Первый самостоятельный отчет 12 страница

По окончании этой процедуры Юлиан Евгеньевич, до того не проронивший ни слова, лишь взиравший не без интереса, как меня терзают, и как я отчаянно выцарапываюсь, подошел и сказал:

- Ну, поздравляю. Тебя прощупали и признали. Если ты так же отлично защитишь отчет – у тебя будут все шансы стать классным специалистом. Наша научная элита восприняла тебя. Удачи, Лев!

- А кто этот въедливый старикашка, который чуть не сожрал меня?

- Ты его не знаешь? Ну, ты даешь! Да это же великий Урванцев, лучший знаток Таймыра, первооткрыватель норильских руд!

Ну, Н.Н.Урванцева я, конечно же, знал. Правда, воспринимал его, как нечто столь же далекое, как Пири, Амундсен, Седов... Я как-то и не думал, что этот человек еще жив и совершенно не подозревал, что мы с ним работаем в одном институте!

Где-то через неделю мы встретились с ним на лестнице. Я почтительно поздоровался, а он остановил меня:

- Молодой человек! Вы, возможно уже и забыли, но я недавно задал Вам немало вопросов. Я хотел бы, чтобы Вы написали Ваши ответы, и лучше в той последовательности, как я Вас спрашивал. Вопросы не нужны, я их и так помню. Мне нужны только Ваши ответы. Постарайтесь уместиться где-то на 10-12 машинописных страничках. Конечно, мне нужен машинописный текст – я слишком стар, чтобы разбирать чьи-нибудь каракули.

Задание было нелегким. Мысленно я послал этого старикана к черту. Но я был воспитанным человеком, а потому не мог не выполнить просьбу старца. Николай Николаевич дал мне двухнедельный срок. Через 10 дней я принес ему дюжину страничек. Он пробежал их глазами:

- Что ж, меня это устраивает. Вы разрешите мне использовать эту Вашу писанину по своему усмотрению?

- Конечно.

- Спасибо. Только еще одна просьба: поставьте в конце Ваш автограф. Я, знаете ли, привык к порядку!

Спустя некоторое время, Н.Н.Урванцев вызвал меня к себе в кабинет и попросил сделать к тому тексту пару картинок: разрез и план, иллюстрирующие взаимоотношения гранитов и гнейсов. Я сделал эти рисунки, отдал их Николаю Николаевичу и думать забыл об этой истории. А через год вышел из печати очередной сборник трудов НИИГА с моей статьей "О природе порфировидных гнейсо-гранитов Таймыра". Это была моя первая статья, и все было бы прекрасно, кроме одного: я ее не писал! Редактором сборника был Н.Н.Урванцев. К этому времени я уже был частым гостем его кабинета, поскольку у него было чему учиться! Я взял этот сборник, и пошел к редактору. Николай Николаевич все понял, полез в нижний ящик письменного стола и вытащил пожелтевшую пачку листов:

- Чья подпись? Ваша? Можете сесть и прочитать. Я ничего не добавил, ничего не убавил. Все, что изменено, это обычная редакторская косметическая правка! Так что, молодой человек, это Ваша статья!

- Николай Николаевич! Но это же ответы на Ваши вопросы! Не было б вопросов – откуда взялись бы ответы?!

- Согласен. Но ответы все-таки Ваши. Я понял, что Вы привезли интереснейший материал. Своими вопросами я хотел прояснить, понимаете ли Вы сами то, о чем говорят Ваши наблюдения. Ну и еще я хотел систематизировать Ваши мысли, помочь Вам упорядочить их. Мне это удалось, чему я рад. Поздравляю Вас с хорошим началом!

- Пусть так, но почему же тогда не две фамилии: моя и Ваша?

- А зачем мне это, Лева? Мне не нужна чужая слава. Это все Ваше – и материал, и мысли. Я лишь помог Вам правильно их выразить. И хватит об этом. Всего доброго!

