Юридический позитивизм (нормативизм)

Согласно традиционной нормативистской формуле, право представляет собой совокупность норм, установленных или санкционированных государством.

В основе этого определения лежат следующие принципиальные установки. Право создается государством, или исходит от государства: иными словами, именно государство придает нормам правовой характер. Важнейшим квалифицирующим признаком права служит санкция, т.е. угроза государственного принуждения в случае несоблюдения предписания. Под правом понимаются только общие правила (нормы), частные распоряжения власти в него не включаются. С этими положениями с некоторыми оговорками и исключениями согласно большинство убежденных приверженцев юридического позитивизма. Из последнего принципа (право – это нормы, а не конкретные решения) некоторые исследователи делают вывод, что для нормативизма характерно сведение права к тексту норм, а проблем права – к анализу этих текстов при известном пренебрежении к реальности, к осуществлению права, к условиям, которые его формируют595.

Руководствуясь философией позитивизма или неокантианства, нормативисты стремятся придать правоведению своеобразно понимаемый научный характер. Результатом такого подхода стало существенное сужение сферы исследования. Не желая вторгаться в области, недоступные чувственному восприятию, и прибегать к метафизическим рассуждениям, они ограничивают теорию права анализом содержания и соотношения норм действующего права. Последовательные сторонники юридического позитивизма избегают постановки вопросов о социальной сущности права, его органической связи с другими сторонами жизни общества, его моральной оценки, о соответствии эмпирической совокупности норм правовому идеалу. Нормативисты убеждены, что юристам следует руководствоваться реальным, позитивным, а вовсе не идеальным, естественным правом596.

Логическим следствием этих принципов является призыв изучать право без идеологии и пристрастий. Объективность – необходимое качество любого научного исследования. Но нормативисты связывают с ней освобождение правовой теории от моральных суждений, от ценностного подхода. «Юридический позитивизм основан на простом утверждении, что надлежащее описание права – стоющая цель и задача, которую следует выполнять отдельно от моральных суждений (относительно ценности действующего права и относительно того, как право должно развиваться и изменяться)», – пишет Б. Бикс и в подтверждение своих слов цитирует крупнейшего представителя этой школы в Англии XIX в. Дж. Остина. «Наличие права – одно дело, его достоинства или недостатки – другое. Для выявления наличия права нужно одно исследование, а для определения его соответствия предполагаемым стандартам – другое»597. Нормы права должны соблюдаться не потому, что они справедливы, а потому что они нормы права. С некоторыми модификациями этот принцип сохраняется до сегодняшнего дня, и это приводит иногда к абсолютизации создаваемых государством форм права598. Г. Кельзен, классик юридического позитивизма XX в., видел цель учения о праве в том, чтобы «ответить на вопрос, что есть право и каково оно, но не на вопрос, каким должно быть право, или какое право должно быть создано»599.

* * *

С глубокой древности известно, что верховная власть может устанавливать законы. Аристотель называл их условным правом в отличие от естественного, признаваемого и без официального утверждения. Такое деление права дошло до Нового времени и сохраняет теоретическое значение до сегодняшнего дня, хотя терминология использовалась разная. Гроций, например, говорил не об условном, а о волеустановленном праве. Однако ни Аристотеля, ни Гроция никто не относит к нормативистам, потому что в их представлении установленные государством нормы не исчерпывали всего права, а были лишь его частью. Принцип нормативизма состоит как раз в том, что государство – единственный источник права, что норма поведения становится правовой только в случае ее утверждения государством.

