Первый самостоятельный отчет 11 страница

Жизнь и цветение всюду. Но стоит дохнуть даже слабому ветерку с севера, и сразу становится холодно. Поэтому само понятие лето применительно к северу Таймыра (за горами Бырранга) весьма относительно. Весна тут плавно переходит в осень. Но все же большинство полярников и экспедиционников считает летом период от окончания половодья на реках до начала нового ледостава, что укладывается обычно в интервал с начала июля до конца августа. В первый же сезон я узнал, что снег на Таймыре может пойти в любое время: каждую неделю случаются метели, когда снег укрывает землю сплошным покровом, сохраняющимся 1-2 дня. Потом он тает, наступает тепло, дней на пять, и снова падает снег... Воздух в тундре чист, и даль безгранична. В ясную погоду видимость, как говорят летчики, "до упора". С горы вид открывается километров на 30. Иногда, возвращаясь из маршрута, мы видели свою палатку, как на ладони. Видны все детали, включая растяжки. Кажется, до нее рукой подать. Но идешь, идешь, идешь, – а она все не приближается. И так до тех пор, пока почти не воткнешься в нее. Нет масштаба, не с чем сравнивать величину, а потому невозможно оценить удаленность!

Очень странно, почти сказочно, выглядит тундра белой полярной ночью. Незакатное солнце заливает ее светом, но где-то в час ночи прекращается любая жизнь: птицы засыпают на гнездовьях, спят олени. Кажется, что засыпает даже ветер... Лишь неугомонные песцы шныряют в поисках добычи, нарушая тишину спящей тундры своим противным, мерзким криком, представляющим собой что-то вроде смеси хриплого лая с шипящим мяуканьем. А где-то часа в два ночи начинают попискивать кулички, потом раздаются пронзительные крики чаек, начинает дуть ветер, появляются волны на озерах, – тундра просыпается. Колдовские чары рассеиваются, и мир становится реальным, привычным.

Через 10 дней мы заверили работы на южном контакте гранитного массива. Я сообщил об этом на Тарейскую базу и попросил самолет для переброски на северный контакт. В назначенное время машина пришла за нами. Оказалось, что экипаж уже выбрал площадку для нового лагеря, опробовал ее, и там нас ждет какой-то сюрприз. Но сюрприз нас ждал и здесь: забрать двоих и оставить одного... А вдруг погода испортится, и что он будет делать один? Пилот размышлял не очень долго: «Грузи все! Полетим одним рейсом.». И вот с косы, на которую мы и сели не очень-то уверенно, пришлось взлетать с полной загрузкой. Первая попытка не удалась. Скорость отрыва явно не достигалась. Пилот сбросил обороты, затормозил, развернулся и загнал машину в реку до глубины примерно полметра. Там он зажал тормоз шасси и начал разгонять двигатель. Вращающийся пропеллер поднял тучу брызг. Но вот тормоза убраны, самолет рванулся и пробежал сначала прямо руслом по галечному перекату, потом выскочил на косу... 100 м, 150,... 180, – конец косы, впереди невысокий обрывчик и река, а за ней гористый берег. И тут машина сорвалась с обрывчика, как с трамплина! Вначале ее бросило вниз, к воде, но тут же она начала медленно и упорно набирать высоту, одновременно отклоняясь от холмов. Все облегченно вздохнули. Самолет уверенно летел вперед, курсом на север. Евгений Васильевич, командир экипажа, только что выполнивший этот почти акробатический взлет, обернулся ко мне и снял с головы шлем. Волосы его были мокрыми от обильного пота: "Знаешь, начальник, пиши все-таки две посадки!" Я все понял. Экипаж получал особую доплату за каждую внеаэродромную посадку. Только что они ради меня лишили себя этого дополнительного заработка, да еще пилоту пришлось при этом выжать максимум из своего умения, чтобы поднять перегруженную машину с крохотного пятачка, да еще при боковом ветре! Конечно, я безропотно сделал соответствующую запись в бортовом журнале самолета. А через какие-то 45-50 километров мы приземлились на отличной мелкогалечной косе – широкой, длинной и ровной. Там нас и ждал обещанный сюрприз: у края полосы стоял начальник экспедиции Юлиан Погребицкий, а рядом с ним Галя Ковалева и ее рабочий. Пока разгружали машину, Юлиан расспросил меня о предварительных результатах и сказал, что Галю он передает в мой отряд для усиления, поскольку работы нам предстоит много, а свое главное задание (пересечение Шренковского гранитного массива) она уже выполнила. Затем Ю. Е. Погребицкий уточнил сеть маршрутов, намеченных на этом участке, и улетел.

