Гомункулус Гена

"Жила-была баба, скажем, – Матрена..."

(А.М. Горький "Русские сказки")

Жила-была баба, допустим, опять Матрена. Тем более, что с начала века в ней очень мало что изменилось: аршином по-прежнему не понять, умом не измерить, больна всем сразу, лечиться не хочет и не помрет, по всей вероятности, никогда. Правда, сказать, что она по-прежнему велика и обильна, было уже никак невозможно: если чего и было у ней в изобилии, так исключительно паразитов, которых ползало по ней видимо-невидимо. Велика она была, что да, то да, хотя некоторые ее конечности уже отсыхали и отпадали понемножку, да и часть волос по окраинам повылезла, но масштабом Матрена по-прежнему впечатляла, и дети у нее не переводились. Лучших из них Матрена по своему обыкновению поедала, некоторых для вкусу предварительно сгноив, либо отправляла на воспитание к соседям, чтобы не смущали ее покоя. Чада ее, выросшие в соседских домах, изобрели там вертолет, телевизор и второй концерт Рахманинова. Соседи были Матрене очень благодарны и иногда подбрасывали еды.

Любил ли Матрену Борис, сказать довольно затруднительно. Знали только, что масштабами он был отчасти сходен с Матреной, да еще походил на нее тем, что решительно не знал, для чего он такой большой уродился. Однажды, заскучавши, он возжелал обладать Матреной. И вскоре стал очередным законным мужем нашей героини. Правда, зная свою обоюдную непредсказуемость, герои промеж собою заключили брачный контракт на четыре года: там, говорят, посмотрим. Первое время они очень веселились, но потом Матрена стала замечать, что детей у нее становится все меньше, пальцы отваливаются все быстрей, волосы и вовсе выпадают дождем, а на теле завелись струпья – то там зачешется, то тут заболит. Когда пришел срок продлевать контракт, Матрена явственно стала склоняться к тому, чтобы Борю каким-то образом сместить, потому что сожительство их потеряло для нее всякую привлекательность. При очередном продлении она твердо решила с Борею завязать.

Боря, однако, тоже был не пальцем сделан, не под забором найден (хотя находили его иногда и там, что греха таить), и лишаться Матрены ему совершенно не хотелось.

Как вы думаете, что он сделал? Никто не угадает. Он замесил в колбе гомункулуса.

Чтобы гомункулус уродился пострашнее, смешал он в колбе желчь бюджетника и голодную слюну шахтера. Плеснул елея – для умиротворения крайностей. Влил банный пот аппаратчика, выходящего из сауны порезвиться в бассейне с секретаршей. Добавил слезу охранника-пенсионера, вспомнившего боевую молодость, когда такие, как он, гоняли босиком по колымскому морозу не таких, как он. Пошла в дело и кровавая сопля писателя-патриота. Ну и, ясное дело, сам плюнул в получившийся питательный бульон – чтобы гомункулус вышел что надо, с волей и даром убеждения. В порядке украшения навесил Боря на свое чадо спереди серп и молот, а сзади – свастику. Чтоб уже совсем было страшно – что спереди, что сзади. Замысел был прост, как все гениальное. Хочет, значит, Матрена сменить мужа. Глядь,– а на пороге гомункулус. Вот и весь тебе выбор Матрены. Знамо дело, Боря тут же восстанавливается в правах еще на четыре года. Чтобы сам гомункулус, не дай Бог, при всей своей ярости никого не покусал, зубов ему Боря не дал. Все остальное было у него как у человека, только уж очень страшное. И назвал Боря свое изобретение – Замечательно Юркий Гомункулус, Активно Насаждающий Оппозиционные Взгляды. А для краткости стал звать сокращенно, по первым буквам. То называется аббревиатура. Гомункулус и впрямь получился юркий да шустрый, возрос стремительно, даром что буквально из грязи, а главное – тут уж наш Франкенштейн достиг своей цели – был так страшен с виду, что на фоне его и Боря казался подарком судьбы. Правда, о мировоззрении его Боря совершенно не позаботился. Оппозиция – и все тут. В результате гомункулус, которого Боря иногда ласково звал Геною (от латинского genus – рожать), был постоянно разрываем на части взаимоисключающими стремлениями. Слеза охранника требовала от него всех расстрелять. Попов в первую очередь, ибо они враги народа. Елей, напротив, вменял Гене в обязанность регулярно прикладываться к поповской ручке. Он же склонял Гену к православию, но кровавая сопля писателя-патриота требовала интереса к черной магии и трудам Александра Дугина. Голодная слюна шахтера хотела все у всех отобрать, но пот аппаратчика в такие минуты прошибал Гену с небывалой силой, удерживая от непредсказуемых действий. Короче, так бы его и разорвало, но Борин плевок словно цементом сплачивал в одном теле взаимоисключающие крайности.

Дальше все случилось по-Бориному: подходит время продлевать контракт, Матрена ропщет, и тут входит Боря с гомункулусом под руку: а ентого ты не хошь? Глянула Матрена и обмерла: на щеке бородавка, на лбу другая, голос, ровно из бочки, и говорит, как по писаному, но кроме писаного, ничего сказать не может, потому что программа ему в голову заложена очень нехитрая, ровно на год, чтобы Матрену один раз уговорить. Больше двух продлений Боря бы и сам не выдержал. Да и Матрену почти никто еще не выдерживал дольше.