В качестве одного из родоначальников нормативизма называют Т. Гоббса (1588–1679). Может вызвать удивление, что такая, казалось бы, очевидная теория права возникает лишь в XVII в. Но появление нормативизма именно в это время исторически обусловлено. Для древности и средневековья, как и для любого традиционного общества, характерно представление о праве, как о чем-то, в основе своей нерукотворном. Нормы поведения рассматривались как вечное, божественное установление (вечный закон) или выводились из обычаев предков, складывавшихся тысячелетиями. Традиционное сознание с трудом принимало мысль, что право может устанавливаться и меняться по желанию правителя. С созданием централизованных национальных государств в форме абсолютных монархий ситуация изменялась. Королевская власть претендовала на суверенитет, неотъемлемым признаком которого считалось право на законодательство. Противники абсолютизма настаивали на связанности монархов исторически сложившейся правовой системой. Один из вождей парламентской оппозиции политике Стюартов Э. Кок (Коук), ссылаясь на знаменитого английского юриста XIII в. Брэктона, говорил: «Король не подчиняется ни единому человеку, но подчиняется Богу и закону»600. При этом закон, отождествляемый Коком с общим правом, понимался как исторически сложившаяся система прецедентов.

Гоббс, убежденный в том, что абсолютная монархия является лучшей формой правления, настаивал на неограниченной законодательной прерогативе королей. По существу, он защищал идеи, выдвинутые до него роялистами. «Короли были авторами и творцами законов, а не законы – творцами королей», – писал коронованный теоретик права Яков I Стюарт в «Подлинном законе свободных монархий»601. Ему вторил яркий представитель патриархальной теории происхождения государства Р. Филмер: в монархии, заслуживающей этого имени, законом служит воля короля, король или обладает законодательной властью, или вообще не является королем.602 Но и Яков I и Р. Филмер исходили из «божественного права королей». Их аргументация носила в основном традиционный теологический характер. Гоббс обосновал законодательные полномочия короля рациональным путем и придал им современное звучание. Он распространил эти функции на любого носителя верховной власти, даже при демократической форме правления, которую он считал наихудшей. Это и позволяет считать его родоначальником нормативизма.

По Гоббсу, право – это воля суверена, оно порождается властью, «закон в собственном смысле означает предписание того, кто по праву повелевает другими». Конечно, Гоббс полагает, что суверен должен «считаться с естественными законами, которые “вечны, божественны и никогда не исчезнут”». Но связанность суверена естественными законами сугубо моральная, ответственность он несет лишь перед Богом, как абсолютный монарх. В гражданском обществе (для Гоббса и его современников гражданское общество было синонимом государства) законом являются лишь распоряжения власти. Судить о соответсвии той или иной нормы естественному закону имеет право только суверен. «Кроме законов, установленных в каждом государстве, нет никаких подлинных учений о справедливом и несправедливом, о добре и зле, и... никто, за исключением тех, кому данное государство поручило толкование своих законов, не может рассуждать, будет ли какое-нибудь действие справедливым или несправедливым».

Традиции Гоббса продолжил крупнейший английский юрист XVIII в. У. Блекстон (1723–1790), автор четырехтомных «Комментариев к законам Англии». Он понимал право как «нормы гражданского поведения, установленные высшей властью в государстве, предписывающие то, что правильно, и запрещающие то, что неправильно»603.

Крупный вклад в формирование нормативизма внес выдающийся английский философ и юрист, основатель школы утилитаризма Иеремия Бентам (1748–1832). И, по его мнению, право – это воля суверена. Закон представлялся Бентаму идеальной формой права. Обычное и общее право он считал несовершенными, потому что они могут противоречить воле суверена. Права человека, субъективное право воспринимались как порождение закона. Теория естественного права отвергалась как анархический софизм, ибо она ведет к сопротивлению действующему законодательству, провозглашая нравственную оценку закона в качестве критерия его действительности. Между тем, рассуждал Бентам, нравственная оценка доступна любому человеку, а действительность закона признается публично. Бентам считал нелепостью, чтобы решение судьи рассматривалось как действующая норма права, не будучи публично признанной таковой в тексте закона604. Санкция рассматривалась Бентамом как необходимый и квалифицирующий признак права. Нормой права считалось только такое правило, которое предусматривает наказание в случае его нарушения.

