На плантации

Правильная бюрократия может помочь сделать капитализм «ответственным» и придать социализму «человеческое лицо». Но ее контроль слишком мягок для того, чтобы повлиять на константы любой из этих систем.

Государство как класс

Государственный капитализм — это слияние политической и экономической власти. Он кладет конец аномалии, при которой вооруженная сила сконцентрирована в государстве, а владение капиталом рассеяно по всему гражданскому обществу.

В конце концов людей лишат возможности требовать посредством политики того, что не дает им экономика.

Излагая план действий не находящейся у власти элиты в книге «Что делать?», Ленин хотел, чтобы его партия победила благодаря профессионализму, конспирации, централизации, специализации и корпоративной замкнутости. Его жесткая и леденящая программа не относилась к числу тех, которые претендент на власть мог бы выложить открыто перед публикой, чтобы ее соблазнить. Обнародование ухудшило бы его шансы, если бы они когда-либо зависели от широкой общественной поддержки или предполагали какой-либо иной способ захвата высшей власти, кроме как в результате отказа от нее предыдущего обладателя, т.е. в результате крушения защитных механизмом режима, который Ленин стремился сместить, — как это произошло в хаосе проигранной войны и Февральской революции 1917 г. Ленин хотел застать общество врасплох, завладеть основными инструментами подавления и использовать их, не обращая особого внимания на согласие народа. Как он говорил практически в преддверии взятия власти боль -шевиками в октябре 1917 г., «такие люди, как теперь», а не такие, какими они должны стать в «анархистских мечтах», «не обойдутся без подчинения» «вооруженному авангарду всех

эксплуатируемых и трудящихся — пролетариату», не разбавленному мелкобуржуазным уклоном в сторону «мирного подчинения меньшинства большинству»². Он считал «замечательным» рассуждение Энгельса о том, что «пролетариат нуждается в государстве... не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников»³. Оказавшись у власти, он брюзжал, что «наша власть — непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо»⁴, призывал забыть выдумки о беспристрастном суде, зловеще заявляя, что как орган власти пролетариата «суд есть орудие воспитания к дисциплине»⁵, и объясняя, что «решительно никакого принципиального противоречия между советским (т.е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет»⁶. (Эта истина должна считаться авторитетной, так как он выведена в таком виде из «материальной основы» общества, поскольку «беспрекословное подчинение единой воле для успеха процессов работы, организованной по типу крупной машинной индустрии, безусловно необходимо»⁷. На деле за первые полгода правительство Ленина в основном ликвидировало меньшевистскую и исходящую от низовых слоев чепуху о децентрализованной власти заводских советов, равных паях, самоуправлении рабочих, а также прекратило распространение поводов для бесконечных дискуссий и «митингования» на всех уровнях во имя прямой демократии.)

Все это были весьма сильные заявления, отталкивающие и бесстыдные, пригодные для ушей победителей, но не предназначенные для того, чтобы примирять побежденных. Повестка дня государства, находящегося у власти и зависящего от согласия более широкого, чем согласие незначительного «авангарда», представляется мне диаметрально противопо-

¹ Ленин В. И. Государство и революция//Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 49.

² Там же. С. 25

³ Там же. С. 85. Ленин цитирует «Письмо к Августу Бебелю» Ф.Энгельса (1875 г.).

⁴ Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти / / Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 196.

⁵ Там же. С. 197, курсив в оригинале.

⁶ Там же. С. 199, курсив в оригинале.

⁷ Там же. С. 200, курсив в оригинале.

ложной. Исключая случай захвата государства, положенного на лопатки поражением в крупной войне, циничное меньшинство может с одинаковой вероятностью как сохранить шансы на власть, так и лишить себя этих шансов с помощью собственной хитрости, столь чуждой по духу остальному обществу. Государству, находящемуся у власти в начале пути к дискреционной власти, вместо профессионализма нужен дилетантизм; вместо конспирации и корпоративной замкнутости — открытость и широкое участие⁸.

Государство, находящееся у власти и зависящее от согласия, не должно со слишком большим знанием дела или профессионализмом говорить о том, как заполучить и использовать власть, или действовать соответствующим образом. Оно ни на мгновение не должно казаться и даже рассматривать себя как (хоть бы и благожелательный) заговор с целью обмануть общество, делая вид, что подчиняется его мандату. На самом деле оно должно искренне ощущать, что оно по-своему подчиняется народному мандату (единственным образом, каким ему можно «действительно», «полностью» подчиниться).

Если результатом политики государства является заманивание подданных в ловушку и лишение их независимых средств к существованию, которые им необходимы, чтобы иметь возможность отказать ему в согласии, то это должно происходить как медленно проявляющийся побочный продукт конструктивных действий государства, каждое из которых по отдельности подданные с легкостью одобряют. Захват и подчинение должны быть сознательно поставленными целями государства не в большей степени, чем монопольная прибыль — целью предпринимателя-инноватора.

Положение государства непрочно в той степени, в какой его власть остается одномерной, исключительно политической властью. Как правило, это происходит в тех исторических условиях, в которых экономическая власть рассеяна по всему гражданскому обществу в соответствии с неизбежно распределенной природой института частной собственности. Такие

⁸ Даже собственное детище Ленина прошло долгий путь, прежде чем приняло видимость осознания этого: в советской Конституции 1977 г. оно называет себя «общенародным», ничуть не заботясь об абсурдности, по крайней мере с точки зрения марксистов, идеи государства для всех!

условия для нас могут выглядеть естественными, но совершенно не являются исторической нормой. С аналитической точки зрения они также являются причудой, аномалией.

Перед лицом государственной монополии на организованную вооруженную силу нелогично и странно обнаружить, что экономическая власть находится, так сказать, в других местах. Не является ли то, что дуализм этих источников власти сохраняется на протяжении некого периода времени, чьим-то упущением, следствием странного отсутствия аппетита с чьей-то стороны? Акцент, который современные историки разных убеждений делают на возможных отношениях причинности между собственностью на капитал и государственной властью, действующих в обоих направлениях, лишь сгущает таинственность вокруг вопроса о том, почему деньги до сих пор не купили оружие, а оружие до сих пор не конфисковало деньги.

Один тип политической теории не без натяжек исключает эту аномалию по определению, попросту отрицая обособленность и автономию политической власти (кроме «относительной автономии», которая является слишком комфортабельным и эластичным понятием, чтобы заслуживать серьезного внимания). Политическая и экономическая власть сосуществуют в метафизической категории «капитала» и совместно служат «объективной» потребности его «расширенного воспроизводства». Однако если мы откажемся от столь простого решения, в нашем распоряжении окажется нечто, представляющееся в высшей степени нестабильной системой.

