2013-12-31
655
Июль был прекрасным. Погода стояла хорошая, мяса и рыбы было вдоволь. Мы регулярно пекли хлеб на керогазах в Вакар-печках, варили отличные компоты из отборных болгарских и румынских сухофруктов. Словом, всегда были сыты, здоровы и бегали по окружающим горкам, как козлы. К концу июля карта была готова: выяснилось, что долина Толевой представляет собой грабен, выполненный верхнепротерозойскими зелеными сланцами. Борта грабена сложены нижнепротерозойскими гнейсами и мигматитами, а к ограничивающим грабен разломам приурочены линзовидные массивы двуслюдяных гранитов и целые рои сопровождавших эти граниты пегматитовых жил. В пегматитах постоянно отмечался довольно крупный мусковит, часто встречался красивый красный гранат, крупный зеленый апатит. Берилл, к сожалению, попадался весьма редко. Зато, как мы узнали из радиопереговоров, в районе Бирулей берилл был найден во многих жилах. На наиболее крупных из них были заложены канавы для составления детальных планов рудных тел и отбора проб. Поскольку канавы предстояло проходить в монолитных скалах, потребовалась взрывчатка, которую срочно заказали в Норильске. Оттуда ее должны были доставить по Енисею в Диксон, и далее к нам на пароходе, заход которого в нашу бухту планировался на август. Этот же пароход должен был привезти и продукты, поскольку при весенней заброске экспедиции мы взяли их, в целях экономии средств, очень мало – почти в обрез до начала морской навигации. К началу лета они уже были закуплены, подготовлены к отправке из Диксона к нам, оставалось только ждать, когда море очистится ото льда.
Наш сплав по реке прошел без особых приключений. Некоторые проблемы возникли с керосином: мы истратили меньше половины бочки. Не положишь же такую тяжесть в резиновую лодку? После размышлений и споров было найдено самое простое решение: потуже затянув пробку, мы столкнули бочку в воду, и она спокойненько поплыла сама по течению. Второй проблемой был двухметровой высоты водопад, преграждавший реку у входа в каньон. Пришлось причалить выше водопада, разгрузиться, перетащить все, в том числе и лодки, на себе, а ниже водопада – опять загрузиться и продолжить путь. Бочку с керосином мы все же рискнули пустить самосплавом. Она устремилась в водопад, на какое-то время исчезла в пучине, но потом благополучно вынырнула метров на 50 ниже по течению. На ней не было ни трещин, ни вмятин!
Новый лагерь мы поставили в устье реки, тем более, что путь по заливу был невозможен – он был все еще подо льдом. Мы поставили палатки на береговой косе и занялись составлением разреза в приустьевом каньоне Толевой. Тем временем сильный восточный ветер выгнал лед из залива. Когда он стих и волны успокоились, появился сильный соблазн перебраться на северный берег. Залив в этом месте (около устья Толевой) резко сужался, ширина его уменьшилась до 3 километров. А на том берегу был крупный массив двуслюдяных гранитов, в контакте с которыми кое-где сохранились гнейсы. У геофизика была кропотливая работа – он выявлял смену характера магнитного поля в бортах грабена. Огурцов проводил шлиховое опробование аллювия Толевой и береговых пляжных отложений залива, радист должен был оставаться при рации. Так что поплыл я один. Ребята загрузили одну из резиновых лодок и оттолкнули меня от берега. Ветерок был слабый, но попутный, южный. На веслах я легко пересек залив, потом ушел от сужения и проплыл еще километров семь к северу. Когда лагерь в устье Толевой скрылся из виду, я причалил, поставил палатку и устроился на ночлег. На берегу хватало дров, и я развел костерок. Чай, ужин... Хотел написать "сон", но не тут-то было. Мне не спалось. Ветер усиливался, и все громче шумел прибой. Чувство одиночества нагоняло страх. А вдруг придет белый медведь? А вдруг ветер станет настолько сильным, что я не смогу возвращаясь выгрести против ветра? Конечно, залив можно было, в случае чего, обойти, но... Это составило бы почти 100 км. Многовато. В конце концов, я уснул. День я усердно проработал на гранитах, на следующее утро осмотрел контакт гранитов и гнейсов, а затем, по правде говоря, струсил. Очень уж мне было неуютно в одиночестве. Я планировал провести там дней 5-6, но на исходе третьего дня сложил все в лодку и поплыл домой. Поскольку ветер был южным, то есть, встречным, грести было тяжело, но, в конце концов, отдохнув по пути на маленьком островке Вильда, расположенном посреди залива, я все же добрался до наших палаток.