В новом лагере в принципе все было так же, но мы уже привыкли к тундре, осмелели и стали закладывать маршруты приличной длины, благо погода позволяла. Исходив зону северного контакта, я отважился на двукратное пересечение всего массива: ушел один, прошел от северного до южного контакта, что превысило 20 км, слегка отдохнул и пошел параллельным курсом обратно. Итого почти за сутки я прошел около 50 км, составив полную картину зональных изменений состава и текстуры, слагающих массив пород. Обратный ход пролегал вдоль разлома, рассекавшего весь массив с севера на юг. Приразломная зона принесла немало сюрпризов. Так, здесь были найдены две дайки бостонитов – субщелочных пород, сложенных полностью идиоморфным калиевым полевым шпатом. Это была первая находка бостонитов на Таймыре. Еще удивительнее, что за прошедшие с тех пор сорок с лишком лет никто и нигде на Таймыре таких пород больше не встретил. В том же маршруте впервые были выявлены на Таймыре лейкократовые плагиограниты – трондьемиты. Трондьемитам повезло больше: в последующие годы они были встречены и описаны в разных пунктах другими исследователями этого полуострова. Был обнаружен и небольшой шток нефелиновых сиенитов, аналогичных тем, которые были описаны ранее в этой же структурной зоне известным исследователем Таймыра А. М. Даминовой. Так что для одного маршрута "улов" оказался более чем богатым. Домой я еле прибрел, сгибаясь под тяжестью неимоверно перегруженного рюкзака.

Особо нужно рассказать о Гале. Это была невысокая пухленькая молодая женщина, весьма склонная к полноте, но при всем том любившая поесть и поспать. Она быстро набирала вес и объем, а потом, ощупав руками свою исчезающую талию, решительно заявляла: «Все! Больше так нельзя! Лев, давай мне маршрут подлиннее и потяжелее!». Получив задание, она уходила, возвращалась с полным рюкзаком камней, мгновенно похудевшая: «Ой, как здорово! Можно я поем? Только вы мне пить не давайте!». Основательно подкрепившись, она засыпала, как сурок. Проснувшись, опять ела, пила немыслимое количество чая, и все начиналось по новой!

К концу нашего пребывания на северном контакте Галя выступила с идеей сходить к морю, выйти на древние толщи – кристаллические сланцы. Это было более 30 км в один конец. Я не мог отпустить ее так далеко одну, и отправился с ней. Мы вышли по холодку поздно вечером, и к утру дошли до сланцев. У нас с собой был примусок "альпинист", пара плащей и одна оленья шкура. Из одного плаща мы изготовили щиток от ветра, растянув его с помощью ручек своих геологических молотков, расстелили шкуру, а второй плащ использовали как одеяло. Это позволило нам подремать часов пять, пока солнце пригревало. Потом мы пошли обратно. Итого мы были в маршруте две ночи и один день, пройдя за это время 74 км. С работой. Это самый длинный рабочий маршрут в моей жизни.