Перекос системы в сторону анархии или по крайней мере некоторого возвышения гражданского общества над государством будет соответствовать рассредоточению до сих пор централизованной политической власти. Начавшись, такое рассредоточение легко может набрать темп. В условиях полномасштабного процесса рассредоточения политической власти частные армии, не допуская сборщиков налогов на свою территорию, приведут государство к банкротству, способствуя атрофии государственной армии и, вероятно, дальнейшему распространению частных армий⁹. В настоящее время нет ни

⁹ И слабые средневековые короли, и сильные местные лорды осуществляли почти суверенную политическую власть только на тех землях, которыми они «владели» (хотя это было лишь квазивладение), а паттерны рассредоточенной политической и рассре-

мадейших признаков того, что тенденции к социальным изменениям примут подобный оборот. Возможность рассредоточения политической власти, чтобы она соответствовала рассредоточенной экономической власти, выглядит чисто символическим «пустым ящиком».

Крен в другую сторону, к государственному капитализму с возвышением государства над гражданским обществом, соответствует централизации прежде рассеянной экономической власти и ее объединению с политической властью в одной точке, где принимаются решения. Общий ответ на риторический вопрос «что делать?» таков: «соединять политическую и экономическую власть в единую государственную власть» и «интегрировать гражданство и добывание средств к существованию», чтобы вся жизнь подданного управлялась одним и тем же отношением господство — подчинение, в котором нет отдельных общественной и частной сфер, нет раздельных лоялъностей, нет уравновешивающих друг друга центров власти, нет убежища и некуда идти.

В сознании и государства и общества этот апокалиптический план должен принять прозаический, тихий, приземленный и безвредный вид. Он должен быть транслирован (и это делается довольно легко) в некую формулу, которую правящая идеология сделала вполне безобидной — например, «укрепление демократического контроля над экономикой», с тем чтобы последняя «функционировала в гармонии с приоритетами общества».

Когда я говорю, что государство может наилучшим образом максимизировать свою власть над гражданским обществом не путем безжалостного хитроумия, как предлагал Ленин, а ведя себя поначалу искренне и несколько по-дилетантски, я имею в виду прежде всего преимущество искренней уверенности в безболезненности и благотворном характере экономической и социальной инженерии. Для государства, безусловно, полезно верить в то, что меры, считающиеся необходимыми для установления «демократического контроля» над экономикой, в свое время в качестве основного результата приведут к расши-

доточенной экономической власти совпадали как никогда впоследствии. С другой стороны, централизованная политическая и экономическая власть нередко совпадали. Зачастую в странах «второго» и «третьего мира» так до сих пор и происходит.

рению участия людей в правильном применении производительного аппарата страны (или к иным последствиям аналогичного характера). Длянего полезно искренне считать голоса, утверждающие в точности противоположное, обскурантистскими или недобросовестными.

Конечным целям государства способствует замена автоматизма на сознательное управление социальной системой, потому что каждый «волюнтаристский» шаг путем кумулятивных системных изменений, скорее всего, будет вызывать потребность в дополнительном руководстве в самых неожиданных местах. Чем менее эффективным (по крайней мере в смысле «менее самоподдерживающимся», «менее спонтанным» и «менее саморегулирующимся») становится функционирование экономической и социальной системы, тем более прямой контроль государство приобретает над средствами к существованию своих граждан. Один из многочисленных парадоксов рациональных действий заключается в том, что определенная степень неумелой, но исполненной наилучших побуждений деятельности в сфере экономического и социального управления, а также обычная неспособность предвидеть результаты собственной политики являются чрезвычайно адекватными средствами для целей государства. Именно некомпетентность правительства, создавая потребность в исправлении ее последствий, постоянно расширяет пространство для концентрации экономической власти в руках государства и наилучшим образом способствует слиянию экономической и политической власти. Весьма сомнительно, чтобы компетентность правительства была способна запустить этот процесс с демократической начальной точки.

Отметив парадокс, мы можем пойти немного дальше и заявить, что дух, который лучше всего помогает государству избавиться от неблагодарной роли демократической «рабочей лошади», — это дух самонадеянной невинности и непонимающей искренности. На выбор этих эпитетов меня вдохновил пример трактата одного социалистического теоретика по поводу программы объединенных французских левых до их победы на выборах в 1981 г. В этой работе он не моргнув глазом заявляет, что национализация крупной промышленности и банков уменьшит этатизм и бюрократию, обеспечит

дополнительные гарантии для плюралистической демократии и создаст по-настоящему свободный рынок¹⁰.

Говоря схематично, государство обнаружит, что медленно, но верно продвигается к дискреционной власти, поначалу просто следуя стандартным либеральным рецептам. Вначале ему следует «полагаться на цены и рынки» при распределении ресурсов, «а затем» переходить к перераспределению получающегося общественного продукта «по справедливости»¹¹. Одного лишь несоответствия между распределением ресурсов и распределением доходов, полученного в результате этого, будет достаточно для того, чтобы породить частичные дисбалансы, ложные сигналы и симптомы бессмысленной растраты ресурсов. После получения подтверждений того, что «рынки не работают», отрасли промышленности перестают со временем адаптироваться к изменениям, возникает устойчивая безработица, а цены ведут себя не так, как предполагалось, государство неизбежно получает поддержку в его инициативах по переходу к более амбициозной политике. Ее планируемым результатом будет корректировка искажений, вызванных первоначальной политикой, а одним из незапланированных последствий может стать усиление этих искажений или их возникновение в других местах. Другим практически неизбежным следствием станет то, что некоторые объекты, виды занятости, бизнесы, а то и целые отрасли станут полностью зависимыми от «экономической политики», а многие другие — частично зависимыми.

Однако эта стадия — которую часто одобрительно называют «смешанной экономикой», предполагая наличие цивилизованного компромисса между взаимодополняющими интере-

¹⁰ Jean Elleinstein, Lettre ouverte aux Francois de la Republique du Programme Commitn, 1977, pp. 140—151. Подобно джентльмену, который принял прогуливавшегося в Гайд-парке герцога Веллингтона за некоего мистера Смита («По-моему, это мистер Смит?» — «Если, по-вашему, это так, сэр, то вы поверите во все что угодно»), Элленштейн явно полагал, что национализация приведет именно к таким последствиям, а не к противоположным. Именно такая доверчивая простота больше всего устраивает государство (и, конечно, его лидеров) в процессе нелегкого перехода от демократии к социализму.

¹¹ Для тех, кто прочитал книгу Дж. Ролза Theory of Justice, 1972, и главу 3 настоящей книги, эти слова прозвучат очень знакомо.

сами частной инициативы и общественного контроля, — лишь прорывает, но не сравнивает с землей лабиринт заграждений, укреплений и бункеров, в которых частное предпринимательство в качестве своего последнего прибежища, неся соответствующие издержки, сохраняет источники к существованию как для собственников, так и для несобственников, которые оказались в противостоянии с государством. Только отмена частной собственности на капитал гарантирует исчезновение этих убежищ. «Смешанной экономике» нужно будет идти на самые крайние меры в смысле государственного контроля, чтобы частное предпринимательство перестало быть потенциальной базой политической обструкции или неповиновения. Планирование, промышленная политика и распределительная справедливость — многообещающие, но несовершенные заменители государственной собственности; существенным, практически незаменимым атрибутом последней является не власть, которую она дает государству, а власть, которую она отнимает у гражданскою общества, как набивку, которую можно вынуть из тряпичной куклы.

