Многонациональная Россия

 

(Отрывок из книги Ф. Нестерова «Связь времен»¹⁵³)

Характерной чертой Российской державы, делавшей ее исключением из общего правила многонациональных империй, было отсутствие у построившего ее народа комплекса «народа-господина» по отношению к иноплеменникам.

...Положение русских в российской «тюрьме народов» отличалось от положения англичан в Британской империи, немцев в империи Габсбургов, японцев в империи Восходя-

¹⁵² Любимов Ю. В. Проблемы политической интеграции (Русская колонизация. XVII—XVIII вв.)// «Государство в истории общества. К проблеме критериев государственности», Москва: ИВ РАН, 2001. С. 201-203.

¹⁵³ Нестеров Ф. Связь времен. Опыт исторической публицистики. -М.: Молодая гвардия, 1987.

220

щего солнца, и в России бесправие не было уделом только «инородцев». Крепостное право являлось «привилегией» русских, украинцев и белорусов, то есть «природных русских», с правительственной точки зрения. Рекрутчина всей тяжестью ложилась на тех же «природных русских» и лишь в годы чрезвычайных наборов распространялась также на народы Поволжья. Русский народ в «тюрьме народов» был не тюремщиком, но заключенным.

В любой многонациональной империи Запада даже низший социальный слой господствующей нации имеет ряд привилегий по отношению к подчиненному народу в целом. Последний клерк Ост-Индской компании чувствовал свое превосходство перед сиятельным махараджей; беднейший из французских колонистов в Алжире был бы до глубины души оскорблен, если бы его назвали феллахом...

Моральные нормы, обязательные в отношениях между членами господствующей общины, теряют всякую силу при сношениях с представителями низшей общины [112-113].

Вот такой гнусности российская история никогда не знала. Русский народ никогда не чувствовал себя господином других народов, никогда не придерживался двойной морали, никогда не стремился отгородиться от иноплеменников. И судьба его была неотделима от них [114].

Вообще по части «колониальной романтики» России трудно тягаться с Западом, и недаром в русской литературе, совсем не бедной талантами, не нашлось места для подражании Редьярду Киплингу.

Своеобразие многонациональной России лежит в иной плоскости. Первое ее отличие от империй Запада заключается в том, что своим возникновением она обязана не только и даже, может быть, не столько завоеванию, сколько мирной крестьянской колонизации и добровольному присоединению к ней нерусских народов. Испания завоевана вестготами, завоевана арабами, а затем снова отвоевана в ходе Реконкисты. Британия завоевана англами и саксами, Англия завоевана норманнами. Галлия завоевана франками. Германия мечом и огнем берет у славян добрую половину своих земель, расположенных к востоку от Эльбы. Волны завоевателей несколько раз проходят по Италии. Повсеместно победители либо истребляют побежденных полностью, как предположительно сделали англосаксы с бриттами, немцы (не предположительно) - с пруссами и т. д., либо огра-

221

ничиваются истреблением местной родовой аристократии и возникающего феодального класса и сами занимают его место (норманны в Англии, франки в Галлии и т. д.). В обоих случаях народ-победитель, народ-господин ставит между собой и покоренными или истребляемыми врагами кастовые преграды. И те же самые черты, усугубленные расизмом, четко проявляются при создании европейских заморских колониальных империй.

Славяне расселяются по Восточно-европейской равнине, мирно обтекая островки угро-финских племен, оторвавшихся от своего основного этнического материка. Между пришельцами и коренным на селением не возникает отношений господства и подчинения; редко случаются вооруженные столкновения, ибо земли, основной предмет эксплуатации со стороны славянских поселенцев, обширны, заселены крайне редко и не представляют собой с.-х. ценности в глазах финнов, охотников и рыболовов. Славянская община постепенно включает в себя на равных основаниях угро-финские поселения. «Повесть Временных лет» рассказывает, что в «призвании варягов» наряду со славянскими племенами принимала участие финская чудь — никакого намека на неравенство между различными этническими группами сообщение не содержит. Варяги, со своей стороны, удивительно быстро смешиваются с возникающими из среды славянской племенной аристократии феодальным классом. Никаких перегородок, подобных тем, что воздвигли победители норманны между собой и побежденными англосаксами, здесь не было. На юге и юго-востоке, в приграничной с «диким полем» полосе, та же самая картина: тюркские племена берендеев, черных клобуков, торков, выброшенные из степи жестокой конкуренцией за пастбища со своими сородичами, оседают, с позволения киевских князей, среди славянского населения. Говоря в целом, в Киевской Руси классовое размежевание раннего феодального общества, его сословная градация проходят не по этническим границам.

