Село в 20-е гг

РАМКИ ИССЛЕДОВАНИЯ

В данной работе рассматривается эпоха 30-хгг., хронологичес­ки ограниченная коллективизацией 1929 — 1930 гг. и вступлением Советского Союза во Вторую мировую войну в 1941 г. Этот пери­од выделяется в истории российских колхозов по нескольким при­чинам. Во-первых, колхоз 30-х гг. в основном совпадал по разме-

рам с прежним селом, чего больше не было после укрупнения колхозов в начале 50-х гг. Во-вторых, в течение всего этого пе­риода российское село не могло оправиться от удара, нанесенного ему в самом начале коллективизацией и голодом. Колхозы еще не воспринимались крестьянами как непреложный факт, и негодова­ние против советского строя еще не улеглось под влиянием време­ни и сложных испытаний германского вторжения и Второй миро­вой войны.

Эта книга — о российских крестьянах. «Российские крестья­не» — довольно проблематичное понятие, потому что сами крес­тьяне в России обычно осознавали свою принадлежность к дерев­не или определенному региону больше, чем к нации, но для моих целей оно подходит, поскольку меня в первую очередь интересо­вала реакция на испытание, выпавшее на долю всем российским крестьянам, — коллективизацию. Коллективизация, навязанная государством без учета специфических местных условий, не толь­ко придала крестьянству по всей России одинаковую организаци­онную структуру (колхоз), но и породила сходные культурные модели сопротивления и адаптации. В меньшей степени эта об­щность распространялась на другие советские республики, в част­ности Украину и Белоруссию. Конечно, в разных регионах Рос­сии тоже существовали серьезные различия в том, что касалось опыта коллективизации и культурного строительства колхозов, но рассмотрение их выходит за рамки моего исследования.

ОБЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ

Население России — около 140 миллионов человек накануне Первой мировой войны — к моменту большевистской Октябрь­ской революции на четыре пятых оставалось сельским и преиму­щественно крестьянским. В Европейской России почти половина сельского населения была грамотной, но под этой цифрой скрыва­лось резкое расхождение между почти всеобщей грамотностью среди молодых мужчин и гораздо более низким уровнем грамот­ности женщин и пожилых людей. Старики в деревне еще помнили крепостное право, отмененное в 1861 г., и следы этого института оказывали влияние на многие стороны жизни крестьян вплоть до начала двадцатого столетия¹.

Старые категории времен крепостного права часто использова­лись в официальных документах при определении социального положения крестьян. Перепись населения 1897 г. требовала от респондентов из крестьянского сословия указывать категорию, к которой они относились до 1861 г.: «помещичий крестьянин», «го­сударственный крестьянин», «монастырский крестьянин» и т.д. По сообщениям счетчиков, многие крестьяне в 1897 г. заявляли, что не могут припомнить свой прежний статус. Была ли эта за­бывчивость истинной или являлась формой протеста, в любом случае крестьяне на рубеже веков скорее могли бы отождествлять себя с подобными социальными категориями, чем с более дробны­ми старыми, вроде «однодворцев» или «вольных хлебопашцев», которых Петр Великий свел в единую категорию государственных крестьян; крепостничество придало российскому крестьянству однородность, по крайней мере внешнюю. Официально применял­ся и другой способ идентификации — по сельскому обществу (миру), к которому принадлежал крестьянин².

Сами себя сельские жители России называли крестьянами (от слова «христиане»), хлеборобами, хлебопашцами и православны­ми. Последнее, разумеется, относилось только к славянам, состав­лявшим огромное большинство сельского населения в центре Ев­ропейской России. На севере, юге, востоке и западе Европейской России имелись также инородцы и иноверцы, как русские называ­ли народы неславянского происхождения и неправославной веры: финны на севере, тюркоязычные мусульмане, татары и башкиры, в Поволжье на востоке, поляки-католики и евреи (исключенные из сферы сельскохозяйственных занятий) на западе, не говоря уже о казаках (этническая смесь славян и татар, исповедующих

православие) и немецких колонистах (по большей части протес­тантского вероисповедания) на юге³.