Наконец, 10 августа все тот же Е. В. Пытченко, теперь уже просто Женя, перебросил нас на своей "Аннушке" в третью точку – в верховья реки Каменной, впадавшей в бухту Эклипс, в самой середине Берега Харитона Лаптева: 400 км до Диксона, и столько же до мыса Челюскина. На этот раз Жене удалось подобрать для посадки хоть и неширокую, но длинную и ровную галечную косу. Прямо напротив этой косы в Каменную впадала река с весьма странным для Таймыра африканским названием: река Антилопы. Это имя дала ей А. М. Даминова – профессор-петрограф Московского института цветных металлов, много лет отдавшая изучению Таймыра в трудные послевоенные годы. Асие Мизмахутдиновне, видимо, надоели немыслимо однообразные названия, повторяющиеся на Таймыре с завидной частотой. На каждом топографическом планшете там можно встретить реку Оленью (вариант – гору Оленью), реку или гору Волчью (или Песцовую), озеро Гусиное (или озера Гусиное). Каждый топограф писал то, что видел. А она видела в своих мечтах стройную антилопу и знойную саванну вместо тундры... А вообще-то А. М. Даминова отдавала предпочтение геологической терминологии. Это с ее подачи появились на карте Таймыра река Гранатовая, гора Гнейсовая, ручей Пегматитовый, река Графитовая. Появилась там и река Трех студентов. Как уверял меня впоследствии один весьма известный московский геолог профессор М. Волобуев, это река "на 1/3 имени его", ибо он был одним из трех студентов-практикантов, работавших на этой реке в отряде А. М. Даминовой.

Работать в районе Каменной поначалу было очень легко и интересно. Погода стояла отличная. Район был достаточно подробно охарактеризован в Даминовских отчетах и статьях, и при том он был сложен так хорошо знакомыми мне по Алдану гнейсами, мигматитами, теневыми гранитами. Все это делало выбор маршрутов обдуманным и целенаправленным. Однако, в первый день мы никуда не пошли. Мы посвятили его оборудованию лагеря, а заодно и отметили очень важное событие: 11 августа исполнялся год Мише, нашему с Наташей сыну. Мы послали заранее ему и бабушке поздравительную радиограмму, а в этот день устроили праздничный обед, к которому была припасена бутылка Массандровского муската.

На следующий день мы с Наташей отправились в недельный маршрут по реке Каменной на двухместной надувной резиновой лодчонке. У нас был один спальный мешок на двоих, крохотная палатка (памирка) и, конечно же, примус. Галя осталась в базовом лагере, выполняя маршруты в верховьях Каменной. Дней через 10 все основные пункты задания были выполнены. Но тут началась полоса несчастий. Во-первых, самолет Е. В. Пытченко вылетал свою техническую норму и ушел в Игарку на регламентные работы, которые вполне могли растянуться на неделю. У всех отрядов продукты были на исходе, а у нас, к тому же, пошли затяжные осенние дожди: моросящие, но исключительно водообильные. Все вокруг стало мокрым и промозгло холодным. Влажная одежда, которую было невозможно просушить, не грела. Промокли спальные мешки. Отсырела мука, заплесневели галеты, а крупы отсырели настолько, что разбухли и полопались. Кончились папиросы, а в нашем маленьком отряде курили трое: Галя, Аркаша и рабочий. Вдобавок ко всему из-за стойкого непрохождения радиоволн (что в Арктике осенью бывает весьма часто, я бы сказал – систематически), пропала радиосвязь с Тарейской базой. Даже посоветоваться было не с кем. Когда же вспухшая от затяжных дождей река унесла у нас бочку с остатками керосина, я понял, что мы обречены. Надо что-то делать... В 45 км к северу были нарисованы на карте домики с сараями и стояла надпись "пос. Эклипс". Вроде бы там была полярная станция. Мы решили идти туда.