Переход к социализму в смысле почти бессознательной, лунатической стратегии «максимакса» со стороны государства как для расширения потенциальной дискреционной власти, так и для реализации максимально возможной части созданного таким образом потенциала, вероятно, будет мирным, скучным и ненавязчивым. Этот подход характеризуется низким риском и высоким вознаграждением. Не будучи шумной «битвой демократии... за централизацию всех инструментов производства в руках государства»; не требуя героического революционного разрыва с преемственностью; не призывая к яростному подавлению имущего меньшинства, переход к социализму, по всей видимости, будет тем более надежным, чем в большей степени он будет опираться на медленную атрофию изначально независимых саморегулирующихся подсистем общества. Снижение жизнеспособности все новых фрагментов «смешанной экономики» при ограничении их свободного функционирования в конце концов приведет к пассивному согласию на постепенное, шаг за шагом, расширение общественной собственности, а то и к появлению громких требований такого расширения.

В одном из разделов своей книги «Капитализм, социализм и демократия», посвященном социологии интеллектуалов, Шумпетер утверждает, что интеллектуалы (которых он несколько сурово определяет как людей, которые «рассуждают письменно или устно о предметах, лежащих за пределами их профессиональной компетенции», и не несут «прямой ответственности за практические дела») не могут обойтись без «критики основ капиталистического общества». Они содействуют развитию идеологии, которая разъедает капиталистический порядок, печально известный своей неспособностью контролировать своих интеллектуалов. «Только небуржуазное по своей природе... правительство, если говорить о нашем времени, то только социалистическое или фашистское правительство, располагает достаточной силой, чтобы заставить их покориться». При частной собственности на капитал и автономии отдельных интересов (идеологическим подрывом которых они заняты) интеллектуалы могут некоторое время продержаться против враждебного государства, будучи защищенными «бастионами буржуазного бизнеса, в которых гонимые всегда смогут найти приют»¹². Государственный капитализм предлагает послушным интеллектуалам, воздерживающимся от критики, большее (а в терминах таких нематериальных благ, как социальный статус, возможность быть услышанным в высших слоях и наличие покоренной аудитории в низших слоях общества, несопоставимо большее) вознаграждение, чем частный капитализм. Это вознаграждение может компенсировать, а может и не компенсировать латентный риск оказаться без убежища в мире, в котором нет «частных бастионов», если в конце концов они вдруг станут критиковать систему. Почему из всех групп, слоев, каст и т.п. именно интеллектуалы должны иметь привилегированные отношения с социалистическим государством, почему их поощряют и вознаграждают — это вопрос, который может поставить в тупик¹³; то, что это государство «рас-

¹² Schumpeter, Capitalism, Socialism, and Democracy, 5th edn, 1977, pp. 146—151 [русск. пер.: ШумпетерЙ. Социализм, капитализм и демократия // Шумпетер Й. Теория экономического развития. Капитализм, социализм и демократия. М.: Эксмо, 2007. С. 529-534].

¹³ Если бы книга венгерских социологов Д. Конрада (G. Konrad) и И. Селеньи (I. Szelenyi) The Road of the Intellectuals to Class Power, 1979, была меньше обременена влиянием Дьердя Лукача, чьему герметическому и туманному стилю авторы стремятся следовать, то она внесла бы очень ценный вклад в окончательный

полагает достаточной силой, чтобы заставить их покориться», мне кажется достаточным основанием для того, чтобы, если уж на то пошло, не поощрять и не вознаграждать их. То, что социалистическое государство привлекательно для интеллектуалов, достаточно понятно, учитывая роль разума в формулировании и легитимизации активистской политики. (Я говорил о естественном левом уклоне умников в главе 2, с. 137) Менее очевидно, почему эта любовь не остается безответной, почему социалистическое государство принимает интеллектуалов, оценивая их точно так же, как они оценивают сами себя, — странная позиция для монопсониста, единственного покупателя их услуг.

Даже если бы и была некая труднопонимаемая, но все же рациональная причина потакать им, никому другому потакать не требуется. Приведенное выше и, к сожалению, не приведшее к определенным выводам отступление на тему интеллектуалов должно было дать этому тезису более яркое подкрепление. Троцкий, делая в книге «Преданная революция» вывод о том, что как только государству начинает принадлежать весь капитал, оппозиция медленно вымирает от голода, видимо, переоценивает ситуацию. Тем не менее он прав в том, что чувствует мощную ограничивающую силу, которая обрушивается на людей, зарабатывающих свой хлеб, когда политические и экономические воздействия вместо того, чтобы в общем нейтрализовать друг друга, сливаются воедино и окружают человека. Понятие зарплаты на уровне прожиточного минимума, необходимого для воспроизводства труда, может иметь конкретный смысл или не иметь его. (Я мог бы с определенностью доказать, что по крайней мере в марксовской теории ценности это тавтология. Любая выплачиваемая заработная плата, неважно, высокая или низкая, в точности равна прожиточному минимуму.) Но если бы это понятие имело объективный смысл, то только государственный капитализм имел бы гарантированную способность свести реальную заработную плату каждого до уровня прожиточного минимума.

Обращение неудовлетворенного наемного работника к политическому процессу и апеллирование к государству в стремлении к распределительной справедливости, конеч-

ответ на этот вопрос. Но их оригинальные идеи лишь приблизительно можно различить в кружении невнятицы а la Лукач.

но же, абсурдны в мире, где государство является и судьей, и ответчиком, т.е. где оно добилось слияния экономической и политической власти. Длягосударства смысл этого слияния не в том, чтобы обречь оппозицию на медленное вымирание, хотя и это достаточно ценный результат, а в том, чтобы заполучить неоппозицию в обмен лишь на «прожиточный минимум», или, если этот термин слишком неопределенен, в обмен на меньшее, чем пришлось бы заплатить за согласие в условиях политической конкуренции.

В своей книге, которая по какой-то причине считается значимым вкладом в современную теорию государства, американский социалист Джеймс О'Коннор утверждает, что промышленность, находящаяся в государственной собственности, привела бы к «фискальному освобождению» государства, если бы ее прибыль не расходовалась на общественные инвестиции или не рассеивалась в интересах находящихся в частной собственности «монополий», которые могли бы сохраниться¹⁴. Отсюда следует, что если осталось лишь несколько «частных монополий» (или не осталось вообще), среди которых рассеивается прибыль, и если на государство не оказывается конкурентное давление, приводящее к тому, что государство осуществляет больше «общественных инвестиций», чем считает нужным, то оно достигает своей рациональной цели, для которой «фискальное освобождение» — это несколько узкий, но выразительный термин. Оно не только максимизирует свою дискреционную власть, извлекая максимум возможного из имеющейся социальной и экономической среды (например, определяемой демократической политикой и «смешанной экономикой»), но и улучшает саму эту среду, очищая гражданское общество от рассеянной в нем экономической власти. В такой среде государству потенциально доступно гораздо больше дискреционной власти для ее максимизации, так что, создавая такую среду и извлекая из нее все возможное, оно, так сказать, максимизирует максимум.