Маршруты продолжились. Очень интересными оказались находки берилла в кристаллических сланцах, контактирующих с двуслюдяным гранитом. Эти бериллы были некрупными (длиной 1-2 см при толщине 1-2 мм), но они обладали хорошо выраженной голубой окраской и отличной прозрачностью: это был ювелирный аквамарин. После 15 августа резко похолодало, начались мокрые пурги, сопровождавшиеся оледенением. Корки льда образовывались на всем: на палатках, резиновых лодках, одежде, но самое скверное – лед образовывался и на камнях, что делало их невероятно скользкими, опасными. К тому же основная работа была выполнена. Поэтому нас ничто не держало. Сложив все свое добро в устье Опаловой, мы налегке отправились в Бирули. Переход не был легким: на высоте более 100 метров лежал уже снеговой покров, но мы знали, что большая группа работает на опробовании пегматитовых жил на мысу Крутом, который был почти на 20 км ближе, чем Бирули. Поэтому мы зашли туда, чтобы подкрепиться, отдохнуть и уже потом завершить переход до главной базы.
На мысу Крутом нас ждали довольно неприятные вести. Хотя в бухте Бирули, в которую впадало множество ручьев и даже мелких рек, лед растаял, но за ее пределами море было плотно сковано льдом, в котором не было ни малейших разводьев. По этой причине пароход с продуктами к нам пройти не смог. Не могли нам подвезти и взрывчатку. Надежд на вертолет тоже не было: в те времена он в Диксоне был лишь один и занимался исключительно обслуживанием маяков – развозил газовые баллоны для маячных фонарей. Найти вблизи Бирулей площадку, пригодную для приема хотя бы "Аннушки", так и не удалось. Плохо было и с "подножным кормом": поблизости не паслись олени: на голых камнях не росло ничего съедобного для них. Не было тут и крупных рек, а потому не было рыбы. Положение складывалось тревожное. Попытались мы добывать еду в море, как это делали Нансен с Иогансеном во время своей беспримерной зимовки на Земле Франца Иосифа, но оказались не подготовленными к такой диете. На льду, покрывавшем центральную часть бухты, любили отдыхать ("загорать" на полярном солнышке) тюлени. Преобладали сравнительно некрупные нерпы (весом 30-40 км). Их мясо было очень жирным, а нерпичий жир немыслимо вонял тухлой рыбой. Правда, выяснилось, что нерпичья печень очень похожа по структуре и вкусу на свиную, но убивать 50-килограммовую нерпу ради килограммовой печенки – как-то неприлично! Время от времени на лед вылезали крупные лахтаки (морские зайцы), весом по 2-3 центнера. У них можно было вырезать пропластки мяса почти без жира. Оно было темно-красным, похожим по цвету на вареную свеклу, и почти не пахло рыбой. Мы нарезали эти пропластки на ремни, и слегка подвяливали их на ветерке. Запах улетучивался, а потом мы крутили из этих ремней фарш и жарили котлеты.
Однажды мы стали свидетелями забавной сцены: два песца средь бела дня нагло подошли к вялившемуся лахтачьему мясу. Мясные "ремни" висели на длинной палке, уложенной концами на гранитные глыбы. Песцы не стали снимать ремешки по одному: они ухватились зубами за концы палки (каждый со своей стороны) и потащили добычу, удаляясь легкой трусцой от лагеря. Наши крики не произвели на них никакого впечатления, и только когда кто-то из нас выстрелил, песцы бросили палку с мясом и пустились наутек. А мы развесили мясо довяливаться дальше.
