Исповедь. Я с 16-ти лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с

Л. Н. Толстой

Я с 16-ти лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак не мог бы сказать. Верил я и в Бога, или, скорее, я не отрицал Бога, но какого Бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.

Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя - то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью - единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование, и какая была, его цель, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, - и учился всему, чему мог и на что наталкивала жизнь, я старался совершенствовать свою волю... <...> Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми.. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче других. <...>

Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни - и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испы­тали то же. Я всею душой желал быть хорошим, но я был молод, у меня были стрясти, и я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда и пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои жела­ния: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и на­смешки; д как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть, - все это уважалось. <...>

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтобы убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступле­ние, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

Так я жил десять лет.

В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писа­ниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих под видом равнодушия и даже легкой насмешливости те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили.

Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писа­телями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои попытки сде­латься лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили тео­рию, которая ее оправдывала. <...>

Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать - как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, - мы не знаем, что ответить... <...>

Так прошло еще пятнадцать лет...

Так и жил, но пять лет тому назад со мною стаю случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не зиял, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: зачем? Ну, а потом?

Сначала мне показалось, что это так - бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалась, что это все известно и что, если когда я захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, - что теперь мне только некогда заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая все на одно место, сплотились эти вопросы, без ответов, в одно черное пятно.

Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельной внут­ренней болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и слипаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растет, и больной не успеет оглянуться, как уже сознает, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это смерть.

То же случилось и со мной. Я понял, что это не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются все те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми; простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разре­шить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные вопросы и жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю - зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: _«Ну_, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что же?»...И я ничего и ничего не мог ответить. <...>

Я почувствовал, что-то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить.

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не ды­шать, не есть, не мать, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, я вперед знал, что удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет.

Если бы пришла волшебница и предложила бы мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, и чем она состояла. Истина была та, что жизнь есть бессмыслица. <...>

Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти - полного унич­тожения. <...>

Меня только удивляло то, как я мог не понимать этого в самом начале. Ведь это так давно известно всем. Не нынче - завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно!

Толстой Л. Н. Исповедь. В чем моя вера? Л., 1991.

С. 34-35, 35, 36, 37, 39, 43, 44-45, 46, 48.

Список рекомендуемой литературы

Августин Аврелий. Исповедь. М., 1991.

Аврелий М. Наедине с собой. Размышления // Римские стоики. М., 1995.

Бакунин М. А. Исповедь и письмо Александру Второму. Петроград, 1921.

Баткин Л. М. Не мечтайте о себе: О культурно-историческом смысле «Я» в «Исповеди» бл. Августина. М., 1993.

Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1991.

Верлен П. Исповедь. М., 1995.

Гоголь Н. В. Авторская исповедь // Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990.

Ирецкий А. Н., Рукавцова О. М., Псалтопулу Д. Исповедь церковная и литературная. Нравственно-педагогический опыт российского общества // Опыт религиозной жизни и ценности культуры. СПб., 1994.

Марков Б. В. Исповедь и признание // Перспективы метафизики. СПб., 1997.

Мясников Л. А. Тайна и смысл индивидуального бытия. Екатеринбург, 1993.

Ницше Ф. Ессе Homo // Ницше Ф. Сочинения: В 2 тт. М., 1990. Т. 1.

Рабинович В. Л. Исповедь книгочея, который учил букве, и укреплял дух. М., 1991.

Руссо Ж.-Ж. Исповедь // Руссо Ж.-Ж. Избр. Соч. М., 1961. Т. 3.

Толстой Л. Н. Исповедь. В чем моя вера? Л., 1991.

Трубина Е. Г. Рассказанное Я: Проблема персональной идентичности в философии современности. Екатеринбург, 1995.

Уваров М. С. Архитектоника исповедального слова. СПб., 1998.

Глава III