Повествование в форме первого лица

1.2.1. Авторское «я»

Повествователь, ведущий изложение в этой форме, выступает в нескольких разновидностях (ракурсах).

Ракурс первый. Повествователь может быть участником события, которое стоит в центре изложения, является его основ­ным предметом. Изложение в таких текстах ведется обычно одним из двух способов.

1.Событие как бы заново переживается и дается в его естест­венной последовательности без подчеркивания момента расска­зывания. Так, очерк Д.Шеварова «Однажды было лето. Сергей Нохрин» (Шеваров Д. За живой водой. Екатеринбург, 2003. С.138-147) посвящен памяти Сергея Нохрина, «поэта, барда, сценариста и кинорежиссера», как характеризует его автор. Поскольку автор и герой дружили все студенческие годы, рассказывается несколько случаев из жизни этих друзей. Повествование ведется в форме авторского «я» (или «мы» в значении «автор и второй субъект дей­ствия»). Приведем несколько фрагментов:

Зачин: Мы идем через летное поле уктусского аэродрома: Сережа, Света Водовозова и я. Мы летим на практику в Маг­нитогорск.

ТСонцовка: В ту ночь мы последний раз так долго говорили. Уходили подальше от фонаря и смотрели на звезды. Мечтали о том, что вот закончатся сборы, получим дипломы и поедем работать куда-нибудь в замечательные края. Наивные, мы еще не знали, что вместо распределения получим армейские повестки и судьба навсегда разбросает нас. Прочитав про «дальние края» и про «судьбу», которая разбрасывает, Сере­жа сейчас бы, наверное, не удержался от улыбки. И, может, написал бы на эти мои сентиментальности блестящую па­родию... А потом мы бы смеялись, как не смеялись целых двад­цать лет.

Эпизод: То, что произошло дальше, не поддается описа­нию. Разразилась такая гроза, какой я больше никогда не пе­реживал, во всяком случае в лесу. Мы спрятались в нашей им­провизированной палатке, где вдвоем было тесно, как в пла­тяном шкафу.

Сопоставим это с другим вариантом.

2.Вторая разновидность повествования в данной форме-это изложение, в котором на первый план выдвинута семантика рас­сказывания об участии повествователя в событии. Формула внут­ренней мотивировки композиции здесь такова: «я вам сейчас рас­сказываю, что со мной было». В результате текст насыщается авторскими замечаниями о речеведении, о самом тексте (мета-текст): «сейчас я буду рассказывать об этом», «потом расскажу вот об этом», «я об этом уже говорил», «я хочу свою мысль выра­зить таким-то способом». В комически утрированном виде эта формула выступает в очерке Ю. Роста «Путешествие дилетантов» (Литературная газета. 1986.1 янв.). Наш повествователь совершил путешествие на «надувном плоту по дикой горной реке Кеме», как он охарактеризовал это предприятие. И вот, надев маску «цирко­вого шпрехшталмейстера (или по-нынешнему - инспектора мане­жа)», он ведет свой рассказ «о "дикой" экспедиции», громогласно, на весь зал, объявляя номера программы (то есть главы повест­вования): Пу-утешествие дилетантов!; Про-о-олог!; Сме-ер-тельный трюк!; Майская ночь, или «Утопленники». Хотя хро­нология события в основном соблюдается, семантика рассказы­вания подчеркивается многими средствами. Например, забеганием вперед (проспекцией), когда в начале очерка сразу же говорится о развязке:

Обычно газеты вспоминают о туризме после трагических ситуаций: кто-то замерз, утонул, пропал. Журналист летит, едет, сокрушается, разбирается, в чем может, ищет винов­ных. Мы же традиции изменили, потому что ситуация у нас комическая — все выжили. Однако пора в самолет.