Вот так появилась моя первая публикация. Вдохновленный этим я тут же написал статью для Вестника ЛГУ "О мигматитах Центрального Таймыра" и подал заявление в заочную аспирантуру родного университета. Приемные экзамены я сдал успешно, а до того, в апреле 1958 года я отлично защитил свой первый самостоятельный отчет. Работать прошедшей зимой мне пришлось много, но я по-прежнему был регулярным читателем Всесоюзной геологической библиотеки. Как и прежде я любил театр, и мы с Наташей нередко бывали в Мариинке, хотя теперь нам приходилось делать это по очереди: кто-то нянчился с Мишей, а кто-то шел в театр. Наташа возобновила учебу в университете и писала дипломную работу по Таймырским материалам.

Жизнь медленно, но неуклонно менялась. Шел пятый год после смерти Сталина. Уже был прочитан знаменитый "закрытый доклад Хрущева", назревало то, что вскоре назвали оттепелью. Ее первыми проявлениями были визиты зарубежных артистов и ученых. Особо мне запомнилось два таких события – приезд в нашу страну французского киноартиста и шансоне Ива Монтана и приезд в Ленинград глубоко почитаемого мной английского геолога Г. Рида. Ива Монтана мы с Наташей смотрели только по телевизору, причем своего у нас не было, а цветных телевизоров тогда не было и в помине. Мы поехали к Игорю Соловьеву и у него дома на нечетком черно-белом экране просмотрели этот выдающийся концерт. Я и сейчас помню мелодии главных шлягеров: "Зимний велодром", "Се-Си-Бон", "Парижский Гамен", "На рассвете", ну и конечно же знаменитые "Осенние листья" Жана Косма:

...Уж давно остыл тот гранит.

Твой след волной морскою смыт.

Только сердце у меня - не камень.

Оно каждый шаг твой хранит!

Долгоиграющую пластинку с записью того концерта я храню, а порой слушаю и сейчас.

В отличие от Монтана, о котором я узнал всего-то за месяц до его приезда из великолепной радиопередачи, подготовленной знаменитым нашим кукольником С. В. Образцовым, Г. Рида я знал и чтил давно. Нам неоднократно говорил о нем в своих лекциях Н. Г. Судовиков. В год своего "дообучения" я прочитал все работы Г. Рида, переведенные на русский язык, а кое что осилил и в оригинале. Я знал, что он был президентом Королевского геологического общества Великобритании и понимал, что это один из наиболее выдающихся геологов современности. Я и мечтать не смел, что когда-нибудь увижу его, и вдруг мне сказали, что он приезжает и сделает доклад в Ленинградском университете. Конечно, я пришел. Таких, как я, набралось много, и в последний момент пришлось перенести доклад из 52-й аудитории геолфака, где обычно проходили все "массовые мероприятия факультета" в белоколонный актовый зал ЛГУ. Зал был полон. Невысокий полулысый-полуседой весьма пожилой человек со склеротическими красными жилками на висках и на носу, но с удивительно ясными и юношески задорными глазами подошел к громоздкому старомодному диапроектору. Свой доклад он сопровождал демонстрацией многих десятков слайдов: геологические карты, планы, фотографии обнажений, штуфов, шлифов. Доклад шел в синхронном переводе, но все было понятно без слов! Я ждал (как и большинство собравшихся) рассказа о гранитизации, но неожиданно он рассказал совсем о другом – о несомненно магматических гипабиссальных гранитах Северной Ирландии, а заодно о сопровождавших их флюидизатно-эксплозивных брекчиях, выполнявших валунные дайки и диатремы. Я и не думал тогда, что услышанное станет востребованным для меня через 30 лет, когда я встречу такие же граниты, с такими же валунными дайками и диатремами, на севере Урала! Я смотрел на эти непонятные породы в уральских обнажениях, а в памяти вплывали давным-давно виденные слайды и шутливый голос Г.Рида:

- Текстурно эти породы совершенно подобны кимберлитам: хорошо окатанные обломки погружены в туфоподобную массу, только состав у них совсем другой: не кимберлитовый, а гранитный, да и алмазов в этих породах мы, к сожалению, не нашли!