Подлинным творцом нормативистской теории права в Англии считают Дж. Остина (1790–1859), последователя Бентама, целиком посвятившего себя юриспруденции. Остин руководствовался бентамовской формулой: «Право – это веление суверена»605. Источник права – прочно установившаяся суверенная власть. Право представляет собой распоряжение суверенной власти, устанавливающее обязанность и гарантируемое государственными санкциями. Но наряду с принудительной силой он видел важнейший признак подлинного суверенитета в привычном повиновении большинства606. Судебные решения, по Остину, являются частью позитивного права, так как они признаются государством, т.е. как бы выносятся с его молчаливого согласия607. То же правило распространяется па мнения ученых и практику частных юристов608. Естественно-правовые обоснования прав личности Остином безапелляционно отвергались. Он был убежден, что суверенная власть не связана никакими правовыми ограничениями и в любой момент может отказаться от ограничений, которые она сама на себя наложила. Ее может сдерживать лишь позитивная мораль. Вопрос о должном и привидении сущего в соответствии с ним не снимается, но выносится за рамки юриспруденции, предметом которой является исключительно позитивное право безотносительно к тому хорошо оно или плохо. Оценки подобного рода – удел не юриспруденции, а смежных дисциплин – этики или науки законодательства.

Дж. Остину принадлежит заслуга разработки так называемой аналитической юриспруденции, или юриспруденции понятий, получившей широкое признание в первую очередь в странах общего права (common law). Речь идет о формальном (юридическом) анализе правовых категорий и их соотношении, т.е. о догме права, без которой не может обойтись ни теория, ни практика. Сам Остин называл такой подход к юриспруденции философией позитивного права.

Нормативизм пришел на смену концепциям естественного права, определявшим развитие государственно-правовых институтов в эпоху буржуазных революций. Он господствовал в правовой мысли и практике до конца XIX в., когда с ним стали активно конкурировать новые направления – социологический позитивизм и возрожденное естественное право.

В Германии классиками нормативизма считают К. Бергбома и П. Лабанда. В Росиии среди сторонников юридического позитивизма во второй половине XIX – начале XX в. известность приобрели Г.Ф. Шершеневич, М.Н. Капустин, С.В. Пахман, П.К. Ренненкампф и др.

Крупнейшими представителями нормативизма XX в. на Западе стали австриец Г. Кельзен (1881–1973) и англичанин Г.Л.А. Харт (1907–1992). Их творчество отмечено некоторым ослаблением нормативистского максимализма, поиском путей сближения с естественно-правовыми и социологическими концепциями при продолжении принципиальной полемики с ними.

«Чистая теория права» Г. Кельзена возникла как реакция на социо­логический позитивизм и концепции естественного права. Кельзен был убежден, что представители названных направлений искажают подлинную природу права, внося в теорию элементы, не имеющие непосредственного отношения к юриспруденции. «Юриспруденция совершенно некритично смешала себя с психологией и биологией, с этикой и теологией, – пишет Кельзен. – Сегодня практически не существует ни одной специальной научной дисциплины, в рамки которой не гнушается вторгаться наука о праве»609. Кельзен не отрицает, что право может изучаться с позиций социологии или психологии, но он убежден, что «право как предмет юриспруденции содержательно отлично от права как предмета социологии или психологии»610. По характеристике М.В. Антонова, задача Кельзена состояла в «создании правоведения как отдельной прикладной дисциплины». «Речь идет о сугубо инструментальном понимании права, об описании права таким, каким его видят юристы, а не философы... об изучении права в его конкретике, в процессах создания и применения, а не с точки зрения идеалов и идеологий»611. Прикладной характер учения о праве снимает вопросы о его сущности и происхождении, социальных факторах, воздействующих на право. Концепции естественного права отвергаются как идеализированный и субъективный подход, используемый в различных политических целях. Отсюда и отрицание понятия «противоправное право»612 (то, что Г. Радбрух назвал «законным неправом»).

Кельзен не претендует на создание принципиально новой теории и признает, что «в немалой степени вновь изобретал то, о чем уже писали Дж. Остин и другие позитивисты»613. Но он не согласен со своими предшественниками по двум немаловажным вопросам.