Крепко выспавшись и подчистив все остатки еды, мы аккуратно сложили имущество, стащили все в палатку, тщательно зашнуровали вход, закрепили растяжки. Затем мы укрепили на мачте яркий флаг, сшитый из разноцветных мешочков, постояли и ушли. По пути надо было перевалить невысокую (чуть более 300 метров) гряду гор Бэра, но облачность была такой низкой, что даже эти горы были укрыты плотными облаками. Больше часа нам пришлось пробираться “в молоке” почти на ощупь, что было крайне трудно, поскольку путь проходил по скалам и глыбовым развалам, невероятно скользким от влаги. Зато, когда мы вышли из облаков, то увидели неправдоподобную картину. У самого моря стояло несколько домиков. Стучал движок и горел электрический свет. А самое главное – недалеко от берега стояли на якоре два парохода, а между судами и берегом шныряли лодки. Люди там явно были! Мы спустились с гор, прошли прибрежную низменность и вошли в поселок...

Нас встретили с изумлением: Кто? Откуда? Я показал свои документы. Нас провели в кают-компанию, сытно накормили. За чаем мы все выяснили. Это не только полярная станция, но и запасной аэродром полярной авиации, принимающий машины всех классов. Штат этого аэропорта всего 3 человека: начальник (он же шофер, бульдозерист и механик) – Гриша Баранец, завхоз (а также кладовщик, повар, бухгалтер и хозяйка гостиницы для пилотов и пассажиров) – жена начальника Аня, и радист, он же метеоролог. Корабли пришли потому, что на базе этого аэродрома и поселка при нем было решено создать пост приграничного локаторного наблюдения, для чего завезли пару локаторов средней мощности и роту связистов-локаторщиков. Собственно, ротой она называлась по числу офицеров – инженеров радиоэлектронщиков, которых было 7. Старший из них носил звание капитана. А солдат в этой роте было человек 30. Мы их застали в стадии выгрузки. Затем они должны были смонтировать локаторы и приступить к работе. А на следующее лето в Эклипс должны были завезти взвод пограничников для организации постоянной погранзаставы.

Нам отвели комнату в гостинице аэропорта – пять кроватей, застеленных белоснежным бельем. На полу и стенах пушистые традиционные аэропортовские китайские ковры. Электрический свет, теплые батареи отопления... После нашей насквозь мокрой палатки это было какое-то чудо. И посреди этой роскоши мы – мокрые, грязные... Назавтра мы вытопили баню, помылись, постирались. Хозяйка принесла утюг, и наши женщины "начистили перышки". Кормили нас отлично. Утром и вечером какао со сгущенкой, свежайший белый хлеб, масло, копченая колбаса и печеночный паштет. Паштет я потом лет пять есть не мог: переел. Думал – на всю жизнь это останется, но отошло, по-маленьку. С помощью эклипсовских портовиков мы связались с нашей базой: у них была мощная рация, к тому же – длинноволновая, на которую магнитные бури не действуют. Я сообщил, что у нас все отлично: живем, как у Христа за пазухой, и будем продолжать работы. И мы их продолжали до наступления зимы. Самым памятным оказался последний маршрут. Гриша Баранец сказал нам, что расположенный километрах в 40 от Эклипса поселок "Бухта Восточная", отмеченный в те годы едва ли не на всех картах Советского Союза как "Населенный пункт городского типа", давно уже пуст и безлюден. Когда-то это была база слюдяной экспедиции треста Арктикразведка. Там есть дюжина вполне приличных домов, запас каменного угля и дров, много бочек солярки, емкость с авиационным бензином. На складе можно найти все еще пригодные в пищу крупы, муку и даже варенье. В итоге мы с Наташей решили уйти туда на несколько дней с минимальным запасом еды и даже без спальных мешков: жить будем в домиках, где есть печки!

Туда мы добрались довольно легко. Ноги привыкли к дальним переходам, да и погода благоприятствовала: дожди кончились, сияло солнце. Море было густо-синим, на нем покачивались белоснежные льдины, а берега бухточек были оторочены дивной красоты розово-сиреневыми пляжами гранатового песка. Дома в поселке были вполне приличными: стекла в окнах целы, печи исправны, крыши не протекали. Мы выбрали наиболее чистый и аккуратный домик, затопили печь и пошли осматривать склад. Там было много ценного добра, но нам в данной ситуации не нужного: запасные части к разным двигателям, к ходовой части тракторов, два ящика ацетиленовых шахтерских лампочек (карбидок), щелочные и кислотные аккумуляторы, сырая резина, авиационная фанера... На продуктовом складе на стеллажах лежали мешки круп и муки. Неоднократно отсыревавшие и сохнувшие, но все же из средины каждого из них можно было выскрести по несколько килограммов вполне пригодного содержимого. Варенье оказалось не вареньем, а сгущенным апельсиновым соком американского производства, законсервированным в жестяных банках объемом 3/4 галлона – около трех литров.