Тут же пронеслось шушуканье по аудитории: «Алмазы в гранитах? Алмазы в гранитах? Причем тут алмазы? Что за чушь? Или шутка? Английский юмор?». Я тоже решил, что это английский юмор. Но все запомнилось, и спустя 30 лет – сработало, подсказав правильное решение, когда я встретился с такими же породами на Урале!

Были и еще приметы нового. Одним из рабочих нашей экспедиции был недоучившийся грузин Марк Браудзе, неоднократно утверждавший в подпитии, что Берия – его родственник и очень хороший человек, а Хрущев – “жирная кукурузная свинья”. Как и положено, нашелся стукач-доброволец, написавший донос. Как и положено, многих из нас допросили. Но что было просто невероятным, – Марка Браудзе всего лишь оштрафовали в административном порядке за хулиганство и предупредили, что в случае повторения таких высказываний, оскорбляющих главное лицо страны, он может получить срок "за злостное хулиганство", но в тот момент его никто не арестовал! Не арестовали его и потом, ибо Марк стал осторожнее и осмотрительнее в выражениях. Но мы прекрасно знали, что пять лет назад арестовывали и за куда более невинные вещи! Просто не верилось!

А тем временем приближалось новое лето. Моя "особая тема" завершилась. Закончилась и работа по составлению листов миллионной карты. Надо было как-то устраиваться дальше. К счастью для меня, было решено провести работы по составлению карты пегматитовых полей Таймыра с оценкой их перспектив на мусковит и берилл. Начальником экспедиции был назначен Л. А. Чайка, которому понадобился "специалист по гранитам с навыками геолога-съемщика". Я уже успел заслужить репутацию такового, был приглашен и ответил согласием. Я не рискнул попросить Леонида Андреевича взять и Наташу, а ей надо было куда-нибудь устраиваться после университета. Спасибо Гарику Грикурову: он сходил к М. Г. Равичу – заместителю директора по науке, недавно вернувшемуся из Антарктиды. Михаилу Григорьевичу нужен был "черный негр": молодой и грамотный петрограф, без каких-либо претензий на научную деятельность, который мог бы все свое время отдать изучению и описанию шлифов своего шефа, без каких-либо личных прав на результаты своего труда. Условия были откровенно-кабальные, но делать было нечего – Наташа их приняла. Равич проверил ее петрографическую грамотность, остался вполне удовлетворен, и даже согласился быть рецензентом ее дипломной работы. Работа ему тоже понравилась, и он выставил отличную оценку. Подписывая заявку на Наташино распределение, он пообещал ей через два года полное освобождение "из рабства" и даже личное содействие в устройстве в какую-нибудь интересную экспедицию, но два года она должна была работать, не разгибая спины и без капризов! Соглашение состоялось, и через пару недель 20 мая я вновь улетел на Таймыр. На сей раз, мы летели спецрейсом ЛИ-2 от самого Питера (из аэропорта Пулково) до Тареи, а оттуда лыжным вариантом ЛИ-2 в заброшенный поселок Бирули в северной части берега Харитона Лаптева, который мы планировали использовать в качестве своей экспедиционной базы.

БИРУЛИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Главной задачей Бирулинской экспедиции была переоценка перспектив уже известного месторождения (вернее – группы месторождений) мусковита с отбором нескольких технологических проб, которые следовало вывезти на слюдяную фабрику для всесторонней оценки. Кроме того, следовало оценить перспективность сопутствующей берилловой минерализации: подсчитать запасы берилла по известным пегматитовым телам, оценить возможность его параллельного извлечения и, наконец, отобрать технологическую пробу бериллового концентрата. Всеми этими делами было занято 32 человека из состава экспедиции, но еще четверо составляли мой автономный поисково-съемочный отряд, задачей которого было выявление и картирование новых полей развития пегматитовых жил с предварительной оценкой их слюдоносности и бериллоносности. Район работ экспедиции оказался одним из самых “титулованных” на Таймыре: остров Нансена, мыс Иогансена, гора Свердрупа, пролив Фрама, гавань Колин-Арчера, и тут же рейд Зари, п-ов Зари, плато Вальтера, реки Коломейцева, Толля, Зееберга, заливы Миддендерфа, Вальера, Зееберга и Бирули, а также большой остров Расторгуева, который еще на картах двадцатых годов именовался островом Колчака. Откуда такое изобилие известных имен на участке 20х50 км? Когда-то узким проливом, названным его именем, проходил знаменитый Нансеновский Фрам, перед тем как, вмерзнув в лед, отправиться в дрейф, обессмертивший имя судна, и прославивший руководителя экспедиции. Тогда-то и появились на карте Таймыра норвежские названия, включая и бухту Колин-Арчера, названную так в честь судостроителя, на верфи которого был построен Фрам.

Менее чем через 10 лет у берегов Таймыра зазимовала яхта Заря, также построенная на верфях Колин-Арчера – судно экспедиции Э. В. Толля, отправившейся на поиски Земли Санникова. Заря провела в ледяном мешке бухты, названной рейдом Зари, около полуострова того же имени почти год. Тогда все окрестные реки, горы и многие острова получили имена участников экспедиции: ее начальника барона Толля, капитана Коломейцева, гидрографа лейтенанта Колчака, штурмана Зееберга, зоолога и художника Бялыницкого-Бирули, доктора Вальтера, офицеров Горностаева и Еремеева, матросов Жилин, Толстого, Расторгуева, боцмана Бегичева. Вот чьи имена украсили тогда карту Таймыра. Нам предстояло жить и работать на той земле, где работали и жили эти люди! Но были еще и третий и четвертый срезы истории: на карте изобиловали и такие названия, как бухта Стахановцев, мыс Ударников, остров пилота Алексеева, пилота Махоткина, мыс Каминского, что увековечивало эпоху героического освоения севера в тридцатые годы, в период становления Главсевморпути. А из архивных отчетных материалов мы знали, что в конце сороковых годов на п-ове Еремеева, острове Нансена и берегах залива Бирули работала слюдяная экспедиция треста Арктикразведка, а также некая 21-я экспедиция Норильского комбината, базу которой мы намеревались реставрировать и использовать для своих целей.

Итак, в первых числах июня 1958 года наш ЛИ-2 с бортовым номером Н-547 под управлением опытного полярного летчика В. Попова коснулся своими лыжами гладкого льда бухты Бирули. От берега бухты вверх по откосу взбегали домики, укрытые снегом до самых крыш. Сияло незакатное солнце, и первое, что мы предприняли после отлета самолета за второй группой сотрудников нашей экспедиции и за оставшимся грузом, это инвентаризация сохранившихся в поселке строений. Предназначение двух из них не вызывало сомнений. Плотный приземистый рубленый домик с единственным крохотным окошком, расположенный у самого берега бухты, был, конечно же, баней, а дом, стоявший несколько на отшибе, выше всех по склону – радиостанцией. Об этом свидетельствовала стоявшая рядом высокая крепкая мачта с обрывками антенны. Поскольку рация стояла на самом верху, она меньше других домов была занесена снегом: всего лишь по окна. Поэтому ее легче было расчистить и подготовить под жилье. С нее мы и начали возрождение поселка. Туда устремились мужчины с лопатами, а две наши единственные женщины – минералог Лина Дахия и оператор-спектроскопист Аня Травина, которой предстояло наладить экспрессное определение бериллия в пробах, отправились бродить от домика к домику, составляя предварительное заключение об их прежнем назначении, степени сохранности и возможности дальнейшего использования. Вскоре к ним присоеденились начальник экспедиции Чайка и завхоз Якубовский.