Великороссия, возникшая из пепла и развалин Древней Руси, воспринимает по наследству ее могучую пластическую силу [89-90].

Важнейшая черта русского колонизационного движения состояла в том, что миграционные потоки направлялись на неосвоенную ранее землю. Русские крестьяне, поднимая

222

целину, распространили Россию от Прибалтики до Тихого океана, от Белого моря до песков Средней Азии. Ни у одного земледельческого народа, будь то в Поволжье, на берегах Балтики, в Закавказье, в бассейне Амударьи и Сырдарьи, землю не отобрали.

Нигде русские переселенцы не ущемили жизненно важных интересов и кочевого населения: степь широка, в ней места хватало и для русского поля, и для пастбищ скотоводов. Напротив, в страшные годы бескормицы и массового падежа скота русское зерно и мука становились серьезным подспорьем в жизни кочевых племен. [...] Не было причин, материальных причин, к тому, чтобы русские крестьяне и казаки становились в непримиримо враждебные отношения к нерусским народам, и не было причин для яростной, слепой ненависти с другой стороны. Нигде русская община не напоминает английскую колонию, нигде не держится обособленно высокомерно по отношению к «туземцам», повсеместно она органично врастает в окружающую иноплеменную среду, завязывает с ней хозяйственные, дружеские и родственные связи, повсеместно, срастаясь с ней, служит связующим звеном между нерусскими и Россией. Не было комплекса «народа-господина», с одной стороны; и не было реакции на него - с другой, а потому вместо стены отчужденности выковывалось звено связи.

Другой характерной и отличительной чертой Московского государства и Российской империи было действительно добровольное вхождение в их состав целого ряда народов, заселяющих огромные области: Белоруссии, Украины, Молдавии, Грузии, Армении, Кабарды, Казахстана и др. История никакой иной европейской или азиатской империи не знает ничего подобного. Вестминстерский дворец, скажем, никогда не видел в своих стенах посольства, прибывшего с просьбой о включении своей страны во владения британской колонии [94-95].

В 1453 году Византия, раздавленная напором турецкого нашествии, прекратила свое существование. Еще раньше распался и попал под пяту иностранных поработителей круг земель, освещенный некогда византийской цивилизацией. Чужеземное господство над Арменией, Грузией, Грецией, Болгарией, Сербией и Черногорией, Валахией и Молдавией, Украиной и Белоруссией усугублялось религиозным антагонизмом между победителями и побежденными. Если фео-

223

дальная эксплуатация в рамках единой религиозной общины до некоторой степени ограничивалась моральными нормами, то по отношению к иноверцам всякая мораль отбрасывалась, и на место идеологического воздействия со стороны правящего класса становилось неприкрытое насилие, каждодневный произвол и массовый террор в случае возмущения.

Только Московское царство среди прочих православных государств смогло сбросить с себя иноземное иго и добиться «самодержавия», то есть полной самостоятельности, независимости от власти какого-либо иностранного государя. По времени возвышение Москвы совпало с падением Константинополя, а потому и роль политического оплота православия немедленно перешла от Византии к Московии. Женитьба Ивана III на Софье Палеолог, которая передала своему супругу и потомству права на корону византийских императоров, лишь добавила юридическую санкцию к действительному положению дел. Подобно тому, как в XIV—XV веках русская православная церковь обращала взоры своих прихожан к Москве как к центру сплочения всех русских земель в борьбе против Золотой Орды, так позднее, в XV— XIX веках, вся вселенская православная церковь указывала на Московский Кремль как на «твердыню истинной веры» православных христиан [96-97].