Вечером мы стояли на крыльце жарко натопленного дома и любовались полярным сиянием, которое я видел впервые в жизни. Голубовато-зеленые колышущиеся светящиеся шторы, а над ними корона, украшенная многочисленными переливающимися лучами. Описать это словами – невозможно. Нарисовать или сфотографировать – тоже, поскольку главная красота северного сияния заключается в его непрерывной изменчивости: меняется форма свечения: дуги, короны, занавеси, лучи, просто световые пятна. Меняется насыщенность светом и цветом, меняются оттенки, непрерывно меняется и сам рисунок – это завораживает! Если б не холод, можно было бы смотреть на это часами!

Три дня пролетели за напряженной работой: наконец-то были собраны убедительные свидетельства метасоматического формирования биотит-амфиболитовых порфировидных (а теперь уже совершенно очевидно – порфиробластических) гнейсо-гранитов за счет фельдшпатизации биотит-роговообманковых кристаллических сланцев. Заметно похолодало. Замерзли не только лужи, но и ручьи. Перестал таять, выпадавший время от времени снег. Все говорило о приближавшейся зиме. Пора было уходить.

Полюбовавшись последний раз полярным сиянием и основательно выспавшись, мы пошли обратно в Эклипс. На сей раз у нас был солидный груз: собранные в маршруте образцы. Небо начало хмуриться с самого утра, облака опускались все ниже и просветы между ними постепенно исчезали, по земле струились снежные змеи. К обеду мы одолели больше половины пути, перешли по молодому льду реку Каменную, которую по пути туда переплыли в фанерной лодчонке, заботливо оставленной у переправы кем-то из предшественников. В этот раз лодка нам не понадобилась: реку сковал лед. Впечатления от ледового перехода были потрясающими, поскольку лед был абсолютно чист, и прозрачен, как стекло. Под ним (прямо под нашими ногами) проплывали рыбины, как в аквариуме. Лед прогибался, страшновато потрескивая, но – держал! И в тот самый момент, когда мы вышли на берег, на нас обрушилась пурга: снег, падавший с неба, соединился со снегом, поднимавшейся все выше поземки и все вокруг утонуло в беснующейся белой круговерти. На море неистовствовал шторм. Громадные и грозные черные волны обрушивались на берег, пена тут же превращалась в снегоподобное месиво, которое ветер подхватывал и гнал вместе с обычным снегом. Стоило отойти от берега на пару десятков шагов, и все исчезало в сплошной пелене снега. А отходить приходилось: надо было огибать заливы и заливчики, полузамерзшие в своей мелководной части и полностью сливавшиеся с заснеженной тундрой. Сил давно уже не осталось, идти было все тяжелее. Честно говоря, был момент, когда я, в очередной раз споткнувшись, решил, что больше не встану и не пойду: повернусь спиной к ветру, подожму колени и иззябшие руки, и буду спать, спать, спать... Конечно, я бы не проснулся. Спасибо Наташе. Она не стала меня уговаривать, а сказала, что просто пристрелит меня, если я не поднимусь немедленно. У нас была пол-литровая стеклянная банка, в которой мы прихватили сгущенный апельсиновый сок, чтобы угостить им наших ребят. Теперь было не до того. Мы съели этот сок. Кислятина жуткая, но это все же витамины и глюкоза, нужные обессилевшему сердцу. На время исчезла дрожь в коленях, и я смог не только встать, но и поднять рюкзак, а потом сделать первый шаг, второй... Как шли дальше, я уж и не помню. Глаза ничего не видели. Единственным ориентиром был рев прибоя справа. И тут нам опять повезло: в сгущавшихся сумерках я уткнулся в какой-то деревянный столб. Рядом еще два: тренога! Это триангуляционный знак, установленный километрах в семи от Эклипса. Решение пришло мгновенно: мы оставили под знаком свои рюкзаки и карабин, продолжив путь налегке. За плечами словно выросли крылья! И тут сгущавшиеся сумерки прорезал яркий свет: это наши новые аэропортовские друзья включили приводные огни, указывающие курс садящимся самолетам. Конечно, самолета в такую пургу никто не ждал, но это значит, что приводные огни включили для нас: о нас помнят, нас ждут, хотят нам помочь! Дальше мы шли от фонаря к фонарю. Вот и укатанная аэродромная полоса. По ней мы почти бежали. Вот главный дом с прожектором на крыше! Мы отчаянно стучим в двери, нам открывают, ведут в теплую комнату, почти насильно раздевают и заталкивают в постель. Галка сквозь слезы говорит, что очень боялась, что мы не дойдем, заблудимся и замерзнем!