И все же наши продовольственные запасы таяли стремительно: кончался сахар, на исходе были мука и чай, почти не осталось круп. А специфическое мясо "морзверя" душа большинства из нас не принимала, да и желудки тоже. Наши снабженцы решились на сброс. Сброс – это особый способ доставки груза, весьма распространенный в те годы в Арктике. Получатель груза подбирал ровный участок, по возможности без камней, желательно заснеженный, чтобы поверхность была помягче. Границы его обозначались флажками или дымящимися кострами. Самолет снижался до минимально возможной высоты, открывал в воздухе грузовой люк, и по сигналу пилота в нужный момент из него выбрасывали несколько мешков или ящиков. Затем самолет делал круг, вновь заходил на линию сброса, и процедура повторялась. И так до тех пор, пока весь груз не будет выброшен. Потом на земле подбирали мешки и ящики, да подсчитывали убытки. У нас все обошлось благополучно. Мы выбрали подмерзшее болотце, покрытое полуметровым слоем снега. Самолет раз 10 прошел над ним. Пострадал, в итоге, лишь один ящик сливочного масла: он упал за пределами болотца, ударился углом о камни, и килограммов пять мерзлого масла разбросало мелкими осколками по тундре. Мы поблагодарили по рации экипаж за точный сброс, и на собачках отвезли все на склад. Мы получили муку, крупы, сахар, чай, кофе, какао, печенье, конфеты, консервы, копченую колбасу, пару мороженных оленьих туш, рыбу, и даже спирт, заботливо перелитый из бутылок в резиновые медицинские грелки! Первое, что мы сделали, заимев все это богатство, это организовали роскошный праздничный ужин для всей изголодавшейся экспедиции!
На следующий день ЛИ-2 прилетел снова и сбросил нам полсотни мешков аммонита – взрывчатки для проходки канав в гранитных скалах. Аммонит (нитрат аммония) – вещество относительно безопасное, поскольку взрывается оно только от детонации. Оно не реагирует на удар; его можно жечь. Сброс он перенес спокойно. Ни один мешок не упал за пределами болотца, а потому все осталось целым. На последнем развороте самолет снизился до высоты менее 50 метров и сбросил большой бумажный (крафтовый) мешок с привязанной к нему яркой лентой. В мешке оказались газеты, журналы за последний месяц и главное – письма! Вся почта, которая приходила в Диксон на наши имена в течение лета. Насколько помню, не был обижен никто. Письма получил каждый!
Итак, после двух визитов самолета мы получили все: душевный покой от добрых вестей из дому, еду (минимум на месяц), взрывчатку. Можно было работать. Нам не хватало одного, детонаторов... Их на сброс не отправишь. Но и тут все оказалось не так уж сложно. В Диксоне был один вертолет. Я уже писал, что он был зафрахтован штабом морских операций для обслуживания маяков по трассе северного морского пути: он развозил баллоны с газом и регулярно контролировал работу автоматических маяков, именовавшихся в просторечье "мигалками". Мигалок было много – они стояли буквально на каждой скале, выступавшей над морем, так что работы вертолету с лихвой хватало и без нас. Однако, в те времена была всесильная организация, которой подчинялись все: КПСС – коммунистическая партия Советского Союза. Получив отказ аэропорта на выделение вертолета, наш завхоз пошел на прием к секретарю Диксонского райкома партии и изложил ситуацию: экспедиция сидит без дела, имея все, кроме детонаторов. По этой причине важная государственная работа – поиск ценного стратегического сырья (берилла) срывается. Люди сидят без дела, а деньги, затраченные на организацию экспедиции, скорее всего, придется списать в убыток. Секретарь райкома поднял трубку, позвонил в аэропорт и сказал начальнику: "Чтоб завтра детонаторы были в Бирулях!". Вот и все. Рейс вертолета тут же вставили в план следующего дня. Мы получили уведомление об этом по рации. И наш начальник (Леня Чайка) вместе с одним из двух работавших в экспедиции радистов решил тем же рейсом вылететь в Диксон. Зачем? Причины были вполне серьезные. Из Архангельска нам доставили два новеньких гусеничных вездехода ГАЗ-47. Тогда это была новинка – ни одна из северных геологических экспедиций (а может и ни одна из экспедиций вообще) вездеходов еще не имела. Мы не представляли себе возможности этих машин. Планировалось доставить их нам на том самом пароходе, который должен был привезти продукты и взрывчатку. Поскольку ледовая обстановка не позволяла зайти к нам в бухту, вездеходы выгрузили в Диксоне, вместе с сопровождавшими их водителями. Вот наш начальник и решил воспользоваться оказией, и вылететь в Диксон на этом вертолете, чтобы перегнать машины оттуда своим ходом в Бирули. Надо особо подчеркнуть, что операция эта была очень рискованной. Расстояние даже по прямой составляло 600 километров! Никто не знал реальных возможностей вездеходов. Как они пойдут по замерзшей тундре? Как будут преодолевать гористые увалы? К тому же по пути предстояло преодолеть весьма большую реку Пясину. Ширина ее вблизи устья была около полутора километров, и льда на ней еще не было. Смогут ли вездеходы переплыть ее?