Как в период сплочения русских земель вокруг Москвы в XIV-XV веках, так и в позднейшую эпоху объединения уже нерусских земель в пределах многонациональной России прослеживается один и тот же исторический ритм, вызванный внутренней противоречивостью процесса интеграции. В близкой ли Рязани или в далекой Кахетии действовали одновременно центростремительные и центробежные сипы и стремления. Из их противоборства и рождались попеременно местные «приливы» к Москве и «отливы» от нее. Легко различить общие фазы таких политических циклов, которые, повторяясь и затухая, вели к полному государственному объединению: обращение к Москве за военной помощью; помощь подучена, и кризис преодолен; военное присутствие Москвы (России) начинает тяготить, появляется стремление освободиться от политической зависимости; восстановление домосковского статус-кво чаще всего в союзе с прежними врагами; возобновление, как правило, в гораздо более острой форме старого кризиса; возвращение к Москве [98].

224

Создание многонациональной державы, сочетающей в себе народы различных культур, верований и традиций, предполагает наличие потребности в этом с той и другой стороны. Москва, получив ярлык на великое княжение, потому преуспела в своей объединительной миссии, что умела поставить общерусский интерес выше своего местного: московское боярство без сопротивления уступает ближайшее к трону место потомкам удельных князей; московские дети, боярские и дворяне, покорно покидают свои подмосковные поместья, расселяясь по царскому указу под Новгородом Великим, Новгородом Нижним, Псковом, Рязанью, Тверью, Смоленском, чтобы на равных основаниях с местными помещиками нести службу «головой и копьем». Избранная «тысяча» московского дворянства, своего рода царский гвардейский корпус, «испомещенныи» вокруг столицы, на деле состоял из выходцев из всех русских земель. Нет ничего удивительного в том, что правительство многонациональной Российской державы исходит в дальнейшем в своей внутренней политике не из узко русских, а прежде всего из своих классовых, то есть общегосударственных интересов [105].

В ходе объединения русских земель Москва усиливается сами и обессиливает своих соперников, великих князей тверских, рязанских и нижегородских, стягивая отовсюду к себе на службу основную боевую силу того времени - боярство. Ту же самую политику проводит Московия и по отношению к своим нерусским противникам, оттого родословные русского боярства производили на Ключевского впечатление «этнографического музея»: «Вся русская равнина со своими окраинами была представлена этим боярством во всей полноте и пестроте своего разноплеменного состава, со всеми своими русскими, немецкими, греческими, литовскими, даже татарскими и афинскими элементами». Здесь, очевидно, вопрос об этнической «чистоте» и сравнительном «благородстве» или «низости» национальных элементов никогда не поднимался. Напротив, Иван Грозный с гордостью писал шведскому королю: «Наши бояре и наместники известных прирожденных великих государей дети и внучата, а иные ордынских царей дети, а иные польской короны и великого княжества литовского братья, а иные великих княжеств тверского, рязанского и суздальского и иных великих государств прирожденцы и внучата, а не простые люди».

225

Литовские Гедиминовичи мечтали стать господами всей русской земли — они ими стали, превратившись в русских князей Патрикеевых, Голицыных, Куракиных и других, которые в московской иерархии заняли место лишь ступенькой ниже Рюриковичей. И они повели русскую рать на Вильно. Ливонский крестоносный орден видел смысл своего существования в борьбе против неверных и в натиске на Восток; в этом смысле Иван Грозный предоставил ему столь широкое поле действий, о котором самые смелые и честолюбивые магистры не смели и мечтать. Царь поселил пленных рыцарей вдоль Оки, чтобы они с мечом в руке стояли против татарских орд, защищая границы Московского государства, а заодно и европейскую христианскую цивилизацию. Под московским кнутом рыцари очень скоро возродили свою утраченную было ими воинскую доблесть, и Грозный пожаловал многих из них за исправную службу, испоместив под столицей и включив в отборную «тысячу» московского дворянства. Других «дранг нах Остен» увлек еще дальше. В отряде воеводы Воейкова, которому пришлось после гибели Ермака добивать хана Кучума, русские стрельцы и казаки составляли лишь ядро; большая часть была из служилых татар, пленных литовцев, поляков и немцев. Далеко в Сибирь от стен Ревеля и Риги занесло свой крест крестоносное воинство. Но и обратно, то есть с Востока на Запад, под знаменем Москвы шли вольные дети степей. Касимовские, ногайские и казанские татары вторгаются во владения Ордена и доходят до Балтийского моря. Итак, все действуют в соответствии со своими природными наклонностями, унаследованными от предков стремлениями, заветными желаниями.