Потому сказать Гена мог очень немногое: все не так, преступная клика, бей ненаших, миру – мир, вставай, страна огромная, всем по куску, власть – народу, красный октябрь, черный октябрь (имелись в виду два пожара в Матренином сердце, разделенных семьюдесятью шестью годами), самодержавие, православие, народность, пролетариат, духовность, гляжу в озера синие, пасть порву – и еще кое-что из репертуара писателя-патриота, в основном по фене.

Глянула Матрена, лицом в Борисову грудь уткнулась, задрожала:

– Не оставь ты меня,– причитает, – друг сердешный, спаси от свово чудища!

– Да чем же он не люб тебе? – подначивает Боря.– Он тебе враз кровопускание сделает – половина паразитов к соседям со страху сбежит! То-то им от нас давно никакого подарка не было!

– Ах нет, сударик,– лепечет Матрена,– ты хоша и крут, и в гневе страшон, и зашибаешь по маленькой, но никакого сравнения! Убери свово Гену, кормилец, а я за то тебя ишо четыре года на широкой своей груди продержу и кормить буду, чем попросишь!

– Ну то-то! – говорит Боря.– Спасибо, Гена, ты послужил мне и можешь убираться.

– Миру – мир,– отвечает Гена,– позорную клику – к ответу!

– Да ты чо, Гена?! – восклицает Борис.– Ну-ка, пошел вон отсюда!

– Вставай, страна огромная,– говорит Гена.– Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла. Мы наш, мы новый мир построим. Кто не работает, тот не ест. Отче наш, иже еси на небеси, будь готов!

Тут-то и вспомнил с ужасом Боря, что забыл вмонтировать своему кадавру кнопку для выключения,– чтобы, значит, могла его кукла дать обратный ход, заткнуться, исчезнуть в тумане и не препятствовать больше его с Матреною счастью,– как минимум, до очередного продления контракта. Гомункулус не имел обратного действия! Хорошо хоть, не было зубов... Ни к каким действиям Гена способен не был – только и мог твердить, как заведенный: долой, мол, преступную клику, смело, товарищи, в бога душу мать,– и наслаждаться семейственным счастием в его присутствии не было никакой возможности! Полезет Боря на Матрену, на пуховую перину, а Гена тут как тут, стоит у кровати и бухает, как из бочки: «Выведу народ на улицы! У меня философское образование! Владыкой мира будет труд! Смирно!».

К тому же с супружескими обязанностями Боря справлялся все хуже и хуже – его больше привлекала сначала бутыль, припрятанная у Матрены в погребе, а потом общение с молодежью, которой он отдал Матрену на поругание, сказавши, что реформаторы свое дело знают. Реформаторы с Матреной разобрались по-быстрому – стали кусками рвать ее мясо, расплодили невиданное число паразитов, а сами колесили по Матрене в иномарках, распевая непристойные песни и поговаривая промеж собою, какая у них Матрена дура и как мало ей осталось портить тут воздух. Матрене все это дело, конечно, надоедало помаленьку, и скоро кадавр Гена стал ей казаться не худшим вариантом.

– Пожалей меня, убогую,– плакалась она ему.

– Подымется мститель суровый, и будет он нас посильней! – гулко восклицал Гена.

– Ить, что творят со мной, ироды! – жалилась Матрена.

– Банду к ответу, судью на мыло! – выдавал Гена.

– Раньше-то лучше было,– замечала Матрена.

– Снявши голову, по волосам не плачут,– корил Гена. Он этих пословиц и поговорок знал чрезвычайно много.

– Один ты меня понимаешь, – умилялась Матрена.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать,– некстати вворачивал Гена, но Матрене уже было неважно, кстати он говорит или некстати. К тому же за время, проведенное с Борей, Матрена здорово поглупела – и оттого ей, что ни скажи, все было в тему. Тут бы и смениться Бориному режиму, но расплодившиеся по Матрене паразиты быстро дотумкали, что и с гомункулуса можно кое-что поиметь, и стали потихоньку его растаскивать. Каждому – что понравится. Один – самый радикальный паразит – утащил слезу охранника. Другой – слюну шахтера. Третий – пот аппаратчика. Расчленили бедного кадавра за каких-то пару лет до того, что из всех лозунгов, которые в него заботливо вложил Боря, только один и остался: банду к ответу! – но про эту банду уже так вопили все паразиты, включая и членов банды, что голос Гены в этом хоре совершенно потерялся.

Паразит Вольфыч взял у кадавра блатную истерику.

Паразит Михалыч перенял аппаратную солидность, непрошибаемую наглость и пролетарскую лысину.

Паразит Максимыч отхватил лозунг насчет того, что прежде было лучше.

Паразиты Альберт с Александром сперли свастику, а юродивый Виктор по кличке «Луженая Глотка» прихватил серп и молот. Только и успел выдохнуть Гена, когда его окончательно разбирали на лозунги да обломки: «За победу!» – но выдоха этого никто уже не услышал.

– Где же ты, избавитель? – спросила Матрена – и ахнула.

Три десятка ожиревших, но вечно голодных избавителей лезли на нее, подбираясь к самому горлу. То и точно был ее Гена, но сначала на тридцать поделенный, а потом на сотню умноженный. И у каждого в пасти сверкали острые железные зубы.

Матрена ахнула и в очередной раз лишилась чувств.