Забегая вперед, скажу, что Л. А. Чайка справился с этой задачей блестяще! Первые 200 км до устья Пясины они преодолели за два дня. Утром, перед самой переправой, Леонид Андреевич получил радиограмму от директора института Б. В. Ткаченко с категорическим предписанием: “Если Вы еще не перешли Пясину – немедленно возвращайтесь Диксон: переправа крайне опасна, Вы погубите людей и утопите дорогие машины”. Наш начальник соврал: он сообщил по рации, что уже переплыл Пясину. Не переплывать же ее второй раз, чтобы вернуться в Диксон? Конечно, он получил добро на дальнейшее следование в Бирули, но... Надо было переплыть эту страшную реку! На преодоление Пясины ушел весь день. Чтобы облегчить машины, с каждой из них было снято по 2 бочки бензина и уложено в надувные резиновые лодки. К счастью день был безветренным, и волн на реке не было. Вода была гладкой, как зеркало. Взятые на буксир лодки даже помогли – они осаживали корму и помогали вездеходам выдерживать направление, не вертеться волчком. Плыли больше часа. Напряжение было предельным. И когда до берега остались буквально считанные метры, оказалось, что машина никак не может их преодолеть! Там образовались ледяные забереги. Неширокие (всего-то 5-7 метров), и не толстые (менее 10 см), но вездеход упирался в лед грудью и никак не мог вскарабкаться на него. Пришлось выходить на лед и пробивать в нем вручную канал до самой береговой отмели... Все, однако, кончилось отлично. Вездеходы выбрались на восточный берег. Напряжение было так велико, что идти дальше было невозможно. Решили отдохнуть. Рано утром на четвертый день наши "тундропроходцы" пошли дальше. Еще через два дня они добрались до Эклипса. За 5 дней они преодолели 450 км. А главное – за это время они уже хорошо разобрались в возможностях машин, идти дальше было проще. Правда, их появление в Эклипсе вызвало там небольшой переполох. Представляете, – со стороны тундры мчатся два непонятных танка. Напомню, что тогда вездеходов не было не только у геологов, но и вообще ни у кого на севере! Один из офицеров направил навстречу прожектор и стал сигналить азбукой Морзе: "Стой! Кто идет?" Наш радист (а это был тот самый Володя Еремеев, который летом работал в моем отряде) включил поворотную фару на крыше кабины и стал сигналить тоже световой морзянкой: “Свои, экспедиция!”. Слава Богу, до стрельбы дело не дошло! А могло, поскольку никто не предупреждал гарнизон Эклипса о предстоящем прибытии вездеходов. Как потом выяснилось, командир эклипсовской роты локаторщиков успел отправить командиру Диксонского полка срочную радиограмму: "со стороны тундры идут две танкетки неизвестной принадлежности", на что получил ответ: "Принять меры к задержанию и выяснению обстоятельств".