Россия — страна, объединяющая огромное разнообразие при­родных условий. В Европейской России положение крестьян пло­дородной, но перенаселенной черноземной полосы на юге во мно­гих отношениях существенно отличалось от положения их собра­тьев, живущих в менее плодородной нечерноземной полосе ближе к северу, где больше были развиты ремесла и торговля, хотя кре­постное право являлось историческим опытом обеих этих групп⁴. Но этот опыт сам по себе был разным в зависимости от того, должны ли были крепостные отрабатывать для хозяина барщину или платить ему оброк. Барщинная повинность считалась наибо­лее тягостной и обременительной, оброк же, повсеместно распро­страненный в Нечерноземье, сближал положение крепостного с по­ложением государственного крестьянина.

В Сибири крестьяне никогда не были закрепощены, а казачьи поселения на Дону и Кубани с самого начала состояли из беглых крепостных центральных областей России. На Украине и в Цент­ральном сельскохозяйственном районе России господствовали зе­мельный голод и перенаселенность, тогда как в Сибири и на Дальнем Востоке земли было в избытке, а населения очень мало. На севере Европейской России деревни в 20 — 25 дворов были нормой, в Центрально-Черноземной области типичная деревня со­стояла из 100 — 200 дворов, а в казачьих станицах на южных гра­ницах России и на Северном Кавказе население насчитывало от 5000 до 10000 чел., или свыше 1000 дворов.

В начале XX в. крестьяне все еще платили выкупные платежи, установленные крестьянской реформой 1861 г. Способ проведения реформы лег наибольшим бременем на крепостных помещичьих крестьян, составлявших немногим меньшую, но значительно более обделенную группу, чем государственные крестьяне. Они осво­бождались с землей, но обязаны были уплатить за нее. Эти пла­тежи (поступавшие государству, которое, в свою очередь, уплачи­вало компенсацию землевладельцам) были рассрочены на сорок девять лет с момента окончания некоего переходного периода «временной обязанности», длившегося иногда несколько лет, в те­чение которого бывшие крепостные продолжали отрабатывать барщину и вносить оброк хозяевам.

Форма освобождения крестьян вызывала многочисленные на­рекания. Хотя реформа по идее должна была принести крестья­нам выгоду, выработанный в итоге сложный механизм ее проведе­ния явно в первую очередь служил интересам землевладельцев и государственной казны, а не бывших крепостных. Крестьяне чув­ствовали себя обманутыми, потому что им приходилось платить за землю, которую они традиционно считали своей, поскольку обра­батывали ее. Крестьян плодородного черноземья возмущал и тот факт, что часть земли, которую они раньше возделывали для себя, была отрезана и отдана землевладельцам. Протест в деревне

выражался по-разному. Несколько раз случались бунты, причем крестьяне заявляли, что прочитанный им местными властями до­кумент — не настоящий и что местные чиновники и землевладель­цы вступили в заговор с целью скрыть от народа истинные наме­рения милостивого царя. Нередко крестьяне отказывались, подчас с оружием в руках, подписывать грамоты, устанавливающие фи­нансовые обязательства и земельное устройство отдельной общи­ны⁵.

Во многих российских селах, принадлежавших помещикам, господская и крестьянская земля были слиты или перемешаны, и крестьяне обрабатывали все вместе. В 1860-е гг. протесты крес­тьян еще не включали в себя заявлений, что и помещичья земля по праву принадлежит им, хотя впоследствии такие претензии по­явились тоже.