Через пару часов "хижина на холме" была расчищена. Она стояла на самой высокой точке полуострова Еремеева. Оттуда в одну сторону была видна, как на ладони, вся бухта Бирули, а в другую сторону, при взгляде на север, – пролив Фрама и лежащий за ним, всего в 3 – 4 километрах от нас, узкий, длинный и извилистый остров Нансена. Радиостанция размещалась во вполне приличном финском щитовом домике, который неплохо сохранился. Целы были и обе печки – плиты с обогревательными щитками. Разломав старые консервные ящики, мы разожгли их. Вначале они немилосердно дымили, но постепенно просохли, тяга наладилась, и огонь загудел. В сенях нашлась пара мешков каменного угля. Еще немного и плиты раскалились до вишневого цвета. По комнатам растекалось приятное тепло. Мы совместили легкий "ланч" с отдыхом, завершив все горячим чаем. А тем временем "бригада учета" подвела итог предварительной инвентаризации: около бани (а это действительно была баня) стоял длинный склад-ангар – почти пустой, но с добротными стеллажами. В одном из "отсеков" сохранилась хорошая вентиляционная труба. Там мы решили поставить генератор, чтобы вырабатывать ток для спектральной лаборатории, освещения поселка и зарядки аккумуляторов. В доме поблизости находилась и кухня с громадной плитой и русской печкой, где можно было наладить регулярную выпечку хлеба, там же был большой зал для столовой. Кроме того в поселке было 8 щитовых домиков по 3-4 комнаты в каждом. Если добавить к ним и домик радиостанции, то каждый участник экспедиции мог получить по комнате, но так как далеко не все мечтали об одиночестве, комнаты у нас были даже в избытке. Мы отвели одну из них под камералку. Но начинать надо было все-таки с жилья. Хуже всего обстояло дело с печами: дымоходы уцелели только в домике радиостанции. В других где-то упали трубы, а где-то развалились обогревательные щитки. Я аккуратно разобрал один щиток, понял принцип чередования обогревательных колен дымохода, собрал этот щиток заново. Назавтра я стал перекладывать печи во всех домах, получил почетное звание "печник", а через 3 дня из всех труб поднимались веселые столбы дыма! Наш "город" жил!

Последним рейсом к нам прибыли 30 ездовых собак в сопровождении своих погонщиков. До таянья снега псы должны были стать нашим главным транспортом. Две полноценных упряжки, и два каюра. Я впервые видел ездовых собак, мне стало смешно и весело, словно я, как в далеком детстве, собрался играть в полярников. Поначалу казалось, что псы эти различаются лишь мастью. Но прошло не больше недели и я понял, что они все индивидуальны, у каждой собаки свой характер, свой нрав и только ей присущее лицо – именно лицо, а не морда!

Через пару дней наш ЛИ-2 еще разок залетел в Бирули, приветно покачал крыльями, но садиться не стал: снизившись над поселком, он сбросил штук 20 нерпичьих туш – корм для собак на первое время, пока мы не наладим его добычу сами. Сброс был выполнен точно, все туши легли на самой окраине поселка, лишь последняя нерпа угодила в крышу бани, чуть не разворотив печную трубу. Время шло. Все дома были расчищены, снаряжение прибрано в складские помещения. Мы устроились с теплом и комфортом – тем более, что на берегу моря, на гранитной скале, у которой, видимо, швартовались, как у пирса, морские суда, обнаружилась громадная куча угля – больше ста тонн, а береговые пляжи изобиловали выброшенными бревнами: так называемым "плавником". Так что смерть от холода нам явно не грозила. Во всяком случае, пока.