Используются также обращения к читателю, среди обращений есть даже трижды повторяющаяся метатекстовая проспекция, ко­торую мы и покажем (обратим внимание на то, что здесь обыг-рывается прием, использованный Дж. Р. Киплингом, у которого рассказчик просит читателей не забывать о подтяжках, использо­ванных матросом для спасения от кита):

Философ надел сверху глухой черный клеенчатый плащ — не забудьте, пожалуйста, про этот плащ; Утром Философ надел поверх ватника черный клеенчатый плащ (надеюсь, вы не забыли про этот плащ) и тем дал понять, что антракт окончен; Медики подтвердят, что в ледяной воде долго не про­плаваешь, даже если на тебе резиновые сапоги и черный кле­енчатый плащ поверх ватника. (Теперь вы понимаете, почему я напоминал про этот плащ.) Философ вынырнул возле борта и посмотрел в наши лица. Видимо, выражение их чем-то не устраивало Философа, потому что он намерился нырнуть опять. Но тут Автор поймал Философа за плечо.

Герои наделены условными именами, что видно из приведен­ных цитат. Это обстоятельство тоже подчеркивает семантику рас­сказывания, как говорят, «обнажает литературный прием», тем бо­лее что о замене имен сообщено в метатекстовой справке: Выва­лив из шкафа походный хлам, Добытчик (так назовем одного из нашей бродячей труппы) набросал что потяжелее в рюкзак, уделив особое внимание охотничьим патронам с крупной дро­бью, чтобы отбиваться в тайге от тигра. В постскриптуме условные имена раскрываются.

Повествование в очерке окрашено авторской самоиронией, ведь в сущности это путешествие совсем не смешно, в нем дей­ствительно были смертельно опасные моменты, и на собственном опыте путешественники-дилетанты показали, что у нас дилетант­ская система спасательных работ, в результате чего каждый год в горах, в лесах, на реках погибает около ста человек. Таким образом, социально важный вывод из этого смешного рас­сказа очень серьезен.

Ракурс второй. Повествователь-исследователь предстает в художественно-публицистических текстах в нескольких разновидностях, различающихся и степенью разработанности «образа повествователя», и семантикой. При подробно разработанном ра­курсе в текст включается такая информация: исследователь ока­зывается на месте события, изучает факты, беседует с людьми, участвовавшими в том, что произошло, читает документы и на глазах читателя вырабатывает оценку произошедшего. Таков по­вествователь во многих произведениях А. Аграновского, И. Ру-денко, В. Выжутовича и мн. др. Здесь создается яркий образ рабо­тающего журналиста, событие подается как изучаемое. При этом неизбежны временные смещения, поскольку детали события по­даются в том порядке, как их узнаёт повествователь, а оценка изображается как рождающаяся в процессе изучения дела. Рас­смотрим очерк И. Руденко «Секрет долголетия» (Коме, правда. 1985. 24 окт.). В очерке рассказывается о том, как автор на месте события, можно сказать, изучал, исследовал жизнь 130-летней жен­щины - «старейшей жительницы Литвы Барборы Юозовны Ясай-те». Действия журналиста переданы почти по-репортажному, мо­мент рассказывания не подчеркивается:

Разговариваю с женщиной, которой 130 лет. Вот вижу ее, маленькую, сухонькую, с льняной, как у ребенка, непокры­той головой, а изумление не проходит — неужели и впрямь передо мной человек, в чью жизнь вместилась и отмена кре­постного права, и нынешние наши полеты к звездам?!; Смот­рю паспорт; Еду в Плунгеский райком комсомола; Вместе с Даной Виткене, председателем апилинкового Совета, едем в деревню Стумбрес... Вот этого порога касались ее детские ноги, вот в эти окна смотрели ее девичьи глаза... Ловлю себя на мысли: обычно так всматриваемся мы в детали бытия ве­ликих, пытаемся разгадать секрет долголетия их деяний. Она же - одна из многих, родившихся в таких же избах, судьба ее повторена в бесчисленных судьбах тех, о которых никто ни­когда не узнает... Но стали бы великие великими без них, без­вестных? (и т. д. до конца).

В результате, вернее, в ходе всех этих поездок, встреч, разго­воров, размышлений и проясняется секрет долголетия, ценность любой честно и в трудах прожитой жизни.