В течение периода выкупа (закончившегося в итоге револю­цией 1905 г.) очень многое напоминало крестьянам об эпохе кре­постничества. Коллективная ответственность по выкупным плате­жам препятствовала отъезду отдельных крестьян или крестьян­ских семей из деревни, ограничивая свободу передвижения точно так же, как это раньше делало крепостное право. Бывшие хозяева не только сохранили свои поместья (и зачастую нанимали крес­тьян для работы в них), но и все еще пользовались значительной властью в деревне. Даже мир, орган крестьянского самоуправле­ния, выступавший посредником между деревней и государством и распределявший между дворами общинную землю, нес на себе от­печаток порядков эпохи крепостничества: к примеру, если в одной деревне жили крестьяне, принадлежавшие двум разным хозяевам, или бывшие помещичьи и государственные крестьяне, то эти две категории входили в два разных сельских мира.

В 1890-е гг. в России начались быстрая индустриализация и рост городов. Городское население увеличилось с 6 млн чел. в 1863 г. до 12 млн в 1897 г. и более 18 млн к началу 1914 г. Это, разумеется, означает, что большое число крестьян уходили на ра­боту в город, невзирая на сохранявшиеся ограничения свободы передвижения. В добавление к постоянному потоку мигрантов, многие из которых сохраняли свои земельные наделы и оставляли семью в деревне, появилось много крестьян-отходников, курсиро­вавших между деревней и городом и работавших часть года в ка­честве наемных рабочих. Отход был явлением традиционным, но бремя выкупных платежей в сочетании с экономическим развити­ем страны в пореформенную эпоху вызвало пятикратное увеличе­ние ежегодного числа отходников за 1860—1900 гг. Перед самой войной крестьянам-отходникам ежегодно выдавалось почти 9 млн паспортов⁶.

Крестьян нечерноземной полосы, включавшей в себя Санкт-Петербург, Москву, Иваново и другие крупные промышленные центры, быстрая индустриализация конца XIX — начала XX в. затронула сильнее всего, но ее влияние чувствовалось и в Цент-

ральном сельскохозяйственном районе, например, в перенаселен­ных Тамбовской и Воронежской губерниях члены многих крес­тьянских семей работали в отходе на шахтах украинского Донбас­са. Этнографы, собравшие массу данных о российском крестьян­стве периода 1890-х — начала 1930-х гг., отмечают, что во многих регионах Центральной России в жизнь крестьян стали проникать городские нравы и предметы быта, порой вызывая жесточайшие конфликты между консервативным старшим поколением (в осо­бенности семейными патриархами) и молодежью.

В 1905 г. в крупных городах Российской империи вспыхнула революция, перекинувшаяся и в деревню. Крестьяне жгли поме­щичьи дома, прогоняли помещиков, и правительству потребова­лось два года, чтобы окончательно «усмирить» деревню, приме­няя широкомасштабные насильственные и карательные меры. Тогда был создан революционный Крестьянский союз, потребо­вавший отдать «землю тем, кто ее обрабатывает». Многие либера­лы придерживались убеждения, что удовлетворить крестьян может только та или иная форма законодательного отчуждения и передачи им помещичьих земель. Однако правительство империи во главе с премьер-министром П.А.Столыпиным приняло после революции 1905 г. другое решение.

В ходе столыпинских реформ, начатых в 1906 г., государство перестало поддерживать мир, в котором раньше видело полезное с административной точки зрения учреждение, имеющее глубокие корни в прошлом России, и приступило к демонтажу традицион­ной системы общинного землепользования. При старой системе надел крестьянского двора был нарезан на ряд узких полосок, разбросанных по всей общинной земле. Он це считался частной собственностью, и его нельзя было покупать или продавать (Крес­тьянский союз придерживался этого же принципа в 1905 г.). Во многих селах поддерживалось традиционное равенство между дво­рами с помощью периодически проводившегося миром передела полосок. Это лишало крестьян всякого стимула к мелиорации почв и было признано главным препятствием на пути модерниза­ции российского сельского хозяйства.