Через несколько минут вошли Гриша Баранец с Аней. Они принесли только что снятый с плиты чайник и пару бутылок портвейна. Гриша долго извинялся, что нет ничего более крепкого, но Галя тут же соорудила из портвейна и чая горячий грог, прогревший нас до самых печенок. Наташа спросила: «А какое сегодня число?».

- Уже девятое, ответил Аркаша Баличев.

- А ведь 9 сентября – мой день рождения! Так что дайте-ка мой рюкзак, я надеюсь, что там есть приличная заначка!

Наташа извлекла из самых недоступных глубин своего рюкзака бутылку французского коньяка. Мы отметили и ее день рождения, и окончание наших работ!

Когда улеглась пурга, я сходил за оставленными камнями, а еще через день пришла радиограмма от заместителя начальника экспедиции:

- Срочно оформляйте документы расчетов аэропортом Эклипс. Через 2 часа вам сядет борт, следующий Челюскина Диксон. Вылетайте все = Ларионов-

Я полагал, что надо поступить иначе: нужно отправить всех, кроме меня. Мне надо было остаться и ждать "Аннушку" из Тареи, чтобы вывезти оставленное в тундре имущество и все наши летние каменные сборы, но приказы не обсуждают, их выполняют. К тому же возразить я не мог – у меня не было возможности ответить, а до прихода нашего самолета осталось полтора часа.

В Диксоне нас встретил Ларионов, радостный и довольный, что ему удалось без специального рейса, попутной оказией, "выдернуть" одну из полевых групп. Отправив всех в гостиницу, он зашел вместе со мной в Диксонский радиоцентр. Там нас ждали две весьма резкие радиограммы от Юлиана Погребицкого. Ларионову было сказано, что он должен четко выполнять приказы начальства, а мне было адресовано следующее послание:

- Диксон РМЦ Махлаеву = Исходя ситуации Вам надлежало отправить Диксон всех, самому оставаться Эклипсе. Необдуманным поступком вы усложнили ликвидационные работы. Немедленно отправляйте ваших Ленинград, сами вылетайте Тарею. Стоимость рейса Диксон-Тарея вашему вывозу возлагаю на вас с Ларионовым = Погребицкий –