Слава Богу – все выяснилось и без принятия мер! Радость была всеобщая. Ребята помылись в баньке, отдохнули, отоспавшись в теплой и уютной пилотской гостинице, той самой, которая в прошлую осень приютила мой отряд. До нас оставалось чуть больше двухсот километров, а главное – все реки уже замерзли, высоких гор по пути не было. Оставшийся путь был пройден без всяких приключений. Мы были заблаговременно оповещены о времени выхода вездеходов из Эклипса, а потому могли достаточно точно определить расчетное время их прибытия к нам. Был морозный вечер. Ранние сумерки. Темно-синее небо, со сполохами полярного сияния. Тишина. Потом в эту тишину вкрадчиво вошел шум моторов и лязг гусеничных траков. Он становился все слышнее, отчетливее... И вот Аня Травина первой увидела направленный вверх лучик поворотной фары:
- Вот они! Вот!
- Где?
И тут на гребне ближнего увала появились две пары сияющих фар. Мы радостно закричали. Раздались выстрелы, взлетели в небо разноцветные ракеты. С вездеходов ответили тем же, и через каких-то 15 минут машины затормозили у столовой. Все кинулись обниматься. Потом мы осматривали наши “танки”. С любопытством и радостью – ведь они только что прошли почти 700 километров по тундровому бездорожью, преодолев по пути Пясину, отроги гор Бырранга, горы Бэра... Честно говоря, Горьковский автозавод должен был бесплатно передать нам эти вездеходы за такой "испытательный пробег" в предельно сложных и абсолютно реальных условиях! А то, что сделала наша четверка (Л. А. Чайка, радист и два водителя) было подвигом, без всякого преувеличения!
Уже до прибытия вездеходов мы во всю развернули горные работы по опробованию пегматитов. Сначала поверхность жилы и вмещающих ее пород (гранитов, гнейсов) расчищали лопатами от перекрывавшей их щебенки, глыбы откатывались вручную. Словом – делали зачистку по контуру будущей канавы. Затем по осевой линии расчищенного прямоугольника прибивали шпуры – круглые скважины диаметром около дюйма (2,5 см) и глубиной от полуметра до метра. Проходка шпуров проводилась вручную, "ударным" методом: к скале приставлялся забурник – некое подобие лома с плоским концом, в который была зачеканена острая пластина из победита (особо твердого сплава). Один человек держал забурник, прижимая его к скале, а второй бил по противоположному концу тяжелой 10-килограммовой кувалдой. Словом, все делалось так, как делают отверстия для закрепления шурупов в бетонной стене квартиры, только все инструменты в десятки раз больше – вместо пробойника забурник, вместо молоточка – увесистая кувалда, а технология была точно та же: удар – поворот, удар – поворот, удар – поворот, и так до бесконечности. Когда бьющий уставал, его место занимал тот, кто держал забурник, потом они менялись снова и снова. Чтобы пробить одну "бурку" порой приходилось тратить 2-3 часа, но обычно на это хватало одного часа. Затем туда опускался взрывной патрон – палочка аммонита в картонной упаковке, диаметром чуть меньше дюйма и длиной 20 сантиметров. Сверху вплотную заталкивали второй, а то и третий патрон. Затем осторожно опускали детонатор с отрезком бикфордова шнура, и оставшуюся часть пробуренной скважины (шпура) тщательно забивали каменной крошкой – забутовывали. Шпуры по дну канавы делали на расстоянии около метра друг от друга. Снаряжалось 4-5 шпуров, затем все уходили в укрытие, а подрывник производил "отпалку": одновременно поджигал бикфордовы шнуры всех готовых зарядов и тоже уходил в укрытие. Бикфордов шнур горит со скоростью 1 см в секунду – так что время от запаливания до взрыва рассчитать легко. Когда огонь доходил до детонатора, заряд взрывался. Взрыв дробил скалу и в то же время выбрасывал значительную часть обломков. В скале образовывалась канава. Ее расчищали, и в случае необходимости повторяли всю процедуру: снова били шпуры, снаряжали их взрывчаткой, отпаливали. И так до тех пор, пока канава не вскрывала монолитную скалу на глубину около метра. Затем ее днище и стенки тщательно зарисовывали, соотношения вскрытых пород описывали в специальном журнале, отбирали типичные образцы. После этого по днищу канавы в пределах пегматитовой жилы вырубали вручную зубилом небольшую канавку сечением 20х20 сантиметров, и весь материал, выбранный "зубами" (т.е. зубилом) из каждой ее секции длиной 1 метр упаковывался в отдельный брезентовый мешок. Это была проба для комплексного исследования: ее слегка дробили, просматривали, визуально, отбирали слюду и берилл, оценивая их содержание и качество. Остальной материал пробы дробили и истирали до состояния пудры, которую затем направляли на спектральный анализ для определения содержания бериллия.