Столыпинские реформы были направлены на то, чтобы выде­лить крестьянские дворы из общины, способствовать созданию из «крепких и сильных» хозяев нового класса независимых мелких собственников, способного модернизировать сельское хозяйство и не заинтересованного в революции, и дать возможность более сла­бым хозяевам продать свою землю и стать наемными рабочими в сельском хозяйстве или промышленности. Процесс этот был слож­ным. В первую очередь двор на законном основании отделялся от общины. Затем принадлежащие ему полоски сливались в единый надел, так называемый отруб. После этого крестьянская семья могла выселиться из деревни и построить отдельную усадьбу на своей земле (хутор).

Реформы, так и не завершенные к началу Первой мировой войны и остановленные в 1915 г., проводились с большой осто­рожностью, с помощью целой армии агрономов и землемеров, по­могавших крестьянам советом и делом, но все же вызвали в де­ревне глубокий раскол. Меньшинство предприимчивых крестьян с задатками капиталистов, так одобрявшимися Столыпиным, те самые, кого большевики впоследствии назвали кулаками, привет­ствовали реформы. Некоторые бедняки тоже рады были возмож­ности продать землю, но другие относились к реформам с опас­кой, поскольку их вынуждали пуститься в свободное плавание на свой страх и риск, не надеясь на спасательный круг в лице сель­ского мира. Многие крестьяне смотрели на выделившихся как на предателей мира и исконных традиций и осуждали их стремление воспользоваться шансом и жить лучше своих односельчан.

Деревня не была непосредственно вовлечена в кризис, завер­шившийся свержением царской власти в результате Февральской революции 1917 г., когда Россия еще участвовала в Первой миро­вой войне, но, как и в 1905 г., потребовалось немного времени, чтобы отголоски городской революции докатились и туда. Весной 1917 г. начались захваты земли крестьянами, и к лету солдаты уже толпами дезертировали из армии, стремясь поскорее вернуть­ся в свои села и принять в этих захватах участие. Временное пра­вительство, созданное после Февральской революции, медлило с решением земельного вопроса. На выборах во Всероссийское уч­редительное собрание, состоявшихся в ноябре, крестьяне голосо­вали за партию, пользовавшуюся у них наибольшей популярнос­тью последние пятнадцать лет, — партию эсеров. Большевики, партия городских рабочих, были меньше известны в деревне, но они первыми одобрили захваты земли, и с тех пор, как они завое­вали народную поддержку в городах и в армии, крестьяне стали то и дело слышать о них от возвращавшихся отходников и дезер­тиров.

Захватив в октябре 1917 г. власть, большевики (к которым вскоре присоединилось, хотя и ненадолго, левое крыло партии эсеров) в числе первоочередных мер издали декрет о земле, вы­полняя «крестьянский наказ» по этому вопросу. В нем провозгла­шались: немедленная экспроприация помещичьих земель; переда­ча этих земель (а также земель, принадлежавших царской семье, церкви, монастырям, государственным учреждениям и т.д.) наро­ду; отмена частной собственности на землю; признание принципа уравнительного распределения и принципа «Землю — тем, кто ее обрабатывает». Каждая деревня сама должна была решить, какую форму землепользования избрать: традиционную общинную или какую-то другую, например, коллективные хозяйства (артели) или хутора'.

При переделе земли, проводившемся кое-где в 1917—1918 гг., община играла главенствующую роль, к изумлению многих обра­зованных людей, полагавших, что время ее прошло. Общинное

2 - 1682 °°

землепользование и чересполосица прочно утвердились во многих местах, и зачастую крестьяне силой принуждали выделившиеся хозяйства вернуться в общину. Так, например, в губерниях Сред­него Поволжья доля хозяйств на отрубах и хуторов упала с 16% в 1916 г. почти до нуля в 1922 г. По вопросу о том, можно ли это рассматривать как проявление классовой борьбы против предпри­имчивых крестьян (кулаков) как социальной группы, мнения рас­ходятся. Однако слово «раскулачивание», означавшее насильст­венную экспроприацию кулаков, впервые появилось именно в то время, и, несомненно, тогда бывали случаи экспроприации и кон­фискации собственности кулаков на местах, возможно, в резуль­тате стихийной инициативы крестьян, а скорее всего — под влия­нием посторонних пришельцев из города и Красной Армии. Во всяком случае ожесточенные раздоры и междоусобицы в деревне часто изображались впоследствии как конфликт между бедными и богатыми (или просоветски и антисоветски настроенными) крес­тьянами в ходе гражданской войны**.