Обидно, но правильно. Я и сам должен был понимать, что решение Ларионова было ошибочным, и не следовало так бездумно выполнять его! Я не мог протестовать, поскольку прекрасно понимал, что Юлиан Евгеньевич прав в своем суровом решении. На другой день я отправил свой отряд в Архангельск на пассажирском теплоходе "Кооперация" – знаменитом в те годы полярном лайнере, выполнявшем рейсы даже в Антарктиду. Об одном из таких антарктических рейсов "Кооперации" рассказано в знаменитой "Ледовой книге" Юхана Смуула. А через пару дней за мной прилетел АН-2 с Женей Питченко, и мы отправились вывозить мой груз. Самолет был в колесном варианте: он еще не успел "переобуться" на лыжи. Но, тем не менее, Женя решил рискнуть. Оставив в Эклипсе второго пилота, бортмеханика и штурмана, он вылетел со мной и радистом к нашему бывшему лагерю в устье Антилопы. Отыскав в заснеженной тундре мачту с флагом, он примерно прикинул положение той косы, на которую садился в августе. Сделать это было трудно, поскольку все было укрыто снегом. В итоге он чуток ошибся и посадил самолет не на береговую полосу, а прямо на замерзшую реку. Гладкий лед, припорошенный снегом, был идеальным катком: машину даже с выключенным двигателем несло неудержимо. Мы врезались в рыхлый сугроб, зарывшись в него по самые плоскости. Нам пришлось больше часа раскапывать снег, чтобы проделать в нем "рулежную дорожку" с выходом на гальку. Наконец выбрались, подрулили к палатке, сняли ее – а под ней сидело, вплотную прижавшись друг к другу, больше двух десятков леммингов. Они так и не поняли, что же случилось с домом, укрывавшим их от ветра и снега. Конечно, нам было жалко их, но... – не оставлять же им палатку!

В тот же вечер я был в Диксоне, а оттуда отправился в Архангельск на Индигирке – грузовом теплоходе усиленного ледового класса. Тогда я впервые познал прелести путешествия на грузовых кораблях! Меня пристроили в каюте одного из штурманов, где я спал на диване. Пассажиры грузовых судов питаются вместе с командой по четкому графику. В 8⁰⁰ – чай. Столы накрыты, на них хлеб, масло, сахар, ну и, конечно же, чайники с горячим чаем. Пей и ешь, сколько влезет! Затем, в 12⁰⁰ – обед: суп в кастрюле с черпаком, наливай, сколько осилишь. Второе и третье – по выдаче, а вот хлеб, масло, сахар и всякие приправы – опять же без ограничений. В 16⁰⁰ – чай, как и утром; в 20⁰⁰ – ужин, ничем не отличающийся от обеда. А дальше – кино, книги и сон до 8 утра!

На третьи сутки наша Индигирка вошла в Двину. Странное было ощущение. Громада теплохода медленно скользила по извилистому фарватеру, с трудом вписываясь в речные излучины. Порой казалось, что корабль вот-вот воткнется о берег. Но на мостике стоял опытный местный лоцман, да и сам капитан был родом из архангельских поморов. Он знал эту реку с детства. К вечеру мы "стали на бочку" почти в центре города, а наутро отшвартовались у городской набережной. Меня разбудило радио. Передавали экстренное сообщение о запуске первого в мире искусственного спутника Земли. Того самого шарика с усами-антеннами, твердившего в полете знаменитые "бип-бип-бип...", открывшего космическую эру в истории человечества. Так уж случилось, что первый день этой эры, 4 октября 1957 года оказался последним днем моего первого арктического сезона. Прошло еще два дня, и поезд привез меня домой, в Питер.

Главная задача, поставленная перед моим отрядом, была выполнена. Удалось установить, что все гранитоиды, развитые в пределах докембрийского складчатого пояса Таймыра, были сформированы на протяжении одного тектоно-магматического цикла – байкальского. Однако процесс гранитогенеза был довольно длительным и включал в себя разные фазы. На раннем этапе формирование гранитов было обусловлено перерастанием регионального метаморфизма в ультраметаморфизм: гнейсы подверглись метасоматическим преобразованиям, вследствие чего их химический и минеральный состав изменялся, все более и более приближаясь к гранитному. Параллельно в гнейсах развивалось выборочное (селективное) плавление, проходившее в строгом соответствии с законами эвтектики, то есть формировался наиболее легкоплавкий расплав, с "гранитными" (а точнее даже лейкогранитными) соотношениями главных компонентов в продуктах его отвердевания: кварца 27%, а полевых шпатов – 73%. Рост масштабов плавления вел к увеличению доли расплава, что в конце концов приводило преобразуемые толщи в подвижное (полутекучее) состояние. Такая "мобилизованная" кашеобразная смесь расплава и недоплавленных реликтов могла выдавливаться в вышележащие толщи, не теряя, однако, связи с очагом плавления.