Описывать и зарисовывать канавы мог любой геолог, а вот вести отпалку шпуров имел право только специалист с дипломом подрывника. Выпускники горного института (в отличие от нас, универсантов) проходили буровзрывную практику в студенческие годы, и по окончании института вместе с дипломом инженера-геолога получали удостоверение взрывника. Но все же это ответственное дело было по плечу не каждому. Оно требовало, помимо знаний, элементарной аккуратности и особой тщательности. Взрывник – тот же сапер, и ошибаться он может только раз в жизни. У нас в экспедиции обязанности подрывника блестяще выполнял горный инженер Коля Шануренко. Он был моложе меня на год. Со временем Николай Васильевич вырос в крупного специалиста по поискам минерального сырья. Ему выпала честь открыть первые золотые месторождения на Таймыре и на еще более далекой и суровой Северной земле. За исследования в области рудообразования он стал кандидатом наук. Но мне он запомнился именно молодым взрывником – храбрым и хладнокровным. Я внимательно приглядывался к его работе, перенимал его технические приемы, и через несколько лет это очень пригодилось: когда мне довелось открыть первую в Красноярском крае кимберлитовую трубку, у нас в экспедиции не было взрывника, но было все необходимое снаряжение: забурники, взрывчатка, детонаторы, бикфордов шнур. Работу взрывника при опробовании кимберлитов на алмазы выполнил (в нарушении всех законов) я сам. Просто я запомнил, как это делал Коля.
Но вообще-то работы у меня после завершения полевых маршрутов стало совсем немного. Привел в порядок всю полевую документацию (дневники, карты), написал полевой отчет о работе моего толевского отряда. С любопытством присутствовал первые дни на канавных работах. Но и там делать мне было нечего: с геологической документацией канав отлично справлялся наш новый сотрудник, выпускник Ленинградского горного, Юра Захаров – ученик знаменитого В. Д. Никитина, одного из лучших в стране знатоков пегматитов. Юра любил эти породы, знал их гораздо лучше кого бы то ни было на Таймыре. Он любил выискивать всяческие особенности структуры, отклонения от стандартов, которые говорили ему о каких-то событиях, нарушавших размеренное течение процесса. У него вскоре подобралась коллекция кристаллов-уродцев, которые он предпочитал идеально ограненным, правильным красавцам, утверждая, что последние не несут почти никакой информации, а вот уродцам всегда есть о чем рассказать: ведь жизнь так их крутила! И берилл, и мусковит, и апатит, были для него живыми. По всему было видно, что через 2-3 года Юра может вырасти в классного специалиста. У него были все задатки для этого: отличная вузовская подготовка, любовь не только к профессии геолога, но и к конкретному объекту своих исследований, а главное – азарт исследователя: решив одну частную задачу, он тут же ставил перед собой дюжину новых! Одна из его способностей вызывала у меня искреннюю зависть: он отлично рисовал, его строгие зарисовки пегматитовых жил, вскрытых канавами, были прекрасны, как гравюры. Точность сочеталась с художественностью, а потому его рисунки были лучше любой фотографии!
