Человеческое, слишком человеческое

Ф. Ницше

Пневматическое объяснение природы. Метафизика объясняет книгу природы как бы пневматически, подобно тому, как церковь и ее ученые прежде толковали Библию. Нужна весьма большая рассудительность, чтобы применить к природе тот же самый характер строгого искусства объяснения, который филологи создали теперь для всех книг: стараться просто понимать, что книга хочет сказать, а не подозревать двойной смысл и тем более не предполагать его заранее. Но подобно тому, как даже в отношении книг плохое искусство объяснения отнюдь не преодолено окончательно и в самом лучшем и образованном обществе ещё постоянно наталкиваешься на остатки аллего­рического и мистического толкования, - так же. Дело обстоит и в отношении природы, и даже ещё гораздо хуже.

Метафизический мир. Несомненно, что метафизический мир мог бы суще­ствовать; абсолютная возможность этого вряд ли может быть оспариваема. Мы видим все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать этой головы; а между тем все же сохраняет силу вопрос: что осталось бы от мира, если отрезать голову? Этo есть чисто научный вопрос, мало способный оза­бочивать человека; но все, что доселе делало метафизические допущения ценными, ужасными, радостными для людей, что их создавало, есть страсть, заблуждение и самообман: веру в них воспитывали не самые лучшие, а са­мые, худшие методы познания. Открыть эти методы как основу всех суще­ствующих религий и метафизик - значит опровергнуть их! Тогда все еще сохраняется указанная выше возможность; но с ней просто нечего начать, не говоря уже о том, чтобы можно было ставить счастье, благо и жизнь в зависимость от хитросплетений такой возможности. Ибо о метафизическом мире нельзя было бы высказать ничего, кроме того, что он - иной мир, что это есть недоступное, непостижимое иное бытие; это была бы вещь с отрицательными качествами. Если бы существование такого мира было доказано совер­шенно точно, то все же было бы несомненно, иго самое безразличное из всех познаний есть именно его познание; еще более безразличное, чем моряку среди опасностей бури – познание химического анализа воды.

Безвредность метафизики в будущем. Как только религия, искусство и мо­раль будут описаны и их происхождение, так что их можно будет сполна объяснить, не прибегая к допущению метафизических вмешательств в начале и в середине пути, прекратится сильнейший интерес к чисто теоретической проблеме «вещи в себе» и «явления». Ибо - как бы цело ни обстояло здесь через религию, искусство и мораль мы не прикасаемся к «существу мира в себе»; мы находимся в области представления, и никакое «чаяние» не может унести нас дальше. Вопрос о том, каким образом наша картина мира может так сильно отличаться от освоенного существа мира, будет с полным спокойствием предоставлен физиологии и истории развития организмов и понятии.

Язык как мнимая наука. Значение языка для развития культуры состоит в том, что в нем человек установил особый миф наряду с прежним мифом, - место, которое он считал столь прочным, что, стоя на нем, переворачивал остальной мир и овладевал им. Поскольку человек в течение долгих эпох верил в понятия и имена вещей, как в aeternae veritates, он приобрёл ту гор­дость, которая возвысила его над животным: ему казалось, что в языке он действительно владеет познанием мира. Творец языка не был настолько скро­мен, чтобы думать, что он дал вещам лишь новые обозначения; он мнил напро­тив, что выразил в словах высшее знание вещей; и действительно, язык есть первая ступень в стремлении к науке. Вера в найденную истину явилась и здесь источником самых могущественных сил. Гораздо позднее - лишь те­перь - людям начинает уясняться, что своей верой в язык они распространили огромное заблуждение. К счастью, теперь уже слишком поздно, и развитие разума, основанное на этой вере, не может быть снова отменено. И логика также покоится на предпосылках, которым не соответствует ничего в дей­ствительном мире, например на допущении равенства вещей, тождества од­ной и той же вещи в различные моменты времени; но эта наука возникла в силу противоположной веры (что такого рода отношения подлинно существу­ют в реальном мире). Так же обстоит дело с математикой, которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины. <...>

Сверх-зверь. Зверь в нас должен быть обманут; мораль есть вынужденная ложь, без которой он растерзал бы нас. Без заблуждений, которые лежат в основе моральных допущений, человек остался бы зверем. Теперь же он при­знал себя чем-то высшим и поставил над собой строгие законы. Поэтому он ненавидит более близкие к зверству ступени; этим объяснимо господствовав­шее некогда презрение к рабу, как к нечеловеку, как к вещи. <...>

Надежда. Пандора принесла ларец с бедствиями и открыла его. То был подарок богов людям, по внешности прекрасный, соблазнительный дар, на­зывавшийся «ларцом счастья». И вот из него вылетели все бедствия, живые крылатые существа; с тех пор они кружат вокруг нас и денно и нощно причи­няют людям вред. Одно зло еще не успело выскользнуть из ларца, как Пандора по воле Зевса захлопнула крышку, и оно осталось там. Отныне у человека в доме навеки есть ларец счастья, и он мнит, что в нем обладает каким-то необычайным сокровищем; оно всегда к его услугам, и он пользуется им, когда захочет, ибо он не знает, что этот ларец, принесенный Пандорой, был ларцом зла, и считает оставшееся зло за величайшее благо и счастье это и есть надежда. А именно, Зевс хотел, чтобы человек, сколько бы его ни мучили иные бедствия, не бросал жизни, а всегда вновь давал бы себя мучить. Для этого он дал человеку надежду: она в действительности есть худшее из зол; ибо удлиняет мучение людей. <...>

Мораль зрелой личности. До сих пор подлинным признаком морального действия считалась его безличность; и доказано, что мотивом, по которому хвалили и одобряли безличные действия, была вначале их связь с общей пользой. Не предстоит ли существенное изменение этих взглядов теперь, когда все лучше начинают понимать, что именно наиболее. Личные мотивы полезнее всего и для общего блага; так что именно строго личное поведение соответствует современному понятию моральности (как общеполезности)? Создать из себя цельную личность и во всем, что делаешь, иметь в виду ее высшее благо это дает больше, чем сострадательные побуждения и действия ради других. Правда, все мы еще страдаем от недостаточного внимания к личному в нас, оно плохо развито - признаемся в этом; наше чувство, напротив насильно отвлекли от него и отдали в жертву государству, науке, всему нуждающемуся, как будто это личное было чем-то дурным, что должно быть принесено в жертву. Теперь мы тоже хотим трудиться для наших близких, но лишь постольку, поскольку мы находим в этой работе нашу высшую пользу не более и не менее. Все сводится лишь к тому, что человек считает своей пользой, именно незрелая, неразвитая, грубая личность будет понимать ее грубее всего.

Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое /
Пер. С.Л. Франка // Соч.: В 2 т. Т 1. М., 1990.
С. 243--245, 268, 281, 288 ---289.