Хорошее поначалу отношение крестьян к советской власти сильно испортили продразверстки во время гражданской войны, начавшейся в середине 1918 г. и тянувшейся до конца 1920 г. Как красные, так и белые армии реквизировали зерно, но крестьяне обычно считали красных меньшим из двух зол, так как боялись, что белые в случае победы восстановят в правах помещиков. Од­нако все возраставшая жестокость, с какой большевики отбирали хлеб до последнего зернышка, оттолкнула крестьян, особенно в главных зернопроизводящих районах — Центральном Черноземье и Среднем Поволжье. Другой причиной недовольства были по­пытки большевиков расколоть деревню, объявляя своими союзни­ками бедняков, на которых крепкие хозяева зачастую смотрели как на лодырей и тунеядцев. Комитеты бедноты, созданные под влиянием большевиков, чтобы помогать им отбирать у кулаков хлеб (и оспаривать власть сельского мира), были крайне непопу­лярны в России, и от них пришлось отказаться, хотя на Украине подобные организации просуществовали до 20-х гг.

Конец гражданской войны ознаменовался восстаниями крес­тьян против советской власти в Тамбовской губернии и на Украи­не; в 1921 — 1922 гг. Поволжье было охвачено голодом и эпиде­мией тифа. И восстания, и голод явились, по крайней мере отчас­ти, результатом безжалостных военных продразверсток⁹. В начале 1921 г., когда в стране царила экономическая разруха, советская власть вынуждена была пойти на значительные уступки крестья­нам: заменить продразверстку фиксированным продовольствен­ным налогом (впоследствии превращенным в денежный) и снова открыть рынки, в большинстве мест закрытые в эпоху военного коммунизма. Отказавшись (во всяком случае на данный момент) от идеи союза с бедняками, большевики провозгласили новую по­литику смычки со всем «трудовым крестьянством» — кроме кула­ков, которых они по-прежнему считали капиталистическими экс-

плуататорами и естественными противниками советской власти. Эта политика, известная под названием «новой экономической по­литики» (нэпа), оставалась в силе до конца 20-х гг., когда нача­лась коллективизация.

С введением нэпа для российского крестьянства начался отно­сительно благоприятный период. Революция все же принесла ему определенную выгоду, невзирая на все лишения и потери во время империалистической и гражданской войн и голода. Главная выгода состояла в том, что прежние землевладельцы бежали из деревни (а многие в конце гражданской войны вообще эмигриро­вали из страны) и крестьяне получили помещичью землю, а также земли, принадлежавшие прежде церкви, монастырям, царской семье и государству. Общая площадь перешедшей к крестьянам земли, часто преувеличиваемая советскими пропагандистами, со­ставляла 40—50 млн гектаров (110 — 140 млн акров). В Европей­ской России одно крестьянское хозяйство получило в среднем 1 — 5 акров пахотной земли (часть которой прежде сдавалась в арен­ду), а также право пользования лугами и лесами, принадлежав­шими раньше помещикам¹⁰.

С другой стороны, население Европейской России уменьши­лось с 72 млн чел. в 1914 г. до 66 млн в 1920 г., а общая убыль населения Советского Союза за период 1915 — 1923 гг. оценива­лась в 25 — 29 млн чел. Среди погибших непропорционально вели­ка была доля молодых мужчин; это повлияло на соотношение женщин и мужчин в деревне даже сильнее, чем в городе. В 1920 г. среди сельского населения сорока пяти губерний Европей­ской России в возрастной группе 19 — 29 лет на 100 мужчин при­ходилось 230 женщин. Демобилизация лишь незначительно изме­нила ситуацию, поскольку демобилизованные стремились устро­иться в городах. Шесть лет спустя в деревнях Европейской Рос­сии в возрастной группе 25 — 35 лет на 100 мужчин все еще при­ходилось 129 женщин¹¹.