Но является ли успех полным? Для того чтобы государственный капитализм был работоспособной системой, не хватает одного ключевого звена. Если государство — единственный работодатель, то оно может высвободить ресурсы для использования по своему усмотрению, просто отдав людям приказ

¹⁴ James O'Connor, The Fiscal Crisis of the State, 1973, ch. 7.

и не переплачивая за подчинение. И что мешает конкуренту испортить все и попытаться заполучить политическую власть, пообещав более высокую заработную плату, — точно так же, как при частном капитализме он пытался бы добиться власти, обещая больше справедливости в распределении? Что мешает политике отменить экономику? Если точнее, можем ли мы принимать за данность то, что когда экономическая власть полностью сконцентрирована в руках государства, то демократические политические формы ipso facto теряют свое содер -жание, и даже если их благочестиво соблюдать, то они все равно станут выхолощенными ритуалами?

При всем своем прагматизме Дж. С. Милль был весьма категоричен на этот счет: «Если бы работники всех этих разнообразных предприятий назначались и оплачивались правительством и если бы они возлагали на него все надежды на улучшение жизни, то никакая свобода печати и никакое формирование законодательной власти народом не смогли бы сделать нашу или любую другую страну свободной, кроме как номинально»¹⁵. Он описывает, в сущности, социалистическую позицию (хотя представляя ее вывернутой наизнанку). Для полноценных социалистов идея о том, что владелец капитала добровольно уступает свое господство, подчиняясь капризам избирательного процесса, в лучшем случае комична. Для них замена буржуазной демократии социалистической влечет за собой появление тех или иных гарантий того, что избирательная урна не будет приносить результатов, ведущих в обратную сторону. Результаты выборов должны соответствовать реалиям новых «производственных отношений», и вопрос о том, что государство может отдать власть какому-то конкуренту-демагогу, не должен даже возникать.

Однако не все государства сначала приобретают социалистическое сознание, а затем начинают национализировать капитал. Такой порядок действий явно представляет собой сценарий, характерный для «третьего мира». В других странах

¹⁵ J. S. Mill, On Liberty (ed. by A.D. Lindsay), 1910, p. 165. Поучительно поразмышлять о том, что не кто иной, как левеллеры, в демократическом пылу предлагали не давать избирательного права слугам, которым нельзя доверять голос, поскольку они «зависимы от воли других людей». Ср.: С. В. Macpherson, The Political Theory of Possessive Individualism, 1962, pp. 107—136.

он не обязательно наиболее подходящий. Государство в условиях развитого общества может одновременно стремиться и быть вынужденным вступить на путь собственной эмансипации, «максимизации», придерживаясь при этом правил «буржуазной» демократии. Хотя конкурентный аспект этих правил может сделать это неблагодарным занятием, государство будет подчиняться им, потому что, по крайней мере в течение какого-то времени, у него нет власти поступать иначе и потому что поначалу у него нет убедительных оснований их нарушать. Оно может пройти (или нам следует говорить «пройти во сне»?) некоторый путь к «максимаксу» и, быть может, пройти точку невозврата, без первоначальной трансформации «буржуазной» демократии в «народную». Электоральная политика на самом деле становится естественным катализатором государственной собственности после того, как «смешанная экономика» потеряет достаточную часть своей способности (и желания) адаптироваться к изменениям, чтобы национализация стала очевидным спасением для оказавшихся под угрозой отраслей и рабочих мест. Государство может к своей выгоде позволить провести себя немного по социал-демократической дороге, на которой продолжающееся действие конкурентной политики согласия подстегивает все большую концентрацию экономической власти в его руках.

Однако народный суверенитет и конкуренция в политике при наличии свободы входа вступают в глубокое противоречие с raison d'etre государственного капитализма и на деле разрушают его как работающую систему. Условия демократии поощряют людей к тому, чтобы с помощью политическою процесса попытаться получить то, в чем им отказывает экономический процесс. Весь основной замысел главы 4 сводился к тому, чтобы выделить и представить труднопреодолимые последствия этого противоречия для государства и гражданского общества. Хотя они труднопреодолимы и пагубны по своему кумулятивному эффекту, эти последствия не смертельны для системы, в которой политическая и экономическая власть и полномочия в достаточной степени отделены друг от друга. С другой стороны, когда последние объединены, противоречие становится слишком сильным. Многопартийная конкуренция за исполнение роли единственного владельца всей экономики и работодателя для всего электората соединили бы взаимно деструктивные черты в рамках одной

системы. Это было бы эквивалентно тому, чтобы попросить работников путем голосования зафиксировать свою заработную плату и рабочую нагрузку. Требуется напрячь воображение, чтобы представить себе результат¹⁶. Социал-демократа-

¹⁶ Свободный вход, тайное голосование и правило большинства в сочетании с господствующей государственной собственностью на капитал означают, что государственной властью, а значит, и ролью всеобщего работодателя наделяется партия, предлагающая более высокую заработную плату и менее продолжительную рабочую неделю, чем ее соперник. Производительность, дисциплина на рабочем месте, потребление, инвестиции — все это определяется в ходе избирательной кампании. Политическая конкуренция обеспечивает их максимально возможную несовместимость, результатом чего становится полная неразбериха. «Югославский путь к социализму» можно интерпретировать как попытку обойти противоречие между государственным капитализмом и буржуазной демократией не очевидным методом подавления всей политической конкуренции, а исключением ее на уровне государства и переносом некой ее части на уровень отдельных государственных предприятий. Работники не могут выбирать правительство, но они выбирают рабочий совет и имеют некоторое косвенное влияние на руководителя предприятия, уровень заработной платы, дополнительные выплаты в результате распределения прибыли, а тем самым еще более косвенным образом на выпуск и цены.

В той степени, в какой это верно, предприятие стремится максимизировать добавленную ценность в расчете на одного работника, т.е. в общем случае оно будет стремиться использовать больше машин и сырья и меньше людей, чем доступно в совокупности. Тем самым порождаются тенденции к хронической инфляции в сочетании с безработицей, борьба с которыми ведется сложными административными средствами. В политическом плане система плодит инсайдерские клики, узкие правящие группировки и сговоры. Экономически от превращения в полный хаос ее спасает необходимость для отдельных предприятий, по крайней мере в принципе, конкурировать друг с другом и с импортом на спонтанно функционирующем рынке; существует «производство товаров для обмена».

Утверждается, что капитал находится в общественной, а не в государственной собственности. Что это значит, выяснить невозможно. Это не означает синдикализма, кооперативной собственности или муниципального социализма. Мне кажется, что это должно означать «хорошая государственная собственность» в противовес «плохой государственной собственности» (во многом аналогично тому, как «общественное» планирование озна-

ческое или демократическо - социалистическое государство не может долго жить с правилами, которые неумолимо порождают социальную систему, пожирающую саму себя.