Когда доля расплава в преобразуемых породах превышает 3/4 объема, уже можно говорить о рождении вторичной гранитной магмы, способной к внедрению и формированию типичных интрузивных тел. В 1957 году была опубликована на русском языке статья одного из крупнейших английских геологов ХХ века Г. Рида "Гранитные серии в подвижных поясах". Рид писал, что гранитоиды ранних стадий гранитогенеза формируют, как правило, автохтонные тела, т.е. находящиеся на месте своего образования. Затем, по мере интенсификации плавления, приводящего к формированию межзернового расплава, автохтонные гранитоиды обретают частичную подвижность и могут сменяться параавтохтонными (частично перемещенными) гранитами. Наконец, при почти полном плавлении, подвижность преобразуемых масс становиться столь значительной, что этот материал перемещается из области гранитогенеза на многие километры, формируя аллохтонные интрузивные граниты, абсолютно чужеродные по отношению к породам, среди которых они залегают. Эта статья показала мне, что таймырские гранитоиды можно рассматривать в качестве такой (ридовской) серии. Ее отдельные члены существенно различаются по степени мобильности формировавшего их материала, по характеру соотношений с вмещающими породами, но в то же время объединены общностью происхождения. Они были сформированы на разных стадиях ультраметаморфического преобразования одной исходной толщи – протерозойских гнейсов и кристаллических сланцев. Это и было главным итогом моих полевых работ, который требовалось подкрепить камеральными аналитическими исследованиями и отобразить в той или иной форме на составляемой геологической карте. Идея эта очень понравилась главному составителю карты Ю. Е. Погребицкому и начальнику отдела геологического картирования Ф. Г. Маркову, поскольку она вносила логическую стройность в отношения представлявшихся разнородными гранитоидов, позволяя трактовать их как некую генетически единую систему. Однако, эту идею надо было еще отстоять: сначала в процессе обсуждения предварительных итогов полевых работ при приемке полевых материалов, а затем на защите итогового отчета.

Я первый раз сам представлял свои материалы комиссии. Прежде это делали мои начальники. И все же в прошлом году я присутствовал на приемке материалов нашей Аргасалинской партии, а потому хорошо знал, что комиссия НИИГА работает весьма придирчиво и очень строга в оценках. Не удивительно, что я волновался, и мое сообщение оказалось в достаточной степени сумбурным: в нем никак не вырисовывалось главное – идея гранитной серии. Она тонула во второстепенных мелочах. Начались вопросы. Их было много, но больше других досаждал мне председатель комиссии – седой сутуловатый пожилой человек, казавшийся мне тогда (с позиции моего юного возраста) дремучим старцем, почти диплодоком. Это теперь-то я знаю, что ему тогда было 65 лет, то есть много меньше, чем мне сейчас. Сейчас-то я не склонен считать себя динозавром, но вот тогда... Тогда меня раздражало все: "Это надо же, какой он бестолковый! Ну почему он ничего не понимает и не хочет понять!" А он терзал и терзал меня вопросами, в которых постепенно начала вырисовываться какая-то система. Я понял, наконец, что его больше всего интересовали не мелочи, а как раз то главное, что я не сумел донести. Чем именно похожи друг на друга граниты разных структурных зон Таймыра, и чем они, тем не менее, различаются, и почему? Постепенно я выкарабкался и объяснил все. Защита шла больше двух часов. Комиссия, внимательно рассмотрев мои материалы, не только оценила их отлично, но и сочла "научно-значимыми". Поэтому их обработку предложили выделить из общей программы экспедиции в отдельную тему с защитой самостоятельного научного отчета "Генетические и структурно-тектонические соотношения гранитоидов берега Харитона Лаптева".