Наряду с потерями в людях велики были потери скота, осо­бенно тяглового (лошади в военное время подлежали реквизи­ции). Количество лошадей на территории Советского Союза уменьшилось с 34 млн в 1916 г. до 23 млн в 1923 г. и даже нака­нуне коллективизации еще не достигло довоенного уровня. В 1922 г. более трети крестьянских дворов в РСФСР не имели ни­какого тяглового скота¹².

Российское сельское хозяйство оставалось на весьма примитив­ном уровне. Железный плуг далеко не всюду еще заменил тради­ционный деревянный, основными орудиями при уборке урожая служили серпы и косы. Картину из давних времен, изображаю­щую ряды мужчин, женщин и подростков, засевающих узкие по­лоски земли или жнущих серпами хлеб, можно было воочию на­блюдать в российской деревне 20-х гг. Для будущих модернизато­ров сельского хозяйства положение складывалось невеселое. От­мена столыпинских реформ означала, что в основных сельскохо-

зяйственных областях России 98 — 99 % крестьянских земель были нарезаны на полосы и находились в общинном пользовании, за­частую подвергаясь постоянным переделам.

Земельный кодекс 1922 г. позволял отдельным хозяйствам по­кидать общину. Но тут большевики оказались перед дилеммой: поощряя крестьян оставаться в рамках общины, они должны были бы распроститься с надеждой на какие-либо значительные улучшения в сельском хозяйстве, а поощряя выход из общины, они открывали дорогу сельскому капитализму столыпинского толка. На практике некоторые местные земельные отделы, воз­можно, под влиянием землемеров столыпинских времен, посту­пивших на службу к советской власти, следовали политике осто­рожного поощрения отделения отрубов и хуторов, и число таких хозяйств постепенно росло в западных губерниях и в Централь­ном промышленном районе (например, в Ленинградской, Иванов­ской и Тверской губерниях), где застрельщиками этого движения выступали крестьяне-рабочие. Тем не менее, к 1927 г. доля хо­зяйств на отрубах и хуторов была сколько-нибудь значительной лишь в северо-западном и западном регионах РСФСР (соответст­венно 11% и 19%)13.

После революции резко сократились доходы крестьян от не­сельскохозяйственных работ и ремесел. Разруха в промышленнос­ти, вызванная гражданской войной, вынудила отходников и крес­тьян-рабочих (многие из которых, по-видимому, уже полностью ассимилировались в среде рабочего класса) вернуться в родные деревни. Последние снова уехали в город, как только в первой половине 1920-х гг. стали открываться заводы и шахты, но рабо­ты всем не хватало, и профсоюзы делали все возможное, чтобы ограничить приток рабочих из деревни. Другая важная форма до­революционного отходничества — сезонные сельскохозяйственные работы в крупных коммерческих хозяйствах — перестала сущест­вовать вместе с исчезновением таких хозяйств. В течение 20-х гг. положение улучшилось, и число отходников между 1923—1924 и 1927 — 1928 гг. выросло больше чем вдвое, но и в 1928 г. уровень отходничества (чуть меньше 4 млн чел.) далеко не достигал до­военного (около 9 млн отходников в год)¹⁴.

Сельские ремесла и мелкое сельское промышленное производ­ство тоже находились в упадке, особенно в первые годы нэпа, по причине разрушения сложившейся системы торговых связей во время гражданской войны. Например, в Пензенской губернии ос­новное местное ремесло — бондарное (производство бочек для рыбной промышленности) — совершенно заглохло с исчезновени­ем посредников, поставлявших сырье и распространявших гото­вую продукцию. Единственной процветающей отраслью сельской промышленности являлось изготовление самогона, широко развер­нувшееся в ответ на введение сухого закона в 1914 г. Большеви­ки, придя к власти, на несколько лет продлили сухой закон, но в 1925 г. отменили его по фискальным соображениям. Власти про-

водили энергичные кампании против самогонщиков, но результа­ты были ничтожны. По оценкам советских статистиков, в 1928 г. более 40% крестьянских хозяйств в России гнали самогон, произ­водя в общей сложности 6,15 млн л в год¹⁵.