Прежде всего его не устраивает традиционное для нормативизма понимание права как порождения государства. Оно не соответствует критерию чистоты учения. Кельзен не хочет выводить право из приказа суверена, из политической воли, он стремится вывести право из высшего нормативного источника. В качестве такового предлагается «основная норма». В 30-е гг. она выдавалась за гипотетическую норму, наделяющую государство правотворческой функцией. В 60-е гг. Кельзен признал ее фиктивный характер. Как отмечает М.В. Антонов, «такая конструкция позволяла Кельзену уйти от сложнейшего вопроса об источнике обязательности правовых норм»614. Из этой фикции Кельзен выводит всю иерархическую структуру права, в остальном совпадающую с традиционными представлениями. Но при этом, признавая, что право есть позитивный порядок принуждения, Кельзен связывает его не с фактическим применением силы, а с основной нормой. Таков блистательный постулат, лежащий в основе чистой теории права.

В традиционном нормативизме право вытекает из государства. По Кельзену, право обладает особым источником – основной нормой. Но от того же корня ведет происхождение и государство. Кельзен упраздняет (искусственно и произвольно) противоречия между правом и государством. Для него государство и есть институционализация и персонализация правопорядка. Оно по природе своей является правовым. Отвергнув принципы естественного права, Кельзен лишил себя возможности давать нравственную оценку права и государства, сведя проблему к соблюдению формальных правил создания и применения законов. В этом вопросе он верный последователь Дж. Остина.

Второе отличие чистой теории от традиционного юридического позитивизма состоит в том, что у Кельзена право не сводится к нормативным актам. Это сложная система создания и реализации права. Ее вершина мифическая, или умопостигаемая основная норма, далее в порядке подчинения следуют конституция, законы и, наконец, то, что Кельзен называет «индивидуальными правовыми нормами», т.е. акты применения права. Принципиальная грань между ними стирается. По оценке известного американского теоретика права Лона Л. Фуллера, для Кельзена «судебное истолкование есть попросту форма законотворчества».615 Здесь-то и намечается сближение кельзеновского нормативизма с социологической юриспруденцией.

Г. Харт называл свое учение «мягким позитивизмом»616. С.В. Моисеев, комментируя его наследие, пользуется формулой «утонченная версия юридического позитивизма»617. Идейный противник Харта Р. Дворкин писал, что «Харт спасает основы позитивизма от ошибок Остина» и создает «самую мощную современную версию позитивизма»618. Р. Саммерс провозгласил Харта лидером школы «нового аналитического правоведения», которая «описывается как “менее позитивистская”, нежели ее предшественники, хотя говорится, что большинство ее членов придерживаются ключевого для позитивистов положения, в соответствии с которым “право, как оно есть, может быть четко отделено от права, каким оно должно быть”».619 В самом деле Харт стремился не демонстрировать нетерпимости и, не сдавая главных позиций, учитывать разумные соображения оппонентов.

Как и Кельзена, его не устраивало прямое отождествление права с принудительной силой, он утверждал, что «правовая система не “бандит с ружьем”»620 и искал легитимную основу применения государственных санкций.

Право как принуждающий приказ отличается от требования грабителя рядом признаков. Прежде всего своим общим характером, понимаемым двояко, как общий тип поведения и как распространение на целый класс лиц, а не на конкретное лицо. Далее продолжительностью или постоянством действия в отличие от разового, мгновенно исполняемого или не исполняемого приказа грабителя. Наконец, «ключевое различие» между законом и приказом грабителя состоит в том, что Остин называл привычным подчинением, или повиновением. «Мы должны предположить, – пишет Харт, – что, каковы бы ни были мотивы, большинству приказов большинство тех, к кому они обращены, чаще подчиняются, чем не подчиняются». Секрет этой типичной реакции привычного повиновения в том, что «общие приказы, подкрепленные угрозами», т.е. законы, «исходят либо от суверена, либо от подчиненных, повинующихся суверену»621.