Итак, все работы по благоустройству были выполнены, но земля еще была под снегом, который, казалось, и не думал таять. Вот тут-то и пригодились собаки: нам предстояло выполнить маршрутные магнитометрические исследования... На каждой нарте размещался каюр и геофизик с магнитометром. На одной из нарт ехал я, чтобы выполнять попутно геологические наблюдения. Главной проблемой было измерение расстояний. Магнитометрические измерения предстояло делать через каждые 100 или 250 метров, в зависимости от избранной детальности. Но как же их отмерить? Оказалось, что эту задачу давно уже решил Н. Н. Урванцев, в годы своей работы на Северной Земле. К нартам крепилось сзади велосипедное колесо. Колесо катилось по заснеженной тундре, а велосипедный спидометр отсчитывал метры пройденного пути! Каюр смотрел вперед, а геофизик смотрел на показания счетчика: как только намеченное расстояние было пройдено, он дергал шнур, привязанный к локтю каюра, и тот останавливал упряжку. Геофизик соскакивал с саней, быстро ставил треногу, снимал замер, и мы ехали дальше!

Очень интересным был отъезд. Собаки застоялись, а потому сами повизгивали от нетерпения! Вначале они бежали очень быстро, и в первый день мы одолели почти 70 километров, за второй день – чуть больше тридцати, а за третий день наши собачки проковыляли меньше двадцати. К тому же, к исходу третьего дня нас застигла пурга. Весной на севере это совсем не редкость. Опытный каюр сразу заметил приближение снеговой тучи, а потому мы успели заранее выбрать укрытие от ветра между скалами, поставить там палатку и укрепить ее, солидно обсыпав снегом. Рядом с палаткой в снегу вырыли ямку для собак. Как это принято у северян, их на ночь не освобождают от постромков – они так и спят в упряжке, чтобы не убежали обратно, в базовый лагерь. Перед сном их основательно накормили свежемороженой рыбой. Только мы забрались в палатку, чтобы подкрепиться самим, на нас обрушилась пурга. Что это такое, я знал по прошлому году: рев и свист ветра и ничего не видно в этом сплошном клубящемся потоке летящего снега!

Мы отлеживались двое суток. Кончилась пурга внезапно – ветер стих, как по команде, вой и свист прекратились. Я расшнуровал палатку и с трудом выбрался. Синее небо, слепящее солнце да искристый снег, укрывший все вокруг. Не видно было ни нарт, на месте которых возвышалось два сугроба, ни собак: лишь поднимавшийся парок указывал место ямки, в которой они отлеживались. Мы стали раскапывать нарты и освобождать друзей из снежного плена. Хорошо, что у нас была пара железных лопат, и мы заблаговременно уложили их в своей палатке. Снег в пургу неоднократно передувается, поэтому, в конечном счете, снежинки укладываются так плотно друг к другу, что получается сплошной монолит. По снежным сугробам после пурги не проваливаясь (и почти не оставляя следов!) ходят трактора. Из такого снега можно выпиливать плотные кирпичи. Именно из таких снежных кирпичей гренландские эскимосы строят свои снежные жилища – иглу. Не без труда мы раскопали всё. Собаки лежали, сбившись в плотный клубок. Пришлось повозиться с распутыванием упряжи. Наконец всё было готово. Мы поели сами, накормили собак и тронулись в обратный путь.

Езда на нартах – интересное занятие. Отдохнувшие собаки бегут очень быстро. Мороз около 200, а потому, несмотря на ласковое весеннее солнце, холод постепенно проникает всюду. Мы были одеты солидно: шерстяная вязаная одежда, меховые штаны, меховые куртки, а поверх всего этого – сакуй из оленьего меха. Сакуй – это то же, что ненецкая малица: шуба с капюшоном и рукавами, но без разреза спереди, без каких-либо завязок и пуговиц. Его надевают через голову. И даже в такой одежде через полчаса становилось холодно. Замерзаешь, соскакиваешь с нарт, и какое-то время бежишь рядом. Бег в такой громоздкой и тяжелой одежде быстро согревает почти до пота. Почти – потому, что потеть не рекомендуется. Как только начинаешь ощущать жару, надо прыгать на нарты и ехать дальше.