Так что, повторяю, мне там делать было нечего. Не случайно я по плану давно должен был уехать. Я даже знал номер каюты, которая была забронирована на пассажирском теплоходе "Сестрорецк", который каждую осень обходил полярные станции западного сектора Арктики, забирая отслуживших и уходивших в отпуск, высаживая смену... В тот год в график его маршрута включили и Бирули. Однако, ледовая обстановка оказалась слишком сложной. “Сестрорецк” к нам не прошел, как не прошел ранее и грузовой корабль-снабженец, который не смог доставить ни продукты, ни горючее, ни взрывчатку... Так или иначе, но свободного времени у меня было много. Тем не менее, вопросов о том, как и куда его потратить – не возникало. Разве можно было забыть, что я попал в настоящую Арктику, где все названия на карте звучали как баллада, где все вокруг дышало историей. Словом, нашел я себе напарника, такого же безработного на данный момент геофизика, Диму Гвиздя, который тоже свою плановую работу выполнил и перевыполнил и тоже не смог уехать. Мы с ним стали бродить на лыжах по окрестностям, пытаясь разобраться в их не геологической, а современной истории. Я уже писал, что многие острова, полуострова, реки, заливы и горы получили свои имена во время зимовки экспедиции Толля. Его судно, яхта Заря, стояла тогда во льдах совсем рядом с тем местом, где сейчас базировалась наша экспедиция, у входа в Таймырский пролив. Это место было названо рейдом Зари. На крохотном островке в западной части этого рейда, почти прилегавшем к полуострову Еремеева, была оборудована магнитная обсерватория. Этот островок был назван Островом Наблюдений. Сохранился и фундамент этого домика. Более всех проводил там время любимец экспедиции судовой врач Зари доктор Вальтер. Поскольку никто не болел, доктор всего себя отдал научной работе. Он объездил на собаках прилегающую часть суши, нанес на карту гранитную возвышенность, получившую его имя – Плато Вальтера. А чуть дальше к востоку, прямо за этим плато, расположен залив Вальтера. У западной оконечности полуострова Еремеева мы обнаружили весьма современную могилу. Скорее всего, сороковых годов. Ограда, железный обелиск-пирамида, бронзовая доска: "Львов – матрос-водолаз ледокольного парохода Георгий Седов". Тоскливо стоять у таких одиноких могил где-то на краю земли... Почти вечные снега вокруг, лед на море. Рядом цветут летом скромные желтенькие полярные маки, голубенькие незабудки. Конечно, тому, кто там похоронен, все равно, где лежать... Но как подумаешь, что к этой могиле никто из родных и друзей никогда не придет с поклоном... Впрочем, где-где, а уж у нас в стране таких могил, о которых родные похороненных и знать-то ничего не знают, – великое множество. Тут и войны, волнами катившиеся по России в ушедшем веке, тут и кошмар массовых лагерных смертей… И это тоже оставило свою память в Бирулях. Километрах в трех от западной оконечности все того же полуострова Еремеева, на самом его водоразделе, с которого видно и пролив Фрама на севере и бухту Бирули на юге, среди каменистой тундры выделяются два прямоугольника (примерно 5х10 метров), отороченные камнями по периметру и чуть возвышающиеся над окружающей поверхностью. Предание говорит, что это могилы заключенных, убитых при подавлении восстания уже после смерти Сталина и ареста Берии. Тут же стоит вереница металлических штырей с истлевшими табличками – могилы заключенных, отошедших в иной мир, так сказать, мирно, естественным путем, если только можно назвать естественной смерть в лагере в арктической пустыне. Могил немного, чуть больше десятка. В тех самых "братских" прямоугольниках явно лежит значительно больше. Не станут же ради пяти трупов копать котлован площадью 5х10 метров... Кто там лежит, сколько их там, почему они мертвы – это все тайна системы, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь до нее докопается. Да и зачем? Ну, 20 там человек, ну – 30. Какая разница? И что это добавит к нашим знаниям о судьбах миллионов, сгинувших в этом лагерном аду? Родные? А остались ли они у похороненных (точнее – у зарытых) здесь? Думаю, большинство родственников в душе своей похоронили их задолго до реальной смерти... Ведь в такую даль вывозили только осужденных на самые длительные сроки:
Везут на север – срока огромные!
Кого ни спросишь – у всех указ.