Ракурс повествователя-иследователя использован в портрет­ном телеочерке Геннадия Шеварова «Сто портретов. Александр Лобок» (видеокассета из архива автора, фильм демонстрировался на «4-м канале» в Екатеринбурге). Автор встречается с героем, разговаривает с детьми, которых обучает педагог. Место действия меняется: то это школа, то подвал, где педагог и его ученики обо­рудовали себе помещение для занятий. В этом общении реализуется журналистская концепция, в зачине сформулированная ведущим:

Здравствуйте! Как поверить, что и сегодня в России мож­но быть счастливым человеком, несмотря вот на такую за­тяжную тяжелую осень? Есть человек (сейчас вы с ним по­знакомитесь), для которого смена правительства, смена вре­мени года - это сущие пустяки. Александр Михайлович Лобок — философ, пишет книги и учит детей. Его система образо­вания, его книги ни на что не похожи. Возможно, это насто­ящий переворот, настоящая революция в педагогике. Минув­шим летом Александру Михайловичу присуждена ученая сте­пень доктора психологических наук.

А затем оказывается, что мысль о счастливом человеке под­сказана героем, который говорит автору о себе:

Господи, когда в очередной раз взрывается ребенок чем-то совершенно неожиданным и фантастическим, я говорю себе: Боже мой, до какой же степени мы все идиоты, до какой же степени мы не подозреваем, что есть мы, что есть ребенок в нас, и вот именно в эти моменты, когда я ощущаю абсо­лютную неисчерпаемость детского и своего собственного мышления, я тогда чувствую себя счастливым. Вот тогда счастливым. А вот когда исчерпаемо, когда плоско и скучно, извините, тогда счастья нет.

Ракурс «повествователь-исследователь» может дополняться семантикой рассказывания. В изложение вводятся многочислен­ные сигналы, передающие такой смысл: «я рассказываю об ис­следовании, проведенном мною ранее». Это замечания типа: «позднее я узнал», «в дальнейшем я покажу», «хочу рассказать», «нам предстоит еще об этом поговорить» и т. п. Проиллюстрируем этот способ представления повествователя на примере последнего, недописанного очерка А. Аграновского «Сокращение аппарата» («Известия»-85. М., 1985. С. 130-139):

Аппарат не бывает велик или мал. Он должен быть целе­сообразен. Соразмерен с работой, грузом, со своим назначе­нием. Что не работает, то балласт. Что плохо работает, то пользы не принесет. Что бесполезно, то вредно. Таковы принципы, и я постараюсь следовать им, говоря об аппарате управленческом; А как же рост численности? Отвечу: эта итоговая цифра — 160 тысяч управленцев в области — дер­жится уже третий год.

Наряду с этими метатекстовыми элементами («я веду изло­жение») в тексте масса сигналов того, что автор исследует проб­лему: Сижу в Министерстве промышленности строительных материалов СССР, роюсь в цифрах, цифр у нас будет много сегодня (последнее - метатекст); Я искал и нашел положи­тельный пример. Не было бы счастья, да ревизия помогла; В области, говорили мне, 3 7 НИИ. Повествователь-исследователь, как мы видим, фиксирует свою работу с документами, свои беседы с людьми на месте события или с экспертами, помогающими ра­зобраться в проблеме.

Случается, что работа с документами оказывается единст­венным действием повествователя, отраженным в тексте. Как обычно, и здесь возможно осложнение семантикой рассказыва­ния, то есть появление элементов метатекста. Таков, например, очерк Е. Богата «Ниже нуля» (Литературная газета. 1983. 14 сент). Повествователь изучает документы по делу об убийстве подрост­ком матери. Повествователь и читает эти документы, и пишет данный текст, поэтому в изложении много как хронологических смещений и повторов в подаче события, так и временных сдвигов в изображении действий исследователя. Событие открывает текст: Они пили уже сутки... А может быть, и больше суток. А на­сколько больше - неизвестно было даже им, потому что че­реда дней и ночей, когда они пили, укладывалась в десятилетия.

