На обочине

Хотя колхозники, работавшие преимущественно в сфере сель­ского хозяйства, занимали в деревне центральное место, они все же не были единственными ее обитателями. Во-первых, там жили единоличники, не вступившие в колхоз. Существование их, с ис­торической точки зрения, было недолгим, однако, пока оно дли­лось, единоличники составляли альтернативное крестьянское «со­словие» с правами и обязанностями, отличными от прав и обязан­ностей колхозников. Это давало колхозникам основу для сравне­ния с собственным положением и предоставляло широкий спектр возможностей для того, чтобы манипулировать колхозными пра­вилами и обходить их, особенно в тех случаях, когда один двор объединял и колхозников, и единоличников. Главной отличитель­ной чертой положения единоличника было то, что он, в отличие от колхозника, имел право держать лошадь.

Во-вторых, были такие колхозники, которые занимались глав­ным образом не сельским хозяйством, а различными кустарными промыслами. Как правило, экономическая структура колхоза не благоприятствовала кустарям, и многие традиционные сельские промыслы в 30-е гг. исчезли. Сельских мельников обычно высы­лали как кулаков; сельские кузнецы чаще всего уезжали работать в город, а оставшиеся находились с колхозом в весьма сложных, зачастую натянутых отношениях.

Еще одну маргинальную группу составляли хуторяне, которые формально могли быть членами колхоза, принимая самое мини­мальное участие в коллективизированном земледелии. Их изоли­рованное от села положение затрудняло установление каких-либо тесных связей с колхозной жизнью. Только в конце 30-х гг. были предприняты серьезные попытки ликвидировать это слабое место в колхозной структуре, и местные власти получили распоряжение организовать переселение хуторян и обеспечить их жильем в де­ревне.

В селе 30-х гг. проживало множество крестьян, все свое время или часть его проводивших на заработках. Являясь нередко чле­нами колхоза, с колхозным земледелием они сохраняли лишь ми­нимальную связь. Наемных работников можно разделить на две группы: тех, кто постоянно жил в деревне, работая в соседнем совхозе или на каком-то другом местном предприятии, и отходни­ков, живших и работавших за пределами деревни на протяжении различных периодов времени.

Отходники играли важную роль по двум причинам. Во-пер­вых, их заработок для многих колхозных дворов представлял су­щественный дополнительный источник дохода. Во-вторых, эти

крестьяне стояли одной ногой в двух мирах, будучи жителями и деревни, и города. Именно они поставляли большую часть инфор­мации, на основе которой формировался взгляд других колхозни­ков на внешний мир. Несомненно, глядя, главным образом, их глазами, колхозники обретали способность к сравнению, приходя к столь частому и столь горькому выводу о том, что после коллек­тивизации крестьяне стали гражданами второго сорта.

ЕДИНОЛИЧНИКИ

В 1932 г. 39% крестьян в Советском Союзе еще не были кол­лективизированы. К 1937 г. таких осталось всего 7%, общее число единоличников сократилось до 7,5 млн работников и иждивенцев (работники делились на мужчин и женщин почти поровну, в от­личие от занимавшихся сельским хозяйством колхозников, среди которых женщины составляли 63%)¹. Таким образом, речь шла об исчезающем под давлением чрезвычайного налогообложения и прочих форм официальной дискриминации виде. На протяжении всего десятилетия семьи единоличников непрерывным потоком по­кидали деревню, вливались в колхозы и совхозы. После того как в 1938 г. новый закон заставил единоличников отказаться от ло­шадей, вне колхоза оставались лишь отдельные старики либо экс­центричные личности. Тем не менее, еще в 1935 — 1936 гг. едино­личники представляли собой реальный фактор социально-эконо­мической жизни села.

Как мы знаем, главным преимуществом единоличника перед колхозником было право иметь лошадь. Поэтому единоличники становились сельскими возчиками, перевозя продукцию на рынок, сдавая колхозникам подводу с лошадью для поездки на рынок или по делам в райцентр, лошадь для вспашки приусадебного участка и пр.². Подобная предпринимательская, рыночно ориенти­рованная деятельность не могла не вызывать неприязни у право­верных коммунистов, впрочем, последние не одобряли самого су­ществования единоличников, невзирая на их род занятий. Ведь в эту группу входили кулаки! Эта группа выступала против колхо­зов и отравляла умы колхозников! Тем не менее, единоличники со своими лошадьми и подводами выполняли в деревне весьма полез­ную функцию. Когда они в конце концов ушли со сцены, даже у правоверных коммунистов были кое-какие причины прагматичес­кого характера, чтобы пожалеть о них.