Став собственником и работодателем, оно получает достаточную власть для того, чтобы начать деформировать демократические правила во избежание демагогических и неприемлемых исходов, приспосабливая прежний политический процесс к функциональным требованиям новой социальной системы с ее новыми «производственными отношениями». Государству доступны два основных типа возможных решений. Первый — сохранить буржуазную демократию с много -партийной конкуренцией, но постепенно ограничивать рамки народного суверенитета, так что партия-победитель получает не всю государственную власть, а только те ее сферы, в которых принимаемые ею решения не смогут вступить в противо -речие с запланированным функционированием экономики. (Можно ли найти такие сферы вообще, зависит, конечно, от того, насколько настойчиво искать.) Наем и увольнение людей, руководство армией и полицией, вопросы доходов и расходов должны быть закреплены за постоянным исполнительным органом, который не выбирается и не может быть отозван, поскольку в противном случае демагогическое завышение обещаний (как легко могут увидеть ответственные граждане) быстро приведет к развалу. Неизбираемый постоянный исполнительный орган со временем увидит, что для обеспечения согласованности источников и направлений использования всех ресурсов он обязан принять на себя руководящую роль во всех сферах общественной жизни, включая образование и культуру, хотя он может согласиться (с некоторым риском для общественного спокойствия) на некую консульта-

чает хорошее планирование, а «бюрократическое» — плохое). Большую часть прерогатив собственника на деле осуществляют государственные конторы, называющие себя «банками», а не «министерствами» или «планирующими органами», как в странах ортодоксального социализма.

Если такая гибридная система характеризуется меньшей степенью удушающего тоталитаризма по сравнению с миром чистокровного государственного капитализма к северо-востоку от нее, то это, вероятно, в не меньшей степени связано с историей, национальным характером и случайными обстоятельствами, чем с «системными» различиями.

тивную роль некого избранного многопартийного собрания во второстепенных делах.

Другой тип решения — ограничить и реформировать саму политическую конкуренцию, в особенности путем регулирования входа, в результате чего, хотя избранное собрание технически продолжает распоряжаться государственной властью в целом, тем не менее становится сложно и практически невозможно избрать людей, которые распорядились бы ею не должным образом. Например, действующий исполнительный орган мог бы отбирать потенциальных кандидатов из нескольких партий по этому критерию. Поскольку государственными служащими являются все (как и их родители, дети, супруги, родственники и друзья), этот орган может отвергнуть кандидатуры тех, кто может не признать его обязательной руководящей роли. Подобный отбор допускает свободные демократические выборы ответственных представителей, не склонных к демагогии. Ответственное, недемагогическое правительство данного государства может опереться на поддержку этих людей (выступающих в рамках неформального консенсуса, формальной коалиции или «народного фронта», очищенных от мелкой партийной грызни), которые заботятся как о благосостоянии своих семей, так и о благосостоянии страны, — и тем самым оно может обеспечить сохранение и преемственность власти, которые требуются ему для уверенной и неспешной реализации его целей.

Вполне могут существовать и другие, более хитрые и ненавязчивые способы для того, чтобы правила демократической конкуренции были деформированы, потеряли свое содержание и превратились в пустые ритуалы. Ни в коей мере не являясь «исторической необходимостью» или чем-то таким, что происходит само по себе, «нетронутое рукой человека», этот результат все же остается логическим следствием доминирования государственной собственности и необходимым условием для функционирования социальной системы, частью которой является эта собственность.

Возможность отзыва, таким образом, на практике отменяется. Так или иначе люди лишены возможности уволить собственного работодателя, используя политический процесс. Если этого не предусмотреть, то отношения работодатель—работник принимают вид фарса: потенциальным работодателям придется просить работников нанять их, работа

превратится в круглосуточные консультации, а заработную плату каждый будет назначать себе самостоятельно (каждому по тому, чего он, по его словам, заслуживает).

С отменой возможности отзыва революция перемещается вверх по шкале политических альтернатив. Из последнего средства она преобразуется в первое и на самом деле единственное прибежище для разочарованного политического гедониста, нонконформиста, человека, который ненавидит, когда ему лгут, а также человека, который ненавидит свою работу. По-настоящему глубокие, всепроникающие изменения, порожденные Gleichschaltung экономической и политической власти, заключаются в том, что как только рассредоточенные, автономные структуры власти оказались стерты с лица земли, вся существующая напряженность превращается в напряженность между государством и его подданным.

С этого момента практически ничего нельзя уладить путем двусторонних переговоров между подданными, собственниками и несобственниками, нанимателями и работниками, покупателями и продавцами, хозяевами и арендаторами, издателями и писателями, банкирами и должниками. Там, где, по крайней мере по праву, уступать может только государство, взаимных уступок не будет (если не считать секретных и криминальных). Переговоры и контракты почти полностью заменяются отношениями власти и подчинения. Исчезают независимые иерархии. Группы, занимающие промежуточное положение между человеком и государством, становятся в лучшем случае «приводными ремнями», а в худшем — ложными фасадами, прикрывающими пустоту.

Это может быть большим удобством для государства, но одновременно является и источником опасности. Теперь во всем виновато государство; все решения, которые приносят вред, — это его решения; и хотя возникает искушение взвалить вину за вонь из канализации, скучные телепрограммы, невнимательность врачей, самодурство начальников, некачественные товары и тупость продавщиц на «бюрократию» и «потерю контакта с массами», это никак не выведет из тупика. Государство как таковое не должно признавать своих ошибок, оно лишь время от времени может отмежевываться от своих служителей и представителей.

Таким образом, тоталитаризм определяется не духом фанатизма, не агрессивной волей «в верхах» и не ужасающей наивностью его идеологов. Это вопрос самозащиты для любого государства, которое сделало высокие ставки в игре и выиграло, обменяв одно затруднительное положение на другое. Сосредоточив всю власть в своих руках, оно стало единственным средоточием любого конфликта и вынуждено поэтому выстраивать тоталитарную защиту, чтобы компенсировать свою тотальную уязвимость.

Что делать, чтобы защитить государственный капитализм от революции? Может быть, эта опасность имеет, по существу, умозрительный характер, является пустым ящиком, всего лишь вопросом логической полноты, поскольку революции устарели в результате технического прогресса. Скорострельное оружие, бронированные машины, водяные пушки, «сыворотка правды» и, вероятно, главным образом централизованный контроль над телекоммуникациями могут привести к тому, что государство, находящееся у власти, будет гораздо легче защищать, чем атаковать. Не случайно государство, ставшее наследником Kathedersozialismus, называется Panzersozialismus*. В последнее время говорят, что компьютер повернул вспять тренд технического развития, благоприятствовавший государству, которое находится у власти. Хотя дилетанту сложно понять, почему это должно быть так (обратное выглядит pritna facie более вероятным), решение этого вопроса мы должны оставить более квалифицированным людям. Как бы то ни было, если современные революции вообще мыслимы, то естественно предположить, что государственный капитализм по тем самым причинам, которые вынуждают его быть тоталитарным, сталкивается с большим риском и нуждается в более мощной защите против восстаний, чем государства, которые ничем не владеют сами, а лишь перераспределяют то, что принадлежит другим¹¹ '.

* Бронированный социализм {нем.). — Прим. перев.