Харт вносит коррективы в формулу привычного повиновения, принадлежащую Остину, в связи с изменившимися представлениями о суверенитете. Привычное повиновение может ассоциироваться с идеей о несвязанности суверенной власти правовыми ограничениями, типичной для традиционных обществ или абсолютных монархий. Чтобы исключить подобные ассоциации, Харт заявляет, что привычка к повиновению применима лишь к простейшему обществу и не отражает особенностей современных правовых систем, в которых «исходная теория суверенитета претерпела важные изменения, если не радикальную трансформацию». В силу этого Харт заменяет повиновение по привычке «правилом признания» в качестве важнейшего отличия закона от приказа грабителя.

Правовая система, рассуждает Харт, состоит из двух различных, хотя и взаимосвязанных типов правил. Правила первого типа, первичные, предписывают определенное поведение. Правила второго типа, вторичные, «позволяют людям путем свершения определенных действий ввести новые правила первого типа, удалить или изменить старые», т.е. «дают власть, публичную, или частную»622. Вероятно, можно было бы уподобить первичные правила нормам материального права, а вторичные – нормам процедурного, конституционного или административного права. Следование вторичным правилам рассматривается как гарантия подлинности и качества первичных норм. Вторичные нормы представляют своего рода проверку первичных, определяют условия, исключающие их произвольный характер. Правило признания относится именно к вторичным нормам.

«Везде, где принимается такое правило признания, и частные, и официальные лица получают надежный критерий для идентификации первичных правил обязанности, – пишет Харт. – Полученные таким образом критерии могут... принимать любую из множества форм: в их число входит ссылка на авторитетный текст, на законодательное постановление, на обычную практику, на общие декларации определенных лиц или на прошлые судебные решения по конкретным делам... В большинстве случаев принимаются меры для предотвращения конфликта этих критериев путем их ранжирования в порядке относительного первенства и подчинения»623.

Харт отмечает, что существование правила признания – вопрос факта, «правило признания существует только в сложной, но обычно согласованной деятельности судов, официальных и частных лиц по выявлению права через обращение к некоторым критериям»624. Но его предварительным условием является отказ от «представления о том, что основания правовой системы состоят в привычном повиновении не ограниченному законом суверену», «что в любой правовой системе где-нибудь за формами права должна таиться суверенная законодательная власть являющаяся юридически неограниченной»625. Достойно упоминания, что Харт уподобляет свое правило признания основной норме Кельзена, «при ссылке на которую оценивается действительность других правил системы и благодаря которой правила составляют единую систему»626.

Харт не согласен с утверждениями Августина Блаженного и Фомы Аквинского о том, что «несправедливый закон не есть закон»627, характерным для естественно-правовых теорий. Он не считает, что «критерии юридической силы конкретных законов, применяемых в какой-либо правовой системе, должны включать ссылку на мораль и справедливость»628. Но это не мешает Харту признать, что естественно-правовые доктрины сохраняют привлекательность, «содержат некоторые элементарные истины, важные для понимания как морали, так и права», и что некоторые универсальные принципы поведения, вошедшие во все правовые системы «могут рассматриваться как минимальное содержание естественного права»629.

Столь же умеренно и отношение к социологическому позитивизму. По мнению Харта, утверждение, что «конституция или закон – это то, что судьи называют таковым», ложно, так как «судьи, даже относящиеся к верховному суду, являются частью системы, правила которой достаточно определенны, они воспринимаются судами как нечто, чего они не вольны не принимать во внимание при исполнении своей авторитетной функции»630. Но в то же время Харт говорит об «открытой структуре права», имея в виду, что применение любых правил (закона или прецедента) в какой-то момент оказывается под вопросом, что «существуют области поведения, в которых многое должно быть предоставлено на усмотрение судов и должностных лиц»631. «Открытая структура права оставляет широкое поле для творческой деятельности, которую кое-кто называет законодательной»632, – заявляет Харт.

В СССР после Первого всесоюзного совещания научных работников права (1938), проходившего под руководством А.Я. Вышинского, который выступил и в качестве основного докладчика, нормативистское определение права стало фактически официальным. В первые годы советской власти в этом вопросе не было единомыслия. Сосуществовали разные теории, преобладала социологическая юриспруденция. Вышинский объявил их вредительством на правовом фронте, некоторые представители этих направлений подверглись репрессиям по вымышленным обвинениям.