Развитие действия приближается к кульминации, изложение ведется пока в третьем лице, повествователь включен в текст лишь очень сжатыми оценочными элементами и самопоправками: И если существует мера, которой можно определить, долго ли они пили, то этой мерой будет человеческая жизнь; Начи­нали они нормально, начинали как люди; поженились, наро­дили детей, работали. Точнее, работать пытались, меняли деревни, странствовали, искали, где лучше.

Но вдруг рассказ резко обрывается, меняется ракурс повест­вователя: он открыто вступает в текст в форме «я» как исследо­ватель дела по документам:

И он пошел домой.

Если бы писал я не судебный очерк, а киносценарий, то теперь по законам жанра последовало бы затемнение на эк­ране, а потом появился Николай в арестантской одежде - в колонии заключенных.

...Из характеристики на воспитанника воспитательно-трудовой колонии... <..:>

Из письма Николая ко мне:

«Вот вызвали меня и сообщили, что Вы интересуетесь моей жизнью и чтобы я составил рассказ о ней...»

В дальнейшем изложении и чередуются авторский рассказ, отрывки из документов колонии, выдержки из письма Николая к автору и из письма автора к Николаю. Все это не может не приво­дить к тому, что один и тот же эпизод (например, убийства) упо­минается несколько раз то развернуто, то номинативно, он дробится и дается по частям, обсуждаются отдельные строки документов, повествователь докапывается до истины: почему так произошло, как помочь человеку? Мысли автора складываются на наших глазах, к выводу мы приходим вместе с ним.

Авторское «я» исследователя может появляться в тексте фраг­ментарно: то пунктиром, то обрамляя текст, то есть в зачине и концовке, то даже вообще как единичное вкрапление. Покажем это на редкостном примере. Во фронтовой зарисовке Е.Воробьева «Очень некогда» (1941. Огненная метель. М., 1973. С. 84-86) рас­сказывается о снайпере по фамилии Дубовец (имени не сообща­ется). До половины текста изложение ведется в третьем лице: Утро начинается с того, что Дубовец умывается снегом, тщатель­но чистит свою винтовку, бережно протирает оптический прицел - обязательный «утренний туалет»; Дубовец может часами лежать не шелохнувшись, вглядываясь в припорошен­ный скупым снежком кустарник, за которым тянется мелкая вражеская траншея. Однажды политрук Ерошенко говорит ге­рою, что завтра тот должен задержаться в роте: Получишь по­сылку подарочную от ткачих с Красной Пресни. На карточку снимешься. Побеседуешь с капитаном из редакции. И далее следует такой абзац: Дубовец утвердительно кивнул, не слиш­ком-то дружелюбно глянув в мою сторону. По всему было вид­но, что он принял приглашение политрука без всякого удо­вольствия. Дальше в третьем лице описано это «завтра». Ве­чером Дубовец делится с бойцами впечатлениями дня. По его выражению, фотограф с первого раза не смог взять его «на мушку». И корреспондент, по его словам, попался «чересчур дотошный», охочий до подробностей - бывают же чудаки на белом свете, нет на них угомону. Послушать капитана из редакции — так нужно делить свой меткий опыт не только с ротой - со всем фронтом. Как видим, первое лицо включено в текст только один раз — «в мою сторону». В остальной части изло­жения повествователь присутствует отраженно - о нем говорят герои: политрук («побеседуешь с капитаном»), снайпер Дубовец («корреспондент чересчур дотошный», «капитан из редакции»).