Кстати сказать, после завершения Ливонской войны пленные немцы, поляки, литовцы, латыши, эстонцы получили возможность вернуться на родину. Эмиссары польского короля разыскивали их по всем русским городам и весям, следя за тем, чтобы не чинилось никаких препятствий к их репатриации, однако лишь меньшая их часть пожелала уехать. После северной войны порядком обрусевшие в плену солдаты и офицеры Карла XII отказываются возвратиться в Швецию. После войны 1812-1813 годов та же картина: пленные французы в большей своей части остаются в России навсегда.

Даже верность исламу не препятствовала достижению высокого служебного положения в Московском государ-

226

стве. Иван III, отправляясь в поход на Новгород, оставляет управлять землею и стеречь Москву татарского царевича Муртазу — имя показывает ясно, что его владелец остался мусульманином.

Коренному населению Казанского ханства не грозило насильственное обращение его в христианство после падения Казани. Первому архиепископу, отбывающему в недавно завоеванный город, в Кремле даются совершенно четкие указания: «страхом к крещению отнюдь не проводить, а проводить только лаской». Москва, очевидно, была гораздо больше заинтересована в том, чтобы сабли казанских татар, хотя бы и мусульманские, были на ее стороне, нежели в православной «чистоте» города.

В следующем, XVII веке послы Алексея Михайловича разъясняют в Варшаве: «...Которые у великого государя подданные римской, люторской, кальвинской, калмыцкой и других вер служат верно, тем никакой тесноты в вере не делается, за верную службу жалует их великий государь». Европейцы, к этому времени уже получившие от Генриха IV и Ришелье первые уроки веротерпимости, одобряли подобный подход московского правительства к «римской, люторской и кальвинской» верам, но не к «калмыцкой» и не к «татарской». Яков Рейтенфельс, проживший в Москве с 1671 по 1673 год, с явным отвращением пишет о том, что там «татары со своими омерзительными обрядами... свободно отправляют свое богослужение». В XVIII веке Петр I в воинском уставе наставляет своих генералов, офицеров и солдат: «Каковой ни есть веры или народа они суть, между собой христианскую любовь иметь».

Тот же узел, что связал воедино все русские земли, стал завязью и для более широкого, многонационального Российского государства [106-108].

Россия росла сплочением народов, причем собственно русский элемент с природной пластичностью играл роль цемента, соединяющего самые разнообразные этнические компоненты в политическую общность. Мозаичная Российская империя обладала перед лицом внешних угроз твердостью монолита.

На совсем иных основаниях строились многонациональные империи Запада. Отношения между английскими, французскими, голландскими и т. д. плантаторами и их работниками, отношения между остзейскими баронами и эстонски-

227

ми и латышскими крестьянами, между польской шляхтой и ее белорусскими, украинскими и литовскими холопами, между французскими колонистами и алжирскими феллахами, между израильтянами и палестинцами, между английскими поселенцами и коренным населением Ирландии и т. д. — все это не более чем вариации на одну и ту же тему отношений между победителями и побежденными, между народом господ и народом рабов. Великолепным символом такого рода межнациональных отношений служат ежегодные демонстрации оранжистов в Ольстере.

В 1690 году англичане под предводительством Вильгельма Оранского нанесли поражение ирландским католикам, и с тех пор каждый год в день битвы проходят они сплоченными колоннами по улицам североирландских городов, демонстрируя свою силу, бросая свое ликование и презрение в лицо сыновей, внуков, правнуков побежденных. И так везде, где в области отношений между народами торжествуют принципы западной цивилизации. Друг против друга стоят народы господствующие, ревниво цепляющиеся за малейшие привилегии, которыми отделяют себя от людей «низшего сорта», и народы побежденные, подавленные, унижаемые ежедневно, ежечасно, но сжимающие кулаки и ждущие своего часа, чтобы свести счеты [109-110].