Продовольственный налог, введенный в начале нэпа, позднее был превращен в денежный и получил название сельскохозяйст­венного налога. Он являлся главным источником государственно­го дохода, и для городского населения эквивалентного налога не существовало. Хотя сельхозналог был дифференцирован (кулаки платили больше, а небольшая группа беднейших крестьян осво­бождалась от налога совсем), он лег тяжким бременем на огром­ное большинство крестьян. Доходы от несельскохозяйственных работ тоже были обложены налогом с 1926 г. По словам Ю.Лари­на, известного большевистского экономиста, общее налогообложе­ние крестьян (включая косвенные налоги) было ниже, чем до ре­волюции, но прямые налоги возросли, и крестьяне, несомненно, чувствовали, что налоговое бремя для них стало гораздо тяжелее, чем прежде. В Новгородской губернии, например, налог на сред­нее крестьянское хозяйство вырос от 12 примерно рублей (4% от чистой прибыли) в 1905 — 1912 гг. почти до 24 довоенных рублей (14% от чистой прибыли) в 1922—1923 гг. К этой налоговой сис­теме, превращавшей крестьян в основной источник дохода для го­сударства, добавлялась советская ценовая политика, направленная на то, чтобы изменить условия торговли не в пользу крестьян: цены на промышленные товары неизменно устанавливались высо­кие, а на сельскохозяйственную продукцию — низкие¹⁶.

После налетов большевистских продотрядов в гражданскую войну период нэпа был относительно спокойным, и администра­тивное присутствие новой власти в деревне свелось почти к мини­муму. Коммунисты на селе в 20-х гг. были редкостью. Сельские партийные организации в начале 1925 г. насчитывали 160000 чле­нов, правда, в следующие три года это число удвоилось. Боль­шинство сельских коммунистов действительно были крестьянами по происхождению, но на текущий момент меньше трети из них работали на земле. Остальные главным образом занимали админи­стративные посты¹⁷.

Органом административной власти в деревне являлся сельсо­вет, но это учреждение существовало лишь номинально и зачас­тую состояло из председателя, получавшего 12 руб. в месяц (сумма, совершенно недостаточная, чтобы прожить), и секретаря, иногда оплачиваемого, а иногда и нет. Эту должность нередко за­нимал бывший волостной писарь. У сельсоветов в 20-е гг., как правило, не было своего бюджета и никаких источников доходов; если председатель сельсовета не имел собственной лошади, то приходилось просить какого-нибудь крестьянина отвезти его каж­дый раз, когда ему нужно было съездить в уездный центр. В среднем лишь один из шести председателей сельсоветов середины

20-х гг. состоял в коммунистической партии. Разумеется, все они были крестьянами, и общепризнанной квалификацией, дававшей возможность занять эту должность, являлась служба в Красной Армии во время гражданской войны¹⁸.

Сельские общины, входившие в числе б—8 в юрисдикцию ти­пичного сельсовета, были куда более эффективными и уважаемы­ми учреждениями. Они могли облагать сборами своих членов и иметь другие источники дохода, как, например, сдача земли в аренду и т.п. Община (земельное общество) являлась юридичес­ким лицом, могла заключать контракты, возбуждать дело в суде и находилась в официальных сношениях с правительственными уч­реждениями; ее руководитель, как правило, принадлежал к числу «деловых и влиятельных людей», умеющих вести дела с государ­ством по самым разным вопросам. Большевики смотрели на общи­ну с растущим подозрением, которое вызывал у них ее статус со­перника сельсовета: эти два учреждения один большевистский журналист в 1928 г. назвал «двумя крестьянскими активами в де­ревне». Впрочем, многие крестьяне с ним не согласились бы, по­скольку для них местным органом власти была только община¹⁹.