Таким образом, изложение, выполненное в форме первого лица повествователя-иследователя, может по-разному сочетаться с из­ложением в форме третьего лица. Важно лишь, чтобы тем или иным способом было показано, что повествователь находится или находился на месте события, собирал факты, говорил с экс­пертами, искал решение проблемы. В ряде случаев показывается, что вот сейчас он ведет рассказ. Подчеркнем, что все это нужно показать, то есть заставить работать эмоции и воображение ад­ресата. Если вводится семантика рассказывания, мы словно слы­шим голос повествователя. В приведенном отрывке из зарисовки «Очень некогда» одно-единственное местоимение первого лица помещает повествователя на Наро-Фоминское направление в рас­положение роты старшины Зайцева. Он здесь находится в вечер разговора Дубовца с политруком, причем в поле зрения говорящих, и весь следующий день, ведь он явно слышит разговор героя с товарищами. Тогда становится понятно, что он наблюдает и от­правление Дубовца на его снайперскую вахту (концовка очерка):

И только стало смеркаться, Дубовец собрался в путь-до­рожку. Он напялил ватные штаны, поддел под шинель пода­ренный ему ватник, закинул за спину изрядно потяжелевший «сидор», вскинул на плечо винтовку с оптическим прицелом и зашагал в боевое охранение. В новом одеянии он погрузнел, раздался в плечах, но был легок на ногу, и весь вид говорил, что ему очень некогда. Впрочем, не успел он сделать и полу­сотни шагов, как растворился в быстро подступавшей тем­ноте.

Такова особенность изобразительного письма: в нем за каж­дым словом скрывается большое содержание, которое и создает особую глубину текста (она-то и будит воображение).

Ракурс третий. Повествователь вспоминающий и раз­мышляющий нередок в художественно-публицистических текс­тах. В отличие от предыдущего, который активно ищет факты и в активном поиске встречается с людьми, в изучении документов находит решение проблемы, этот занят ходом собственной мысли, а факты подбираются по ассоциации: вспомнилось, выстроилось, связалось. При этом началом выступает какой-нибудь случай, ко­торый и вызвал ассоциативную цепочку (еще раз подчеркнем, что это именно литературный прием, это мотивировка композиции тек­ста, не более — в основе каждого такого хорошего очерка наверняка лежит строгий отбор фактов, и поиски композиции, и муки слова, как в основе любого настоящего публицистического произведения). Вот очерк Е. Богата «Жестокие уроки доброты» (Очерк-80. М., 1981.С. 118-124). Мы встречаемся с повествователем на весенней городской улице, в очереди, ожидающей такси. Пока это участник разыгравшейся на его глазах негромкой, неприметной драмы: стоящие в очереди люди не пропустили вперед женщин, спешащих на похороны. И вот вступает в действие мысль (цитируем с большими сокращениями):

В памяти моей колыхнулась отнюдь не бесспорная теория одного известного биолога о том, что человека создала доб­рота. Я и думал о том, что утратили мы — и стоящие в оче­реди к такси, и идущие или едущие мимо, отрубив от себя этих двух женщин. Я уехал, оставив за собой очередь, состо­ящую теперь, как хотелось думать, из более добрых и участ­ливых, И, наверное, забыл бы о двух иконописно-печалъных женщинах и о моем непрофессиональном философствовании про себя в ожидании машины, если бы через несколько дней собрат-писатель, вернувшийся из далекого южного города, не рассказал мне историю. Эти две в чем-то родственные истории (бесспорно, не дающие повода для обобщения) легли в один «отсек памяти». Стоило двум этим микроисториям лечь рядом в памяти — со дна ее стали подниматься анало­гичные, забытые и полузабытые сюжеты. В те же дни на моем столе росла гора писем полярно противоположных, пи­сем, излучавших доброту. Будто бы две чаши весов боролись на перевес: память с тем все более утяжелявшимся «отсеком» и стол со все более растущей горой писем. Росла гора писем, и одновременно полнился горестный тон «отсека памяти». И рождались сами собой наивные вопросы. Соблазнительно было думать, что передо мной добро и зло в лабораторно чистом виде — как в колбах - позволяющем беспримесно и точ­но исследовать оба явления. В дни, когда я размышлял над этим «метафизическим», отвлеченно философским вопросом, ворвалась живая жизнь, открыла остросюжетную историю.