Взгляни – взгляни, в глаза мои суровые
И поцелуй в последний раз!
Так поется в одной из лагерных песен тех лет. Ссылали их в этот ледяной край, в страну белого безмолвия, на верную смерть. Уголовников сюда не везли: они отказывались работать в таких условиях. Везли политических... Что они здесь делали? Здесь они отдавали оставшиеся месяцы и годы своей жизни Родине, добывая для нее слюду и берилл. Это они в 1946 году, сразу после войны, начали осваивать арктические месторождения Таймыра. Здесь, в Бирулях, был организован в 1949 г. филиал ("лагпункт") самого северного лагеря нашей страны, размещавшегося километрах в 300 от Бирулей у самой северной оконечности Евразии, да и у самой северной материковой точки всего Мира вообще – у мыса Челюскина. Тот лагерь назывался Рыбак, добывали там уран. А этот лагпункт был южнее, и добывали тут всего лишь слюду. Так что это был курорт по сравнению с Рыбаком. Лагпункт Бирули...
Думал ли когда-нибудь зоолог, художник и топограф экспедиции Толля, ставший впоследствии членом-корреспондентом Российской академии наук, А. А. Бялыницкий-Бируля, чье имя было присвоено бухте, нанесенной им на карту Таймыра, что перейдет оно по наследству от бухты к лагерю, к мрачной каторге? Ему и в страшном сне не могло такое привидеться. Впрочем, жизнь бывает страшнее и запутаннее снов. Я ведь почти ничего не знаю о судьбе этого ученого. Знаю, что он родственник известного русского художника В. К. Бялыницкого-Бирули. Александр Андреевич молодым биологом устроился в полярную экспедицию Толля, совмещая там не одну должность. Материалы, собранные в экспедиции, составили фундамент его последующих исследований. В 1923 г. он был избран членом-корреспондентом Российской академии наук. О его смерти в энциклопедии ничего не сказано. Есть лишь дата – 1937 год. Дата весьма красноречивая. В тот год большинство известных людей умирало не своей смертью. Расстрелян? Если да, то за что? Кто знает. Может и за то, что был в одной экспедиции с А. В. Колчаком, и даже дружил с ним. В 1937 году этого с лихвой хватило бы для расстрельного приговора академику...
Лагерь, носивший его имя, находился примерно в километре от кладбища, на южном склоне полуострова Еремеева, почти у самой бухты, укрытой гранитной грядой от северных ветров и от случайных взглядов вольных моряков с кораблей, проходивших по трассе Северного морского пути проливом Фрама. Лагерь был маленьким: как-никак, а всего лишь "лагпункт" – три барака примерно по 60 мест. Одна радость – на работу ходить было близко: в гранитном массиве было пробито 3 штольни. Насколько далеко они уходили в скалу – неизвестно. Документации не сохранилось, а войти в штольни сейчас невозможно – устья закупорены мощными ледяными пробками. Как-никак, вечная мерзлота, а влажность высокая – море рядом. Сколочены бараки были из дверных щитов: тонкие, дощатые. Ветер продувал их насквозь. Вряд ли спасали от холода жалкие печки, сооруженные из пустых железных бочек, стоявшие в торцевых частях каждого барака: по 2 штуки на барак. Компановка барака напоминала вагонную: слева и справа от центрального прохода шли отсеки по 4 места – два нижних, два верхних и крохотный столик между ними. Чуть не написал – у окна. Нет же – у стены. Окон там вообще не было... Через несколько лет я побывал на заброшенном "Рыбаке" – базовом Таймырском лагере. Там было еще хуже, поскольку почти все бараки представляли собой элементарные палатки из грубого брезента, натянутого на каркас из досок. Вот там уж точно все продувалось насквозь. И печки там топили не углем, а лигнитом – слегка окаменевшим торфом с зольностью около 40%. Лигнит вообще не горит, а только тлеет. Вот и представьте себя в палатке у печки, в которой нет огня, а на улице пурга и мороз за 400при ветре более 30 метров в секунду. Сколько месяцев мог выдержать там человек?..