В начале 30-х гг. большинство единоличников, несомненно, за­нимались земледелием. Однако из всех сельских занятий земледе­лие меньше всего давало им возможность выжить, и к 1938 г. лишь незначительная часть сохранившихся единоличников обра­батывала землю. Причина заключалась в том, что земледельцы, так же как колхозы и колхозники, должны были выполнять спус-

каемые райзо посевные планы и обязательства по государствен­ным поставкам.

Среди единоличников в начале 30-х гг. была группа так назы­ваемых «твердозаданцев», сравнительно зажиточных хлеборобов, которым давались большие посевные планы и задания по госпо­ставкам и особое уничижительное название которых постоянно на­поминало об опасной близости к категории кулаков. Такие крес­тьяне либо стремились уехать из села, либо пытались обрести убе­жище в колхозе, избавившись от злосчастной клички, и после 1933 г. о них уже не приходится слышать.

Единоличники печально прославились как «отказывающиеся сеять». Это странное обвинение означало, что они предпочитали оставлять свои наделы необработанными и жить за счет извоза и торговли на черном рынке, чтобы не быть охваченными системой обязательных государственных поставок. В одном селе Западной области в 1936 или 1937 г. лишь 5 из 22 единоличных дворов за­нимались сельским хозяйством, а когда местные власти попыта­лись отвести им землю, больше половины отказались от нее из-за госпоставок³.

В Омской области, где единоличники составляли около 5% крестьянского населения, почти все они весной 1935 г., не желая принимать посевные планы, впервые спущенные районом едино­личникам, отказались сеять, заявив, что у них нет семян. Одни пошли работать в совхоз. Другие поспешно вступили в колхоз. Не­сколько семей погрузили вещи на подводы и отбыли из села в по­исках нового места жительства, где нет посевных планов. Кроме того, большое число мужчин внезапно исчезало из деревень:

«Наиболее распространенным методом саботажа в ряде райо­нов был уход мужчин "без оставления адреса". Перед самым севом, продавая лошадь, глава семейства "уходил неизвестно куда". В одной деревне в Иконненском районе все 17 единолични­ков продали к моменту сева своих лошадей и ушли, оставив на месте жен и детей. Жены ссылались на то, что они не знают, куда уехали мужья, и что они сеять не могут — лошади нет (взамен лошадей были куплены мужьями коровы)»⁴.

Поскольку государство ставило перед собой цель «выжимать» единоличников до тех пор, пока с них уже нечего будет взять, им часто давали заведомо нереальные планы и задания по госпостав­кам. Не выполнявших эти планы постигала суровая кара. Так, на­пример, в Ярославской области в 1936 г. народный суд оштрафо­вал единоличницу Анну Авдеевну Базанову за невыполнение по­севного плана на 400 руб., а затем «[передал решение] судебному исполнителю, который на сумму 400 р. продал с торгов имущест­во гр. Базановой». Впрочем, Базанова отделалась сравнительно легко: в подобных обстоятельствах единоличников зачастую про­сто «раскулачивали» (т.е. местные власти конфисковали все иму­щество) и/или бросали в тюрьму. В Сибири в 1936 г. были заве­дены уголовные дела на семерых единоличников, не сдавших

980 ц зерна в счет госпоставок. Шестеро из семи «кулаков-анти­советчиков», как назвали их в газетном репортаже, получили от 3 до 10 лет лишения свободы, седьмой был приговорен к высшей мере наказания⁵.

Впрочем, могло быть и так, что земельные отделы в силу чрез­вычайной занятости или небрежности не составляли посевных планов для единоличных дворов и не давали им заданий по гос­поставкам. Колхозники часто на это жаловались, особенно когда дело касалось мясо- и молокопоставок с приусадебных участков, одинаково обязательных как для единоличных, так и для колхоз­ных дворов. В 1938 г. из Плюсского района Ленинградской облас­ти сообщали:

«Из 500 единоличных хозяйств, насчитывающихся в районе, к выполнению различных государственных обязательств привлечено только 244 хозяйства. Десяти единоличным хозяйствам до сих пор не вручены государственные обязательства на поставки карто­феля, мяса и молока. Из 66 хозяйств, привлеченных к молокопо­ставкам, продукцию сдают лишь 46 хозяйств, а остальные 20 ук­лоняются... Из 244 хозяйств, получивших обязательства, зерно сдают только 4 хозяйства...»⁶