...Нам не кажется странным, что Куприн мог чувствовать себя одновременно татарином и русским. Гоголь - украинцем и русским, Багратион — грузином и русским и т. д. Не нужно упускать из виду, однако, что этот великий процесс межнационального синтеза, начавшийся в глубине веков, всегда представлялся буржуазному западному сознанию как нечто противоестественное, отталкивающее и непонятное...

ЕВРАЗИЙСКИЙ ТУПИК

Занимательно, что осуществить генетическую модификацию русских мечтают не только «либералы» типа Ясина и К, но и «почвенники» — типа «евразийца» А. Г. Дугина.

Русские, по мысли Дугина, настолько развиты, что абсолютно неполноценны для действия.

228

«Специфика воли классического представителя большого народа, т. е. аутентичного русского автохтона, сопряжена с чувствительностью и созерцательностью, с этикой и психологией, с онтологическим вниманием и чуткой спонтанностью. Все эти качества убийственны для волевого начала, они его разлагают, ослабляют, в конце концов просто упраздняют. Для волевого начинания необходимы, напротив, отчужденность от среды, дифференцированость, определенная доля маккиавеллизма, жесткость вплоть до жестокости, безразличие к средствам, пренебрежение затратами, невнимание к побочным эффектам. Иными словами, для того чтобы русские стати волевыми и смогли выполнять серьезные функции в социальной элите, они должны утратить базовые психологические черты, характеризующие русских. Как это ни парадоксально, но чтобы стать эффективными носителями воли, русские должны перестать быть русскими».

Одна радость. Русские, к счастью, генной инженерии не поддаются, абсолютно безнадежны в этом плане: «Не исключая такой вероятности для отдельных представителей большого народа, для стихийных пассионариев, авангардистов, футуристов, даже авантюристов, все же очевидно, что критической массы, необходимой для формирования искусственного "малого народа", подлинной национальной элиты, таким путем — и особенно при крайне неблагоприятных внешних условиях — достичь не удастся»¹⁵⁴.

После таких заявлений понятно, почему и зачем наши нынешние евразийцы с удовольствием публикуют и цитируют «евразийцев» европейских, которым Европа представляется от Дублина до Урала или Владивостока.

Очаровательное объяснение того, зачем могут тут понадобиться Россия и русские дают почти все «евразийцы».

¹⁵⁴Дугин А.: «Парадоксы воли (Малый народ Евразии)//«3автра». № 42 (307), 19.10.1999.

229

Вот, к примеру, французский «традиционалист» и один из самых почитаемых «евразийцами» писатель Жан Парвулеско в своей «Геополитике третьего тысячелетия» аж на целое тысячелетие приговаривает нас к тому, чтобы быть ударным отрядом «континентальных сил» против Китая и США.

«Тотальная геополитика Великого евразийского континента, революционная, авангардная геополитика, утверждающая финальную имперскую концепцию интеграции в рамках общего изначального метаисторического предназначения — Западной Европы, Восточной Европы, России, Великой Сибири, Индии и Японии — явно исключает Китай из активного определения велико-континентального евразийского объединения.

В некотором смысле, прогрессирующая потенциальная унификация Великого континента направлена именно против Китая, и Индия в этом отношении явно поддерживается метастратегическим континентальным потенциалом России и Франции. Процесс велико-континентальной интеграции — вещь диалектическая.

В то же время индийско-китайская ядерная конфронтация на Юго-Востоке Азии требует от Японии немедленного решения, необратимого стратегического выбора, который — как только он будет осуществлен — заставит ее примкнуть к велико-континентальному лагерю, чьим региональным полюсом на Юго-Востоке является Индия. Это решение должно быть принято несмотря на вполне понятную ядерную психопатологию японцев.

Все идет к тому, что евразийская история ближайшего будущего будет состоять в ядерном окружении Китая (включая его стратегических сателлитов) ансамблем велико-континентальных имперских держав, входящих в политическую линию оси Париж-Берлин-Москва-Нью-Дели-Токио.