В период нэпа большинство жалоб крестьян на большевиков были связаны с налогообложением. Иногда крестьяне сравнивали сельхозналог с оброком времен крепостничества, и ходили слухи, будто настоящая причина, по которой государство его взимает, — выплата компенсации бывшим землевладельцам и промышленни­кам за собственность, утраченную во время революции. В Тамбове (где антисоветские настроения по-прежнему были сильны) даже распространился слух, что на самом деле произошел тайный пере­ворот, буржуазия снова у власти «и теперь налог пойдет за нало­гом»²⁰.

Еще одной причиной недовольства служило предпочтение, ко­торое большевики оказывали городским рабочим. Большевики, будучи марксистами, называли себя рабочей партией, а свой строй — диктатурой пролетариата. Они признавали, что крестья­не принадлежат к «трудящимся массам», угнетавшимся царизмом, и, следовательно, являются частью их естественной социальной базы, однако в отношении большевиков к этим двум группам и в обращении с ними заметно было резкое различие. В глазах боль­шевиков крестьяне исторически являлись жертвами, но все же не были пролетариями и обладали «мелкобуржуазной» сущностью, которой лишь отсталость деревни не давала развиться в капита­листическую. Большевики видели в деревне инертную, косную, суеверную, неевропейскую, несовременную Россию, которая должна была подвергнуться революционной социалистической мо­дернизации.

В крестьянских жалобах на предпочтение, отдаваемое рабо­чим, делался упор на тот факт, что заработок рабочего не обла­гался налогом, а заработок крестьянина-отходника с 1926 — 1927 гг. — облагался. По сообщениям студентов педагогических

вузов, проходивших практику в деревне, крестьяне говорили: «Все для рабочего, а крестьян обманули», жаловались на преиму­щественный доступ к образованию для рабочих и полагали, что «в конце концов на партийных должностях будут только рабо­чие». Были и другие похожие сообщения о жалобах на то, что у рабочих есть профсоюзы, защищающие их интересы, а у крестьян нет, и что у рабочих лучше медицинское обслуживание. «У нас рабочий на первом месте, и никакими цифрами и словами этого не скроешь». «У власти стоит куда больше рабочих, чем крестьян. Но ведь в нашей стране крестьян больше». Говорили даже, что политика большевиков в отношении производства водки и крими­нализация самогоноварения направлены против крестьян²¹.

В большинстве сообщений высказывалась мысль, что типич­ное отношение крестьян к советской власти в 20-е гг. не было ни резко положительным, ни резко отрицательным. Чаще всего крестьяне видели в ней такое же правительство, как любое дру­гое, а не революционную народную власть. Одни критиковали коммунистов за атеизм и называли их «жидами», другие гово­рили, что они карьеристы, третьи называли их утопистами, лишь на время отказавшимися от фантазий эпохи военного коммуниз­ма. Сторонние наблюдатели (по большей части коммунисты, сле­дует заметить) находили в деревне мало признаков сожаления о царе или прежней верности эсерам; по их мнению, большин­ство крестьян с уважением относились к Ленину и другим по­литическим лидерам, самой острой критике подвергая местное руководство. В сельской местности, прилегавшей к крупным про­мышленным центрам, где существовали многосторонние контакты между крестьянами и городскими рабочими, крестьяне проявля­ли к советской власти более теплые чувства: в Московской гу­бернии даже пели «советские частушки». В центральных сель­скохозяйственных губерниях, наиболее тяжко пострадавших от продразверсток в гражданскую войну, напротив, сильнее чувст­вовалась враждебность (в Рязани частушки были «явно контр­революционные, желчно-злобные»). Но большинство крестьян потеряли интерес к политике²².