¹⁷ Одним из самых слабых из числа нескольких выдвигаемых Троцким слабых обоснований того, почему государственного капитализма нет и «никогда не будет», было то, что «в качестве универ-сального носителя капиталистической собственности государство представляло бы слишком заманчивый объект для социальной революции» (Leon Trotsky, The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Unionand Wherelslt Going?, 5thedn, 1972, p. 246 [Русск. изд.: Троцкий Л., Преданная революция. М.: НИИ культуры, 1991. С. 204.]). У него, впрочем, есть и более сильное обосно-

Террор и государственное телевидение в сжатой форме выражают обычные представления о том, что нужно для безопасности государства. Несомненно, и то и другое играет свою роль в том, чтобы избежать обращения к настоящим репрессиям, вполне в духе профилактической медицины, снижающей издержки лечения и содержания в больнице. Однако наилучшая защита начинается на более глубоком уровне, при формировании человеческого характера и поведения, когда внушается вера в то, что некоторые фундаментальные черты общественной жизни — «руководящая роль», невозможность отзыва, преемственность государства, его монополия на капитал и его примат над индивидуальными правами — являются непреложными. Решимость государства использовать своих подданных не должна колебаться, расти и уменьшаться. Их удел должен быть предопределен и постоянен; он не должен значительно ухудшаться, а улучшаться может только с размеренной неторопливостью; быстрые изменения в любом направлении вредны, но более опасны быстрые изменения

вание: в логике его идей государственный капитализм должен находиться в частной собственности; государство, подобно некой гигантской корпорации, должно принадлежать своим акционерам, которые могут продавать и завещать свои акции. Если они не могут их продать, а их дети не могут их наследовать, то такая система не является государственным капитализмом. (Будучи уверенным в том, чем не является государственный капитализм, Троцкий несколько раз менял свое мнение о том, чем он является. См. также: A. Ruehl-Gerstel, "Trotsky in Mexico", Encounter, April 1982.)

Печально видеть марксиста, который опустился до высказывания подобной позиции. Для Троцкого «производственные отношения» должны определяться «товарным производством», отчуждением труда, доминированием над ним капитала и способом присвоения прибавочной ценности, а не тем, продаются ли и наследуются ли акции.

Необходимо добавить, что использование Лениным термина «государственный капитализм» в значении системы частного предпринимательства под жестким государственным контролем заслуживает ничуть не больше уважения с точки зрения социализма. В частности, трудно понять, каким образом государство, которое (несмотря на некую «относительную автономию») в силу производственных отношений должно контролироваться частным предпринимательством и находиться под его доминированием, тем не менее само его контролирует.

к лучшему. Подобно тому как в экономике «все написано у Маршалла», в социологии «все сказано у Токвиля». Три главы его книги «Старый порядок и революция» рассказывают обо всем: о том, как повышение благосостояния и движение к равенству вели к революции (книга третья, гл. IV); о том, как данное людям облегчение подтолкнуло их к восстанию (книга III, гл. V), и о том, как королевская власть готовила почву и образовывала людей для своего собственного свержения (книга III, гл. VI).

Перспективы изменений к лучшему делают людей возбужденно-недовольными, боящимися упустить свое, агрессивными и нетерпеливыми¹⁸. Почти всегда оказывается, что уступки

¹⁸ Некоторые из этих и связанных с ними идей формализованы в глубокой статье "La logique de la frustration relative" Реймона Бу-дона в его книге Raymond Boudon, Effets pervers et ordre social, 2nd edn, 1979. Профессор Будон стремится показать, что хорошо наблюдаемая корреляция между недовольством и разочарованием, с одной стороны, и улучшением шансов — с другой не обязательно должна зависеть от какого-либо конкретного психологического допущения, а может быть выведена из одной лишь рациональности с помощью идеи максимизации полезности в условиях риска.

На другом, нерациональном конце спектра человеческих мотивов та же самая корреляция между улучшением условий и перспектив, с одной стороны, и революционными действиями — с другой обнаруживается в классической работе Нормана Кона о средневековой революционной мистике. См. его объяснение крестьянской войны в Германии в 1525 г.: «Благосостояние германского крестьянства было выше, чем когда-либо до этого... [крестьяне] вовсе не были движимы просто нищетой и отчаянием, они принадлежали к растущему и уверенному в себе классу. Они были людьми, чье положение улучшалось и в социальном, и в экономическом отношении» (Norman Cohn, Pursuit of the Millennium, 1970, p. 245).

К настоящему времени имеется обширная литература в поддержку тезиса о том, что революции обычно следуют за ослаблением давления, улучшением перспектив, реформами. Мне кажется важным подчеркнуть, что вполне могут быть и другие веские основания для этого, кроме предположения, что реформы — это симптом слабеющего, «поспешно отступающего» государства, которое в силу этого становится законной добычей для предусмотрительных революционеров, рассчитывающих соотношение между риском и выигрышем.

и реформы по типу «предохранительного клапана», независимо от того, большие они или маленькие, преждевременные или запоздалые, на деле слишком малы или происходят слишком поздно, так как исторический опыт показывает, что порождаемые ими ожидания перемен оказываются больше реальных изменений. Если эта характеристика социальной психологии с высокой вероятностью верна в любом конкретном конфликте интересов между государством и обществом, то для государства стратегия уступок всегда неверна. Даже если было ошибкой начинать путь со слишком короткими вожжами, все равно лучше твердо держать их, чем слишком ощутимо ослаблять.

За исключением пароксизма неизбирательного террора в 1937—1938 гг. и нескольких лет бессистемных экспериментов после 1955 г., которые были близки к тому, чтобы поставить под угрозу стабильность режима и были прекращены в последний момент, начиная примерно с 1926 г.советская практика представляется мне успешной реализацией этих рецептов. Стабильность современного советского государства, несмотря на множество причин, по которым оно на своих глиняных ногах должно было рухнуть задолго до сегодняшнего дня, по крайней мере согласуется с гипотезой о том, что реформы, послабления, социальная мобильность, динамичное стремление к инновациям и децентрализованная инициатива, сколь бы положительно они ни влияли на эффективность и материальное благосостояние общества, не являются ингредиентами, необходимыми для того, чтобы сохранять его спокойствие, послушание, терпение и смирение в условиях тоталитарного давления.

Если в мире ограниченных ресурсов не может не быть классового конфликта, то кто, кроме универсального капиталиста, может играть роль господствующего класса?

Едва ли будет экстравагантным заявление о том, что структура собственности достаточно хорошо описывается ответом на вопрос «кто чем владеет?». Именно дав простой ответ на простой вопрос, мы можем наименее претенциозно с доктринальной точки зрения провести различие между частным и государственным капитализмом и легче всего понять альтернативные конфигурации власти в обществе¹⁹. Оптимистичные уверения, что капитал, когда он национализирован, «принадлежит обществу», при всей своей бессмысленности могут быть полезным эвфемизмом при реализации экономической политики. Более амбициозное утверждение о том, что существует удостоверяемое различие между «государственной» и «общественной» или «социалистической» собственностью, а подозрения о деспотическом потенциале государственной собственности не оправдываются применительно к общественной собственности, не следует принимать

¹⁹ Интересно находить явно немарксистские основания для того, чтобы определять государственный капитализм в ленинском духе как «симбиоз государства и корпораций» (в P.J D. Wiles, Economic Institutions Compared, 1979, p. 51). Что же тогда такое частный капитализм и как его отличить от государственного капитализма? Уайлс считает, что последний термин «некорректно применяется» к Советскому Союзу, потому что у последнего, «безусловно, имеется идеология, которая четко отделяет его от настоящего государственного капитализма». Настоящий государственный капитализм, будучи «более или менее безразличным к собственности», лишен собственной идеологии.