Особенность советского нормативизма заключалась в его сочетании с марксистко-ленинским классовым пониманием природы государства и права. К традиционному нормативистскому определению («совокупность норм, установленных, или санкционированных государством») прибавлялось, что эти нормы служат интересам политически господствующего класса. В соответствии с основоположниками марксизма, государство – это аппарат насилия и принуждения, находящийся в распоряжении господствующего класса, буржуазии при капитализме, пролетариата на первой фазе коммунизма (в СССР ее называли социализмом). В особых условиях в России, по оценке В.И. Ленина, в качестве господствующего класса в переходный период от капитализма к коммунизму (первая фаза коммунизма, или социализма) выступали пролетариат и трудящееся крестьянство, находящиеся в союзе друг с другом. Выдвинутое Вышинским определение было объявлено единственно верным и соответствующим марксизму-ленинизму. Оно вытеснило из советской правовой литературы все другие подходы.

В постсоветское время некоторые противники нормативизма увидели в его отождествлении с марксизмом-ленинизмом лишний повод для критики. «Марксистко-ленинское понимание права – это разновидность классического юридического позитивизма, – пишет В.А. Четвернин, – в сущности марксизм-ленинизм ничего не добавляет к пониманию права в классическом юридическом позитивизме, а лишь поясняет, что законы выражают социально-экономически обусловленную волю господствующего класса, но эта воля, независимо от ее содержания, считается правом уже потому, что она выражена в законе»633. Между тем ни Вышинского, ни всех советских авторов, повторявших его определение, к классикам марксизма-ленинизма никогда не относили. Речь следовало бы вести не о марксистско-ленинском, а о советском, причем на определенном этапе, понимании права. В «нормативистско-марксистском» определении Вишинского к марксизму имеет отношение только определение классовой сути государства и права. Что же касается юридической природы права, ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин ничего о ней не сказали, явно не проявляя интереса к этой стороне дела. У ведущих теоретиков права первых полутора десятилетий советской власти, П.И. Стучки, Е.Б. Пашуканиса, М.А. Рейснера и др., было не меньше оснований считаться марксистскими исследователями, чем у Вишинского. Впоследствии накал борьбы с иными теориями права ослаб. Они больше не рассматривались как вредительство и контрреволюция на юридическом фронте. Со второй половины 50-х гг. прошлого века происходит возрождение социологических концепций. В понятие право наряду с нормами включились правоотношения (С.Ф. Кечекьян, А.А. Пионтковский) и правосознание (Я.Ф. Маколенко). И это тоже были советские и вполне марксистские исследователи.

Тем не менее нормативизм остается самым распространенным типом понимания права и в современной России, но в подавляющем большинстве случаев, уже без марксистско-ленинской прибавки об интересах господствующего класса.

Отождествление с марксизмом-ленинизмом – не единственный пример тенденциозной критики нормативизма. Л.С. Явич назвал представление о том, что право – это нормы, установленные государством «идеологически порочным». При этом осталось неясным, имелось ли в виду «узкоклассовая идеологизация права», т.е. опять-таки соединение нормативизма с марксизмом, установившееся у нас с конца 30-х гг., или сам по себе принцип нормативизма634. Но ведь последний применялся в разных идеологических системах, не только «узкоклассовых», но и надклассовых. Сторонников юридического позитивизма упрекают в отрыве права от морали, в том, что они часть права принимают за целое, пренебрегают принципами права635, не признают социальных изменений в функционировании правовых систем636, оказываются неспособными «разрешить конфликт между формулируемым через законодательство правом и обычным правом, между государственным и церковным правом, между древним правом и правом новым и живым, между легитимизмом и революцией»637.