Собак на Таймыре запрягают веером. Справа бежит вожак. Поводок у него более длинный. Если вожак бежит вровень с другими псами, то поводок не натягивается. Вожак бежит налегке, не напрягаясь, но зато наблюдает за всеми, и как только увидит, что кто-то халтурит, у кого-то поводок провисает, он тут же слегка кусает лодыря за икры. Легкого намека бывает достаточно! Зато на подъемах, где тяжело, вожак тянет и сам, вдохновляя всех личным примером. Вожак прекрасно понимает команды, и в зависимости от них может ускорить бег упряжки, может повернуть ее вправо, влево, повернуть круто, или по большой дуге, может остановиться – словом делает все, что требует погонщик. Но одного ума и знания команд недостаточно – вожак должен обладать непререкаемым авторитетом. Любая собака упряжки везде и всегда должна подчиняться ему беспрекословно. Когда собак кормят, первым ест вожак, и никто не смеет прикоснуться к еде, пока он не насытится. Когда справляется собачья свадьба, первым получает свою порцию счастья тоже вожак. Другие только почтительно смотрят издали. Их черед приходит, когда вожак натешится. Надо ли говорить, что хороший вожак стоит дорого, а очень хороший вожак – это всегда предмет гордости хозяина.

Очень интересны взаимоотношения "членов упряжки". Я не зря сказал "членов", поскольку упряжка – это типичный трудовой коллектив. Если какая-нибудь собака по той или иной причине не участвовала в очередном маршруте, то есть. не работала в коллективе, ее нельзя кормить вместе со всеми – остальные псы отгонят ее от еды. Нельзя ее и помещать на ночлег в собачий хлев ("котух"): там обязательно состоится "разборка", и ее могут загрызть насмерть, но уж серьезно покусают – обязательно! Она так и будет жить изгоем до следующего маршрута. Вот когда она отработает свое бок о бок с остальными, – все прошлые "грехи" будут списаны. Она вновь станет "своя", со всеми правами. А права немалые: если на нее нападут чужие собаки, то, сколько бы их ни было, – вся упряжка придет на выручку! Во время ночных разборок треплют не только пропустивших работу, но и просто лентяев, тянувших лямку не в полную силу, из-за чего другим приходилось тяжелее. Но случаются и драматичные ситуации. У одного промысловика оказалось в упряжке слишком много лодырей, и всего три работящих пса, вместе с вожаком. В маршруте хозяин вынужден был часто взбадривать лентяев кнутом. В первую же ночь лодыри учинили бунт, и загрызли насмерть двух тружеников. Вожак неистово отбивался. К счастью для него хозяин еще не спал и был близко. Услышав отчаянную грызню, он вошел в котух и усмирил бунтовщиков. Суд хозяина был коротким и суровым – он перестрелял всех бунтовщиков и купил новых собак, поставив во главе новой упряжки старого вожака.

Но вернемся к своим псам. Они устали и уже не бежали, а шли легкой трусцой, но по мере приближения к дому их поведение менялось. Когда осталось километров 15, псы поняли, что мы возвращаемся, и вновь перешли на бег. Их уже не надо было погонять. Они радостно повизгивали и усердно налегали на лямки. Когда впереди показался поселок, они бежали так, словно и не было этих нелегких дней. Упряжки мчались наперегонки, и надо было следить, чтобы они не "подрезали" друг друга. В Бирули мы влетели с шиком, под звонкий собачий лай. Тут же погонщики (впервые за пять суток!) распрягли собак и досыта накормили их. Каждая труженица получила по большому куску жирного тюленьего мяса. А вечером им дали специально приготовленную теплую жиденькую кашу на мясном отваре. Ночь они дружно, без всяких разборок, проспали в тепле. Что же до меня, то я рад был, что на мою долю выпало участие пусть и не в особо длинных, но все же настоящих «собачьих маршрутах». Я понимаю, что их не сравнить с маршрутами Р. Пири к северному полюсу и Р. Амундсена к южному. Не сравнить их даже с маршрутом Коломейцева, выполненным из той же бухты Бирули в начале 1901 г. во время зимовки Зари у берегов Таймыра. Лейтенант Коломейцев с двумя матросами на двух нартах прошел до острова Диксон и далее к Дудинке, оттуда вышел к Волочанке и вернулся через Хатангу и озеро Таймыр к месту зимовки экспедиции. Общая протяженность маршрута превышала 1500 километров. Мой маршрут не дотянул и до 150. Но все-таки я познал, что это такое. Я слышал и свист пурги, и собачий лай, и скрип снега под полозьями нарт, и хриплые крики каюра: "Пот, пот, пот! Атта!". Это подлинная арктическая симфония, забыть которую невозможно!