Это утверждение верно только в том случае, если договориться об определении настоящего государственного капитализма как капитализма, который безразличен к собственности. Какие реально существующие системы, какие страны подпадают под такое определение? Возьмем свидетельство выдающегося «государственного капиталиста», члена одного из Grands corps (высшие органы государственного управления во Франции. — Прим. перев.) на самой вершине французской гражданской службы, впоследствии ставшего министром промышленности: «никакое количество дирижизма не стоит сильного общественного сектора» (J.-P. Chevenement, Le vieux, la crise, le neuf, 1977, p. 180, перевод мой. — Э. Я.). Его государственный капитализм, безусловно, небезразличен к собственности. Если и есть государственный капитализм, который безразличен к ней, то его трудно разглядеть. Может быть, дело в том, что его слишком легко спутать с капитализмом частным?

всерьез до тех пор, пока не показано, каким образом функционирование «общества» при осуществлении его прав собственности отличается от функционирования государства при выполнении той же функции.

В «Анти-Дюринге» Энгельс выдвигает возражение, что просто государственная собственность — это ложный социализм, если средства производства не «переросли управление акционерных компаний», поскольку в противном случае даже принадлежащие государству бордели можно считать «социалистическими учреждениями»²⁰. Тогда насколько же должны вырасти бордели, чтобы считаться социалистическими учреждениями, а не просто находящимися в государственной собственности'? Искать в размере то магическое качество, которое преобразует государственную собственность в социалистическую, — это точно не выход. Представление научного социализма о том, как средства производства «перерастают» управление акционерных компаний, уже давным-давно сдало свои позиции, не выдержав проверки столетием промышленного роста.

Отдавая должное Энгельсу, следует отметить, что именно его «Анти-Дюринг» дает простейшую формулировку более долговечной марксовской альтернативы для идентификации типов собственности и социальных систем. Он объясняет, что в мире ограниченных ресурсов (известном также как «царство необходимости») разделение общества на антагонистические классы должно продолжаться. Классовый конфликт, конечно же, влечет за собой существование государства для обеспечения господства одного класса. Таким образом, «социалистическое государство» — это не противоречие в терминах. Государство, владеющее всеми средствами производства, — это репрессивное социалистическое государство. Поскольку классы все еще сохраняются, оно не могло отмереть и должно по-прежнему подавлять эксплуатируемых в интересах эксплуататора. Оно может отмереть, только когда изобилие при-

²⁰ F. Engels, "Socialism: Utopian and Scientific", inK. MarxandF. En-gels, Selected Works in One Volume, 1968, pp. 421—422, note. [Русск. пер.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 20. С. 289, сноска; Энгельс Ф. Добавления, к тексту «Анти-Дюринга», сделанные Энгельсом в брошюре «Развитие социализма от утопии к науке» // Там же. С. 673.]

дет на смену ограниченности ресурсов, т.е. когда прекратится классовый конфликт. (Если социализм никогда не преодолеет ограниченность — ситуация, которую Энгельс не рассматривает явным образом, — государство не исчезнет никогда и навсегда останется владельцем средств производства. То есть пока государство не преуспеет слишком сильно в «освобождении производительных сил» и тем самым нечаянно не породит мир изобилия, оно будет оставаться в безопасности.)

С оговоркой об изобилии и отмирании государства «социализм в мире ограниченных ресурсов» и «государственный капитализм» на практике являются синонимами. Разделение труда по-прежнему является необходимым; производство осуществляется в целях обмена, а не ради удовлетворения потребностей; существуют два функционально различных класса, причем класс угнетателей присваивает прибавочную ценность, создаваемую классом угнетаемых. В отличие от частного капитализма, излишек присваивается хотя вопреки угнетаемому классу, но все же в его долгосрочных интересах (или в интересах всего общества). Однако кто же этот класс угнетателей?

Говоря менее суконным языком, пьеса готова к исполнению, но актер не подходит к роли. Государство владеет, угнетаемые не владеют, но не владеют и предполагаемые угнетатели. Правящего класса, политическая база которого скрепляется собственностью, нет. На его месте, узурпировав его прерогативы, по предположению, находится особая социальная категория, гермафродит, имеющий классовые интересы, но не являющийся классом, который господствует, но не владеет, — бюрократия²¹.

Прежде чем бюрократия сможет править, собственность должна потерять свое значение. Поэтому социальные теории, построенные на тройке из граждан, бюрократии и государства, всегда содержат некий вариант знакомых рассуждений о «растущем отделении собственности от контроля». В рамках этого тезиса собственность сводится к праву на те или иные

Здесь это слово используется в самом общем, не уничижительном смысле и включает категорию наемных менеджеров и администраторов, составляющих персонал различных бюро (учреждений). Оно обозначает роль в обществе и не предназначено для выражения симпатии или антипатии к ней.

(частные или общественные) дивиденды, которые управляющая бюрократия решит распределить. Контроль — это, помимо прочего, право по своему усмотрению распределять людские ресурсы между составными частями капитала и vice versa в рамках решений об инвестировании, найме или увольнении и право судить о достоинствах тех, кого затрагивает процесс распределения ресурсов и доходов.

Каждое общество выращивает свою собственную, уникальную бюрократию. В актив Англии записывают наличие истеблишмента, во Франции, бесспорно, есть ее grands corps* (точно так же и наоборот, у grands corps есть их Франция), в России были высшие чины, а сейчас есть номенклатура, которой в США отдаленно соответствуют полмиллиона лучших юристов и должностных лиц корпораций. Без всякого риска впасть в противоречие можно сказать, что всеми обществами управляют их «властные элиты»; большая часть современной промышленности, несомненно, управляется профессиональными менеджерами; в то же самое время интеллектуальный «полусвет» продолжает разоблачать эти правящие образования, называя их «массмедиа», «носителями власти» или «техноструктурой»²².

При условии неявного предположения о том, что отделение собственности от контроля влечет за собой потерю контроля со стороны собственника, а не гораздо менее резкое делегирование контроля с возможностью отзыва (предположение,

* Grands corps de I'Etat — высшие органы государственного управления во Франции (франц.). — Прим. перев.

²² Как я понимаю, размышления и полевые исследования совместно привели к выводу о том, что техноструктура состоит из людей, которые принимают решения, требующие знаний. (Очевидно, остальным из нас остаются немногочисленные решения.) Техноструктура удаляет от собственности всю реальность власти. «Литургический аспект» экономической жизни побуждает тех-ноструктуру утверждать святость частной собственности. Однако она одинаково умело удерживает на предназначенном ему месте и частного, и государственного акционера. (Почему в таком случае она предпочитает взаимодействовать с частными акционерами, хоть и «литургически»?) В любом случае было бы «в высшей степени глупо» бояться своих акционеров. Техноструктура больше заинтересована в росте, чем в прибыли. И т.д. Эти откровения взяты из книги: J. Kenneth Galbraith and N. Salinger, Almost Everyone's Guide to Economics, 1979, pp. 58—60.