Самым тяжким бременем для единоличников являлись налоги. Они были обязаны платить те же налоги, что и колхозники (см. выше, с. 150), но для колхозников ставка налога была единой, а для единоличников теоретически рассчитывалась по скользящей шкале, а на практике чаще всего определялась местными властями совершенно произвольно и с заметным карательным уклоном. Сверх того, единоличники в 1932, 1933 и 1934 гг. облагались чрезвычайным единовременным налогом. Налог этот в 1932 и 1933 гг. составил в целом 166—170 млн руб., а о карательной сущности его говорит тот факт, что реально собранная в 1933 г. с единоличников сумма (не считая 548 млн руб., уплаченных ими в счет обычного сельхозналога) более чем в пять раз превышала за­планированную в годовом бюджете. В 1934 г. единовременный налог составил 331 млн руб. — 60% от суммы, собранной в счет сельхозналога со всех крестьян (и единоличников, и колхозни­ков)⁷.

Встречались порой жалобы на то, что единоличники в отдель­ных регионах (например, в Западной Сибири в 1933 г.) платят меньше, чем колхозники, и, учитывая произвольные принципы налогообложения единоличников, подобное было вполне возмож­но. Однако в целом на типичное единоличное хозяйство в начале 30-х гг. каждый год обрушивался сокрушительный, невообрази­мый налог. Около года хозяйство могло платить, выбиваясь из сил, продавая лошадь, корову, другое имущество, в надежде, что проявляемая таким образом воля к сотрудничеству отведет от него гнев государства. Но в конце концов становилось ясно, что налоги всегда будут сокрушительными и невообразимыми, и единолични­ки сдавались, либо вступая в колхозы (понятно поэтому, почему

те, кто вступал в колхоз в числе последних, приходили с пустыми руками), либо покидая деревню**.

Отношения единоличников с колхозниками и колхозом по не­обходимости были многоплановыми. Дома и дворы колхозников и единоличников часто соседствовали, обе группы связывала слож­ная сеть родственных уз. Кроме того, в середине 30-х гг. один двор нередко включал в себя и члена колхоза, и единоличника, последним обычно был муж. Если единоличник обрабатывал зе­мельный надел, тот, как правило, выделялся из земель колхоза (села) и по прошествии времени должен был быть возвращен кол­хозу (единоличникам земля «в бессрочное пользование» не предо­ставлялась). Если колхозник исключался из колхоза и оставался в селе, он автоматически становился единоличником.

В начале 30-х гг., когда колхозники и единоличники составля­ли в селе противоборствующие лагеря, более или менее равные по величине, группы эти обычно враждовали между собой. Об этом вспоминает один эмигрант из крестьянской семьи, описавший пер­вые годы существования колхоза в своем селе. Единоличников, по его словам, «раздражало то, что колхозникам давались опреде­ленные привилегии, и они высмеивали их при любой возможнос­ти. Они старались воспользоваться любой неудачей молодого кол­хоза. Колхозники не оставались в долгу, обыкновенно предостере­гая: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Вас задушат на­логами, и вы все равно к нам придете — вот тогда и поплаче-те!"»9.

В этом конкретном селе колхоз первоначально не вызывал ни­какого энтузиазма, разве что у детей; основная группа колхозных дворов вступила туда не по убеждению, а из страха перед раску­лачиванием. Тем не менее, вступив в колхоз и оказавшись объек­тами злобных насмешек единоличников, новоиспеченные колхоз­ники начали ощущать нечто вроде колхозного патриотизма. «Успех в делах колхоза стал вопросом чести и самоуважения каждого его члена», — пишет мемуарист¹⁰. (Следует отметить, что то же самое повторяли советские историки, но их легко запо­дозрить в тенденциозности.)

Недоверие, враждебность и, прежде всего, чувство отчужден­ности демонстрирует спор между колхозниками и единоличника­ми в одной деревне в Нечерноземье, о котором рассказал в 1930 г. посетивший деревню журналист. Газета послала фотогра­фа сделать снимки колхозных активистов. Однако в данном кол­хозе активисты представляли собой мрачную группу пожилых солдатских вдов, с ног до головы в черном, и фотограф, чтобы оживить картину, пригласил сняться несколько молодых крестья­нок из семей единоличников. Но председатель колхоза, тоже вдова, и слышать об этом не захотела:

«— Нет, так мы не согласны. Кто не записался в колхоз или кто записался, а потом выписался, с теми мы сниматься не жела­ем. Снимайте их отдельно, если хотите.

И все ее старые активистки, ликбезовки, как их называли в деревне, дружно поддержали свою председательницу:

— Не согласны. Не желаем. Пусть отдельно фотографируются.
А тут и единоличницы надвинулись и зашумели.