Как видим, изображен сам мыслительный процесс, метафо­рически ярко, развернуто. При этом лишь первое событие (очередь) дано как наблюдаемое, в его реальном течении, две другие истории поданы как вспоминаемые и читаемые. Очерки с размышляющим повествователем характеризуются тем, что в них свободно объе­диняются несколько независимых друг от друга событий - их стал- кивает по сходству или по контрасту авторская мысль. Одно из них выступает как повод для начала размышления, все остальные не ищутся какими-то активными действиями, а именно приходят на память, случайно становятся известны, причем, поскольку со­бытий несколько, каждое из них подается компактно, без сложно организованных композиционных приемов изображения времени. Еще раз подчеркнем, что данный ракурс часто связан с многосо­бытийными текстами (см. далее), мотивируя логикой мысли объе­динение этих событий.

Рассматриваемый ракурс использован в портретном теле­очерке Виталия Вульфа «Мой серебряный шар. Галина Волчек» (Телеканал «Россия». 2006. 19 апр.).

Начало: Это было летом 1962 года. Баку. Я приехал к маме из Москвы после защиты кандидатской юридической диссер­тации и застал гастроли московского театра «Современник», на который попасть в Москве было практически невозможно. И здесь у меня была возможность ежедневно ходить в театр. <...> В театре Галю называли Галина-волчок. Она произвела на меня оглушительное впечатление, я никогда ни в кого не был так влюблен по-человечески, как в нее. Пронзительный ум, острый, резкий, конфликтная по характеру, с фантасти­ческим обаянием. Феноменально. Это обаяние сохранилось у нее, Если она хочет кого-нибудь обаять, она это сделает в две минуты, потому что тот шарм природный, который был заложен в ее натуре,- он действовал, действовал снайперски.

И далее этот ракурс сохраняется:

Я тогда был инфантильный молодой человек, влюбленный в театр, ненавидящий свою юридическую профессию. И имен­но Галя и не кто другой дала мне свой телефон и сказала: «Приедешь в Москву, обязательно позвони и обязательно при­ходи». Я стал бывать в театре; Был период, когда мы не раз­говаривали, по-моему, лет десять.

По мере развертывания повествования включения авторского «я» становятся все реже, на первый план выходят размышления о судьбе героини.

Ракурс четвертый. Ракурс повествователя-рассказчика создается метатскстовыми элементами, передающими единст­венное отраженное в изложении действие повествователя - рассказ, то есть построение данного текста на глазах читателя. Этот ракурс не част в журналистских текстах, видимо, потому, что связан с изощренной литературной формой изложения. Рассмотрим его на примере очерка Е. Богата «Семейная реликвия» (Литературная газета. 1980. 20 авг.). Ракурс заявлен с первых же строк: ...А се­годня поговорим о чем-нибудь веселом и возвышенном, о чем-нибудь легком, как перо, и ярком, как листва, освещенная солн­цем.

Затем способ изложения материала уточняется и таким со­храняется до конца: Куски из письма я буду перемежать моим

- не пересказом, нет, а дополнением: тем, что удалось узнать от людей, причастных к судьбе написавшей мне женщины.

Повествователь хоть и сообщает, что разговаривал со многими людьми, в тексте этого не показывает - не показывает даже там, где по смыслу видно, что он должен быть здесь, рядом с героем. Это остается глубинной семантикой, не перешедшей в изобра­жение, в видимую картину. Вот, например, последний портрет од­ной из двух главных героинь: Наталья Николаевна. Она худо­щава, изящна, и, видимо, поэтому в облике ее не чувствуется старости; лицо и сейчас, когда ей под 80, кажется точеным, улыбается нечасто, почти не жестикулирует.

Очевидно, что сказать «не чувствуется», «кажется точеным» можно только видя человека или вспоминая о нем после личной встречи, это явно авторская точка зрения. Однако нигде здесь по­вествователь не введен как «я» исследователя, собиравшего все эти факты. Авторскому «я» оставлены только действия, связанные с написанием текста, с обращением к адресату. Ракурс рассказ­чика осуществлен в очерке последовательно.