Отношение к этому демаршу со стороны США заведомо вписано в модель основных геополитических соответствий, так как финальная и решающая схватка — начало которой уже можно считать положенным — между Великим континентом и Соединенны-

230

ми Штатами, соответствует основной силовой линии фундаментального онтологического антагонизма между "континентальными" и "островными" могуществами, а также не вызывает никаких сомнений тот факт, что появление политически единой Европы (как бы ни препятствовали ему активно работающие против этого проекта теневые, закулисные силы) создаст в определенный момент непреодолимую преграду для окончательной реализации "большого плана" США по установлению планетарной гегемонии. Силовое появление Великой Европы в диалектической игре по утверждению имперского планетарного могущества снова вернет США к статусу второстепенной державы, и тем самым окончательно разрушит пресловутый "американский миф".

По этой причине США объединят усилия по нейтрализации Великой Европы со стремлениями Китая противостоять его континентальному окружению. Это явно приведет к большому союзу Пекин-Вашингтон, при котором Китай предложит США гигантский плацдарм на Востоке Евразии, а США обеспечат Китаю выход на рыночные просторы, контролируемые этой океанической силой»¹⁵⁵.

Здорово! Правда, очень напоминает подход Льва Троцкого, который непрерывно работал на то, чтобы Россия стала дровами «в топке мировой революции».

В этом все и дело. Евразийцы так любят геополитику и континентальное призвание Евразии, что ради них готовы пожертвовать любой частью Евразии и прежде всего Россией. Слишком уж она удобно расположена.

Широко известно так называемое «завещание» Л. Н. Гумилева, «последнего евразийца», как он сам себя называл: «Если Россия возродится, то только как Евразийская держава, и только через евразийство».

Убежден, что с позиции России — это неправильная мысль.

Первые и последние евразийцы сделали большое дело — восстановили в правах важность для России Азии

¹⁵⁵ Жан Парвулеско. Геополитика третьего тысячелетия. — http:/ /www.arctogaia.com/public/osnovygeo/parvul-geo.html.

231

и Востока в целом (вероятно, что этимология слова «Азия» ведет к ассирийскому корню «восток»¹⁵⁶). Но увлеченные противодействием европоцентризму и борьбой с европейничанием (Н. Я. Данилевский), они пропустили фундаментальный момент: последовательно проводимое евразийство ведет, с одной стороны, к утере самой России, а с другой стороны, к утере мирового и вселенского масштаба мысли и действия России.

И здесь нынешние последователи евразийцев сегодня выступают союзниками не только провинциальных «русских националистов» (типа Городникова или Солженицына¹⁵⁷), но и прямыми соратниками тех сил, которым нравится отсутствие России в мире и ее озабоченная сосредоточенность на евроазиатском материке — т. е. фактически, на своей Московии, строящей от нечего делать разные треугольники (РФ — Китай — Индия) и четырехугольники (добавляя к треугольнику Иран).

Евразийство на деле организует курс на Россию как региональную державу, так как оно путает две абсолютно разные вещи: находиться в возможном центре мира -и быть центром мира.

Зато это не путает тех, кого действительно интересует глобальное господство и абсолютная гегемония в мире.

Именно поэтому один из певцов претендентов на мировую гегемонию Збигнев Бжезинский, экс-советник президента США Картера понациональной безопасно-

¹⁵¹ См.: «Ассирийский корень «асу» впервые встречается в надписях II тысячелетия до н. э. и означает «восход, восток». Он использовался в противоположность слову «эреб» — «заход, запад, мрак», обозначавшему Европу. Ассирийцы называли словом Асу восточное побережье Эгейского моря. Древние греки, переняв это название от ассирийцев, применяли его не только к прибрежным областям Малой Азии, но зачастую распространяли его на весь Ближний Восток и Египет. У римлян название «Азия» относилось к малоазиатскому государству Пергам. По мере распространения географических знаний значение слова расширилось и охватило всю эту часть света» — http://www.vokrugsveta.com.ua/S4/asia.htm.

¹⁵⁷ Как неоднократно и с пафосом заявлял сам А. И. Солженицын, он еще в 1974 году в работе «Раскаяние и самоограничение» призывал дать «всем окраинным и заокраинным народам подлинную волю самим решать свою судьбу».