Эти замечания сводятся к неполноте и неадекватности понимания права. Они не могут быть отнесены ко всем сторонникам юридического позитивизма и представляют собой некоторую натяжку. Ведь мысль, что несправедливость закона не лишает его юридической силы, не означает оправдания безнравственности права в целом или того же закона. Вопрос о соответствии права морали не снимается, а выводится за пределы профессиональной деятельности юристов. То же самое относится к рассуждениям о сущности права, о том, каким оно должно быть. Видя в праве совокупность норм, оберегаемых государством, позитивисты вовсе не считают реально существующую совокупность совершенной. И. Бентам говорил о нелепостях английского права. Вместе со своими последователями он боролся за глубокие преобразования в британской правовой и политической системе, т.е. полностью отдавал себе отчет в конфликте между древним и новым правом. Нормативисты XX в., как было отмечено выше, находят место и для судебных решений, и для естественного права.

Другая группа обвинений в адрес нормативизма носит в основном политический характер. Критики полагают, что юридический позитивизм противоречит свободе и демократии, что в нем нет места для старой либеральной идеи прав личности, которые Бентам назвал «чепухой на ходулях»638, что нормативисты подходят к проблеме законности исключительно с формальной точки зрения639, что, исходя из доктрины нормативизма, «трудно объяснить, каким образом государство может быть связано законом, который оно само издало»640. У ряда отечественных авторов последних десятилетий встречаются и более жесткие заявления. Юридический позитивизм выдается за «нормативное выражение авторитаризма», проявление разного рода этатистских, авторитарных, деспотических, диктаторских, тоталитарных подходов к праву641.

И здесь господствуют пристрастные преувеличения, возведение частного случая в ранг общего правила. Бентам не отрицал прав человека, он только лишал их метафизического характера, утверждая, что они не существуют вне позитивного права. Нормативистское объяснение связанности государства правом давно найдено. Такова знаменитая формула Иеринга–Еллинека о самообуздании власти правом. Что нормативизм Вышинского служил оправданием сталинского советского тоталитаризма, безусловно, верно. Можно признать, что нормативизм – предпочтительная и наиболее удобная теория права для любого недемократического режима – абсолютизма, деспотии, авторитаризма, тоталитаризма. Но широко известно и прямо противоположное политическое использование нормативизма. Бентам был убежденным сторонником демократии, признавая в то же время, что она далека от совершенства. Бентамистам принадлежит почетная роль в подготовке и проведении парламентской реформы 1832 г. в Англии. Сторонники юридического позитивизма в России рубежа XIX–XX вв. нисколько не уступали в либеральных настроениях представителям естественно-правовых или социологических направлений. Все они, как правило, симпатизировали либеральной, оппозиционной и не лишенной вплоть до февраля 1917 г. некоторой революционности партии кадетов.

Г. Кельзен пытался доказать, что юридический позитивизм в большей степени, чем теории естественного права, может рассматриваться как гарантия демократии и инструмент научного исследования. Естественно-правовые концепции, по его мнению, абсолютизируют субъективные ценностные установки, что исключает свободный поиск принципов и аргументов и может служить оправданием как либеральной и демократической, так и авторитарной и консервативной идеологии. Юридический позитивизм, наоборот, отделяя ценностные суждения от научного анализа права, располагает к свободному выбору и создает «интеллектуальные предпосылки демократии»642.

В сравнении с критиками тоталитарных тенденций юридического позитивизма Кельзен впадает в противоположную крайность. Нормативизм сам по себе политически нейтрален, как и теории естественного права, и может быть использован в разных направлениях.

Критики юридического позитивизма не любят останавливаться на его бесспорных достоинствах. Трудно спорить с тем, что государственная защита в форме санкций представляет важнейшую особенность правового регулирования. Столь же несомненно, что не только каждый юрист, но и каждый гражданин, чтобы избежать наступления неблагоприятных последствий, должен знать право как совокупность действующих в государстве норм. Этими нормами обязаны руководствоваться и все органы власти. Таково практическое значение юридического позитивизма. Не менее очевидны сугубо научные достижения этого направления. Нормативизм демистифицировал право, лишил его сакрального характера и тем самым создал условия для его объективного исследования. Нормативизм заложил основы «аналитической юриспруденции», юридической догматики, составляющей важнейшую часть теории государства и права и всех отраслевых дисциплин. Прав был Р. Дворкин, заметивший, что главная причина тесной связи права с нормами заключается в том, что юридическое образование состоит в изучении этих норм643.