1.2.2. «Я» героя

При этой форме изложения возможны два варианта.

Вариант первый. При первом лице героя автор может быть введен в текст как собеседник героя, лишенный собственных реп­лик (иначе в тексте появится авторское «я», которое переведет изложение в иную форму). Такой автор угадывается по отражению своих реплик в речи героя, то есть текст выполняется в форме скрытого диалога. В очерке В. Липатова «Рабочий» (У нас в Рос­сии. М., 1976. С. 59-64), кроме эпиграфа, нет ни одной реплики автора, но присутствие его мы ощущаем: А я скоро заочно поли­технический институт кончаю, из рядов Его Величества ра­бочего класса ухожу в инженеры... Нет, вопрос ваш я понял

- «Чем интересен сегодняшний молодой рабочий, что его от­личает от вчерашнего?» Я вас, пожалуй, огорошу парадоксом,если скажу, что слово «молодой» вы употребляете напрасно. Почему?.. Нет, я не вашему вопросу улыбаюсь, а воспомина­нию; Ну, скажем, настоящий рабочий, то есть такой, каким я его понимаю, грибной дождь от негрибного дождя отличить сумеет, ибо не хлебом единым жив человек... Что? Угадали: оче-е-епъ хочется поговорить на тему - физики и лирики...; Обеденный перерыв кончается, идемте в бригаду. Костю Ва-ренцова вы уже знаете, вот и приглядитесь к нему повнима­тельнее — героя нашего времени увидите. Все в нем есть, что, на мой взгляд, настоящему парню надо!.. Он рядом со мной работает, сосед - хоро-о-оший парень! Ну, пойдемте...

Выделенные предложения - это ответы-переспросы, отраже­ния авторских реплик. Кроме того, текст насыщен обращениями к автору-собеседнику, можно даже представить отдельные мими­ческие движения, жесты автора. Понятно, что при такой подаче материала в тексте нет обращений к читателю: форма второго лица здесь уже занята другим значением - «автор как собеседник героя». Компоновка материала в таких публикациях обусловлена не только ракурсом повествователя, но и самим содержанием. Ге­рой обычно рассказывает не о событиях, а о своих взглядах на какую-либо проблему. Это свободно текущий рассказ о разных предметах. В рассмотренном очерке заголовками в начале строки выделены главки, в которых герой рассказывает, как он понимает слова рабочий, героическое, как он смотрит на соотношение технических и гуманитарных знаний, на проблемы заработной пла­ты. Поскольку это очерк проблемный, мысли, выраженные героем и не отрицаемые автором, для читателя являются и содержанием авторской концепции.

Вариант второй. Герой может рассказывать о событии в форме обычного монолога. В этом случае в очерке, как правило, есть вставка, выполненная в форме первого лица автора. Автор передает слово герою или, реже, в конце поясняет, что слышал (или слушает) этот рассказ, занимающий большую часть текста. Первым способом объединены авторская речь и рассказы героя в очерке В. Пескова «Он был разведчиком» (Песков В. Война и люди. М., 1979. С. 117-135): небольшое вступление заканчивается словами: Вот несколько эпизодов из жизни фронтовой раз­ведки. Я записал их у Шубина в доме и во время встречи его с генералом. И далее с подзаголовками идут эти эпизоды.

Вторым способом соединяется авторская речь с монологом героя в очерке К. Симонова «Старшина Ерещснко» (В одной газете. М., 1984. С. 272-278). Он открывается рассказом героя: Это было здесь же, в Белграде. На четвертый день. Уже сравнительно близко к концу. Наша рота находилась в театре. Четыре пятых текста идет рассказ, написанный живо, выразительно, с отчетливым ощущением сказа. А оставшаяся часть начинается так: На этом обрывается рассказ Ерещенко. Остается сказать, как и где я встретил самого Ерещенко. И далее описывается эта встреча.

Авторские вставки либо вводят проблему, либо подтверждают то, что заключил читатель из рассказа героя.