— Ах, какие барышни стали, как в колхоз вступили! К ним из
города в тарантасе приезжают, на карточку их снимают — к ним
близко не подходи теперь! — разъярились они и по здешнему
обычаю стали громко плеваться».

В результате возмущенные активистки гордо удалились, тем съемки и закончились¹¹.

Нежелание принимать в колхоз новых членов, приходивших с пустыми руками, о котором много писали в середине 30-х гг., на­ряду с очевидными экономическими мотивами, отчасти было вы­звано тем же духом колхозного самосознания и патриотизма. Дети, конечно, в особенности принимали его близко к сердцу, и некоторые «Павлики Морозовы» 30-х гг. — подростки, доносив­шие на своих родителей (см. гл. 9), — были детьми единолични­ков, ставшими патриотами колхоза под влиянием своих школьных сверстников. Например, в 1935 г. семиклассник Сережа Фадеев пришел к директору школы и сообщил, что его отец и еще один единоличник дважды пробирались ночью в поле и спрятали там 80 пудов картошки. Юного Фадеева явно удручал тот факт, что лишь его семья и еще один двор во всей деревне до сих пор не вступили в колхоз¹².

По мере того как уменьшалось число единоличников, все реже встречались сообщения о вражде между двумя лагерями и все чаще — о сложной сети экономических взаимоотношений между единоличниками и колхозниками, порожденных различиями в правах и обязанностях этих групп. Многие отношения такого рода были связаны с лошадью единоличника, которую колхозник нани­мал для поездки на рынок или вспашки приусадебного участка, другие — с наймом рабочей силы. Когда колхозы нанимали ра­ботников на стороне, а во второй половине 30-х гг. это случалось постоянно, чаще всего таковыми становились единоличники¹³.

В 1938 г. несколько колхозников жаловались в «Крестьянскую газету», что единоличники из их села договорились скосить луг соседнему колхозу в обмен на часть сена. Это несправедливо, счи­тали колхозники, в первую очередь потому, что единоличники «наши», а не их. Кроме того, многие из тех единоличников жена­ты на колхозницах и по закону являются членами колхозных дво­ров, следовательно, их обязательства по мясо- и молокопоставкам ниже, чем должны быть у единоличников. Неправильно облегчать им госпоставки и разрешать наниматься косить сено в другом кол­хозе, что колхозникам запрещалось. («Крестьянская газета» не стала разрешать сложный вопрос о справедливости. Она лишь проинформировала колхозников, что наниматься на работу за долю от урожая — незаконно¹⁴.)

В последние годы десятилетия число единоличников в боль­шинстве регионов стало крайне незначительным. В основном дворы их были маленькими и бедными и состояли главным обра­зом из пожилых семейных пар, чьи дети уехали в город. В отно­шении к ним местных властей былые карательные наклонности сменились презрением. В Обояньском районе Курской области, где в 1938 г. оставалось более тысячи единоличных хозяйств, рай­онные власти пренебрежительно называли единоличников «неис­правимыми» и «закоренелыми» и дали им кличку «индусы». («Коммунист Шатохин, работник Обояньского финансового отде­ла, называет единоличников индусами даже в официальных доку­ментах»¹⁵.)

Положение единоличника стало проявлением эксцентричности, вызывающим насмешки в деревне и возмущение собственных детей. Писатель М.Алексеев рассказывает историю, похожую на историю Сережи Фадеева, случившуюся в его родном селе в Са­ратовском крае. Спиридона Подифоровича Соловья, последнего единоличника села, другие крестьяне прозвали «музейным экспо­натом» за его упорное нежелание вступать в колхоз, несмотря на угрозы, уговоры, чрезвычайное налогообложение и, наконец, кон­фискацию лошади в 1938 г. Оба его сына ссорились с ним из-за этого. Старший уехал из деревни. Младшего, Ваньку, настолько мучило и ожесточало упрямство отца, что в 1945 г. он в отчаянии поджег родительский дом. Признавшись в содеянном, Ванька от­правился в колонию для несовершеннолетних, а его отец, совер­шенно сломленный, на следующий же день покинул село навсег­да¹⁶.

Для большинства единоличников (хотя и не для Спиридона Подифоровича) последним ударом стал изданный летом 1938 г. закон, облагавший единоличных крестьян особым налогом на ло­шадь в размере от 275 до 500 руб. Единственным способом избе­жать уплаты налога — или конфискации лошади за неуплату — было вступить в колхоз и отдать лошадь¹⁷. Большинство оставав­шихся еще единоличников так и сделали, и на этом их короткая глава в истории страны закончилась.