реальными, четверть – вполне классическими (т.е. с обоими древними языками).

В 1864 году было утверждено «Положение о начальных народных училищах», в котором вопрос о всеобщем начальном обучении был совершенно обойден. Главную причину отказа от введения всеобщего начального обучения правительство усмотрело «в недостаточности средств крестьян», то есть в народной нищете. Школьный закон так определил главную цель начальных народных училищ: «утверждать в народе религиозные и нравственные понятия и распространять первоначальные полезные сведения». Преподавание должно было вестись во всех школах независимо от национальной принадлежности учащихся только на русском языке.

Таким образом, к середине XIX века образование, формирующее картину мира человека, уже играло в России огромную роль. Если не считать Китая, Россия была единственной страной, в которой дворянство приобреталось с помощью образования. Окончание средней и даже полусредней школы превращало человека из мужика в барина – то есть в свободного. Образование до известной степени защищало личность от произвола властей, гарантировало человеку вежливое обращение и в участке, и даже в тюрьме. Городовой отдавал честь студенту, а избивать его мог лишь в редкие дни бунтов. Эта бытовая свобода в России сначала была, конечно, привилегией столиц и крупных городов. Это был «остров петербургской России среди московского моря». Но этот остров беспрерывно расширялся, особенно после освобождения крестьян. Его населяли тысячи в XVIII веке, миллионы – в начале XX века. В сущности, эта бытовая свобода была самым реальным и значительным культурным завоеванием империи. И это завоевание было явным плодом европеизации. Оно совершалось при постоянном и упорном противодействии «темного царства», то есть старой московской Руси.