Той весной я участвовал еще в трех нартовых геофизических маршрутах, а в начале июля, когда снег уже во всю таял, мой отряд отправился на двух упряжках на реку Толевую. Туда заблаговременно одним из рейсов ЛИ-2, завозивших нас в Бирули, было заброшено попутно основное снаряжение толевского отряда: три палатки, пара надувных резиновых лодок, запас продуктов на месяц и целая бочка керосина для примусов. Нам предстояло составить карту пегматитовых полей бассейна Толевой, где нашими предшественниками было выявлено к тому времени немало пегматитовых жил. Затем нам предстояло спуститься на резиновых лодках по Толевой до ее впадения в залив Миддендорфа, составив детальный разрез протерозойской сланцевой толщи в Толевском каньоне. Далее мы должны были, по мере возможности (где на веслах, а где и бечевой) пройти около 50 км вдоль южного берега залива Миддендорфа до его крайней восточной точки – устья реки Опаловой. Оттуда следовало выходить налегке пешком в Бирули, до которых оставалось менее 40 км. Лодки, палатки и все прочее имущество, включая и собранную коллекцию, предполагалось оставить в устье Опаловой, подготовив к вывозу в зимнее время лыжным вариантом Аннушки или на нартах.

Мы прибыли к Толевой как раз вовремя. Подвижек льда на реке еще не было, наш груз благополучно покоился под брезентом. Его не разорили ни песцы, ни белые медведи, которые по весне нередко бродят у морского побережья. Наутро упряжки с погонщиками отправились домой в Бирули, а мы стали обживать новое место. Мой отряд был на этот раз чисто мужским: я, геофизик Дима Гвиздь, техник-промывальщик Федя Огурцов и радист Володя Еремеев. Все они были весьма интересные люди, к тому же, в отличие от меня, обладавшие большим арктическим опытом. Гвиздь и Огурцов не один сезон работали со знаменитым В. А. Вакаром, а потому могли добыть еду в любой точке Арктики. Они научили меня собирать чаячьи яйца и ловить рыбу на перемет – длинный шнур, натянутый поперек реки, к которому подвязывались десятка два поводков с крупными крючками-тройниками. На крючки с вечера наживлялись куски любого мяса (птичьего, оленьего), а утром с перемета можно было снять парочку громадных налимов, которых мы особо не жаловали, и трех-четырех таймырских гольцов – прекрасных лососей, чье нежное красное мясо по жирности и вкусу не уступало семужьему. Мы были вооружены "до зубов": четыре боевых карабина и две малокалиберки, у Гвиздя был наган, а у Еремеева (радиста) пистолет ТТ – должно быть для охраны рации и связанных с радиосвязью секретов. Была еще пара ракетниц и целая коробка ракет. Надо сказать, что этот арсенал был избыточным. Медведи к нам не приходили, волки довольствовались охотой на диких оленей. Мы тоже охотились на оленей, но нам для этого вполне хватило бы и одного карабина! Другое дело ракетницы – они надежно помогали подавать сигналы при ухудшении видимости (в туман, в дождь) тем, кто был застигнут непогодой в маршруте и мог проскочить мимо лагеря.