232

сти, консультант Центра стратегических исследований, ясно формулирует: «Главный геополитический приз для Америки — Евразия».

Все современное евразийство осмысленно исключительно только в нероссийской логике глобального господства. Евразийство важно для того же Бжезинского, который считает главной стратегической задачей США и НАТО не допустить возникновения «на политической арене... соперника, способного господствовать в Евразии и, следовательно, бросающего вызов Америке».

В этом моменте евразийство полностью смыкается с концепцией либеральной империи, которую в сентябре 2003 года громко заявил А. Чубайс (списав, в свою очередь, у англо-саксонских публицистов).

Принципиальная ошибка «евразийцев» здесь состоит в том, что они месторасположение принимают за назначение.

Находиться в центре Евразии и занимать существенную часть территории Евразии вовсе не означает быть Евразией.

Сегодняшние евразийцы представляются мне чем-то вроде фантазеров, оказавшихся по случайности в центре Белого дома и воображающих себя вершителями мировых судеб.

Необходимо развести и принять две разные веши: всемирно-историческую реальность России и географическо-территориальную реальность Евразии.

Главный идеолог и руководитель нынешних российских евразийцев Александр Гельевич Дугин выступает цветасто и напыщенно. Вот, к примеру, его спич на учредительном съезде политической партии «Евразия»: «Евразийство — это, действительно, идеократия. Но в отличие от коммунизма, который был «идеократией прошлого», евразийство — это идеократия будущего. Евразийство — это мировоззрение, основанное на верности традициям, на преемственности, на торжестве гармонии и согласия, соборности и исторического динамизма. Это импульс, обращенный в будущее, но коренящийся в глубоком прошлом. Евразийство не стремится никого

233

сбросить с «корабля современности», оно стремится отвести этот корабль к счастливой пристани Вечного Настоящего, к преображающему духу Традиции и Веры»¹⁵⁸.

Но эта напыщенность не в силах скрыть того, что сама Россия евразийцам не нужна, и что на деле они проводят позицию Запада и обслуживают, независимо от своих пожеланий, исключительно его, Запада, интересы¹⁵⁹.

В оппозицию Л. Н. Гумилеву и многочисленным последователям его и более ранних евразийцев считаю, что наше российское достойное и реалистичное будущее не в евразийской державе, а в мировой.

Мировая держава проявляется не через талдычание о том, что мы проживаем в «сердце мира», а через то, что мы развиваем свою страну через решение мировых всеобщих проблем.

¹⁵⁸ Опубликовано на сайте Евразийской партии —http://eurasia.com.ru/dugin3005.html.

¹⁵⁹ Очень точно выявил позицию современных «евразийцев» В. Л. Цымбурский: «Я должен признать, что наши "новые правые" начала 1990-х, немало почерпнувшие у евразийцев, смогли стать на почву более надежную. Скрестив эту русскую традицию с идеями германской геополитической школы К. Хаусхофера, они преобразовали двусмысленный, мнимоизоляционистский, экспансионистский по существу антиевропеизм Трубецкого, Савицкого и других предшественников в "антиантлантизм", сами превратившись в друзей европейского почвенничества и потенциальных сподвижников германо-франко-итальянской Пан-Европы, в том числе и в ее возможном новом диалоге с Ближним Востоком и некоторыми другими платформами Евро-Азии. Собственно, это та самая роль, которую Хаусхофер предназначал СССР как союзнику Третьего рейха в своей приветственной статье 1939 года по случаю советско-германского пакта [22]. Сходное будущее предрекает сейчас России И. Валлерстейн в своих прогнозах на XXI в. [23], и я не исключаю такого варианта, хотя не считаю его ни единственно возможным, ни лучшим для нашей страны. Он реалистичнее ортодоксальных евразийских спекуляций, но, замечу, требует иного взаимопонимания с Европой, несовместимого с прессингом на нее» (В. Цымбурский. «Остров Россия. Циклы похищения Европы (Большое примечание к «Острову Россия»)», — в «Иное. Хрестоматия нового российского самосознания», 1995 — http://www.russ.ru/ antolog/inoe/cymbur.htm/cymbur.htm.

234