которое я сейчас рассмотрю), правление бюрократии можно вывести из упрощенной версии «железного закона» Михельса. Каждой организации требуются лишь немногие организаторы для многих организуемых. Бюро заполняются организаторами. После этого бюрократы правят, потому что те, кто остался снаружи, находятся в неподходящем положении и не имеют достаточной мотивации, чтобы их сместить.

В очень нехарактерном для него утопическом духе Ленин уверял, что однажды управление станет настолько простым, что будет «доступным всякому грамотному человеку»²³, сделает возможным «полное уничтожение бюрократизма»²⁴, когда «все будут управлять по очереди»²⁵. (На практике, конечно, он в высшей степени твердо пресекал любые попытки «управления по очереди».) В настоящее время речь идет скорее об усложнении администрации. Хотя многие из нас уже являются бюрократами, перспектива остальных из нас заниматься этим по очереди одновременно неосуществима и непривлекательна. Это подтверждает идею о том, что бюрократия — это отдельная социальная категория.

Чем более буквально принимается предположение о том, что владение не влечет за собой контроля над собственностью, тем более угрожающими выглядят следствия этого. Собственность на капитал теряет связь с властью как в обычном смысле этого слова — т.е. с возможностью заставлять людей совершать те или иные действия, — так и в смысле власти над «присвоением прибавочной ценности», включая дивиденды капиталиста. Это лишь жалуемые в порядке милости дивиденды мнимым владельцам — «народу» при социализме, «акционерам» при частном капитализме. Зачем же тогда борьба по поводу собственности? Национализация, разрушение «частных бастионов буржуазного бизнеса» становится бессмысленным и направленным в никуда предприятием. Бюрократия, контролирующая инструмент государства и надежно узурпировавшая некоторые из важнейших прерогатив владения собственностью, может безнаказанно направлять общество в любую сторону, возвышать частную собственность, или отме-

²³ Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 33. С. 101

²⁴ Там же. С. 110.

²⁵ Там же. С. 116

нять ее, или делить социальную систему на две соответствующие части, причем ни один из курсов не будет заметно лучше служить ее интересам, чем другой. Пойдет она по «капиталистическому» или «социалистическому» пути или просто будет гоняться за собственным хвостом — все это результат чистой случайности.

Однако в реальности у бюрократии есть ярко выраженные причины придерживаться статус-кво. Обычно она не стремится изменить его. На самом деле, подозрения Троцкого в том, что Сталин готовит новый термидор, «чтобы реставрировать капитализм», выглядели бы менее гротескными, если бы он нашел разумные основания для предположения о том, что Сталин и направляемая им «бюрократия» не потеряли бы власть, контроль или еще что-то, чем они обладали и что ценили, если бы «капитализм был реставрирован». Но, произнося эти дикие обвинения, Троцкий, почти не переводя дыхания, отбросил всякие основания такого рода, указав на то, что советская бюрократия волей - неволей «вынуждена» защищать систему государственной собственности как источник своей власти, откуда логически следует, что система частной собственности не дала бы ей той же власти, даже если бы новые частные собственники вышли из ее же рядов и каждый соответствующий аппаратчик превратился в капиталиста в цилиндре и с сигарой.

Самым интересным следствием тезиса «собственность не совпадает с контролем» является подтверждение веры в то, что наша судьба в большой степени определяется mores* и настроениями чиновников, стоящих над нами. Ответ на вопрос о том, является ли социальная система терпимой или ужасной, довольны ли или несчастны живущие в ней люди, очень сильно зависит от варьирующихся личных качеств членов бюрократии. Если государственные служащие заносчивы, коррумпированы или и то и другое одновременно, управленческая элита безжалостна, СМИ продажны, а «техноструктура» бездушно профессиональна, то мы имеем «невыносимый оскал капитализма». Когда те, кто находится у власти, действительно хотят служить людям и уважать их «законные стремления», мы получаем Пражскую весну и «социализм с человеческим лицом». Хорошей или плохой жизни способствуют не

^* Нравы (лат.). — Прим. перев.

столько система правления, конфигурация власти, сколько тип управляющих ими людей. Если бюрократия не «бюрократична», корпоративное руководство «социально ориентировано» и «заботится об интересах окружающих», а партаппаратчик «не потерял контакта с массами», то частный или государственный капитализм могут быть одинаково терпимыми.

Это соблазнительная вера, и ее легко принять. В свою очередь, она порождает живую заинтересованность в том, как гарантировать или хотя бы увеличить вероятность того, что контролирующую, администрирующую и управляющую роль будут играть правильные люди. У каждой культуры свой рецепт формирования хорошей бюрократии. Некоторые верят в породу и земельные интересы (на ум приходят Англия до Второй мировой войны, а также Пруссия), другие — в систему экзаменов (к таким случаям относятся Франция, императорский Китай, в последнее время, возможно, США), а социалистический рецепт рекомендует мозолистые руки или хотя бы достоверное наличие «рабочего происхождения». (Смешанные и противоречивые критерии не должны вызывать удивления. Особенно подходящими кандидатами во «властную элиту» будут аристократ, знающий о нуждах простого человека, сварщик, который впоследствии получил МВА, или наоборот, выпускник университета, который узнал все о жизни, позанимавшись физическим трудом. Среди противоречивых и смешанных критериев второстепенные со временем могут стать главными. Говорят, что одной из причин падения Хрущева было то, что советскую публику приводили в смущение, особенно перед лицом всего остального мира, его развязность, клоунада и простонародный украинский акцент.)

Оптимистические идеи о правильном способе формирования «властной элиты» и определяемых ее составом различий между «диким» и «ответственным» капитализмом, а также «деспотическим» и «демократическим» социализмом создают условия для одобрения обществом состава бюрократии. Они также помогают объяснить страстный интерес современной социологии к статистическим характеристикам конкретных иерархий, поскольку если поведение «властных элит» серьезно зависит от происхождения их членов, то должно иметь большое значение, чем занимались и в какие школы ходили их отцы. На самом деле это увлечение «социально-экономическими корнями» является полным отрицанием того, что

бытие определяет сознание, а значит, итого, что бюро определяет сознание бюрократа²⁶. Согласно последней точке зрения, независимо от того, состоит ли бюрократия в основном из людей, чьими родителями были рабочие, школьные учителя или другие бюрократы, ее институциональные интересы, а значит, и поведение будут в сущности одними и теми же, плюс-минус мелкие культурные различия в стиле в диапазоне между умеренно мягким и довольно жестким. Для того чтобы была верной первая точка зрения, бюрократия должна быть полностью автономной, не подчиняться никакому хозяину, чтобы иметь возможность следовать своим собственным вкусам и склонностям. Для второй точки зрения ее хозяином является ее собственный экзистенциальный, институциональный интерес, который может случайно совпасть, а может и не совпасть с «максимизируемой величиной» конечного потребителя, которому предположительно должен служить бюрократический институт, — государства при государственном капитализме, акционеров при частном капитализме. В любом случае бюрократия за