О творческом правосознании

Здоровое правосознание есть не только свободное и лояльное состояние души, но и творческое состояние. Оно принимает действующие законы не для того, чтобы фор­мально проводить их в жизнь, превращая правопорядок в мертвую бюрократическую работу, в сухое педантство, в явную несправедливость; но для того, чтобы оживлять отвлеченные формулы закона из той духовной глубины, где живет чувство права, человечность и любовь. Здоровое правосознание творит право не только тогда, когда изоб­ретает новые, лучшие законы, но и тогда, когда применяет действующие законы к живым отношениям людей.

Каждый закон имеет обычно строго определенный, за­писанный и напечатанный словесный состав. За его слова­ми скрывается логически помысленное и формулирован­ное суждение, в котором обозначено, каким людям, в каких случаях жизни принадлежат строго определенные полно­мочия, обязанности и запретности. Каждый человек имеет, конечно, эгоистический интерес истолковать это суждение и эти определения так, чтобы на его личную долю выпало как можно меньше обязанностей и запретностей и как можно больше прав или полномочий. В большинстве слу­чаев, люди стараются перетолковать закон в свою пользу, а иногда и прямо извратить его смысл. В противополож­ность этому здоровое правосознание движется по совер­шенно иному пути.

Человек со здоровым правосознанием старается преж­де всего отодвинуть в сторону свой личный интерес и по­нять смысл закона так, как он предносился мысли и волесамого законодателя. Он стремится уловить и усвоить ту цель закона, которую законодатель имел в виду: для чего этот закон был придуман и установлен? Как и чем должна была быть достигнута эта творческая цель? и т.д.

Когда эта первая задача разрешена, тогда встает вто­рая: надо постигнуть не ту цель, которую когда-то имел в виду законодатель, и не тот смысл, который тогда истори­чески ему предносился, но другую цель — высшую и под­линную цель социальной справедливости, которая должна была бы предноситься законодателю, если бы он исходил из здорового, «нормального» христианского правосозна­ния. Эта задача несравненно труднее и ответственнее. Что­бы разрешить ее, человек должен ввести установленный им смысл закона и фактическую цель законодателя в глу­бину своего здорового христианского правосознания, как бы окунуть их в эти очистительные и целительные воды; или, выражая это в ином образе, он должен поставить най­денный им смысл и уловленную им цель закона в луч так называемого «первоначального», или «естественного», правосознания, которое соответствует в области права то­му, что мы называем в области нравственности — сове­стью. Человек должен сделать это не для того, чтобы осу­дить или даже отвергнуть положительный закон, но для того, чтобы, применяя его к жизни, выделить в нем и вы­двинуть на первый план, сделать решающими — найден­ные в нем справедливые и верные, христиански-социаль­ные элементы. Надо научиться извлекать из каждого зако­на то, что в нем верно и справедливо. Надо сделать так, чтобы дух владел буквою и чтобы буква не заедала дух. Надо отыскивать в каждом законе скрытую в нем правду и ей отдавать первенство над остальным. В каждом законе надо как бы разбудить заснувшую в нем справед­ливость. В каждом законе надо уметь найти то, что может одобрить правовая совесть человека; и это, найденное, надо делать руководящим началом. Это можно было бы выразить еще в таких образах. В каждом законе есть некое доброкачественное звенящее серебро правоты и доб­ра; надо отчистить монету закона так, чтобы это серебро проявилось и засияло. Или иначе: составляя и издавая закон, законодатель как бы смотрел в очки своего право­сознания — на реальную жизнь и на требования естествен­ного права и справедливости; и эти очки его надо добыть и в них поглядеть, но не для того, чтобы увидеть только то, что он видел (это было бы делом «исторической догма­тики»), а для того, чтобы больше и лучше увидеть и чтобы влить это большее и лучшее в толкование и применение закона (и это будет делом творческого правосознания). Или еще иначе: не стоит читать старый манускрипт, не стряхнув с него пыли; кто оставит потемневшую от грязи и пыли картину в неочищенном виде и не попытается бе­режно счистить с нее посторонние слои, чтобы увидеть ее в ее подлинном виде, и чтобы разглядеть скрытую в ней художественную глубину?..

Этот акт творческого правосознания следует представ­лять себе так.

В глубине человеческой воли живет некое верное, справедливое воленаправление, которое как бы «видит» или «чувствует» права людей и добивается их осущест­вления в жизни. Эту способность души можно обозначить как первоначальное или естественное правосознание, иные называют его «чувством права», другие «правовой интуицией», третьи «правовою совестью». Дело, конечно, не в наименовании, а в том, чтобы чтить в самом себе это проявление духа, беречь его, пробивать себе дорогу к нему и совещаться с ним во всех правовых делах. Ибо только на этом пути можно развить и укрепить в себе «естественное правосознание» и придать ему в жизни настоящую творческую силу.

Естественное правосознание, подобно совести, присуще в большей или меньшей степени каждому человеку — «от природы». То, что оно дает и открывает человеку, есть — иногда смутное, иногда очень отчетливое — представление о лучшем праве, о духовно-верном и справедливом рас­пределении прав среди людей и, главное, о той объективной цели, которой служат право, государство и суд*. В част­ности, при применении и толковании закона естественное правосознание указывает людям на то, какое содержание должно было бы заключаться в данном законе, еслибы законодатель исходил из естественного правосознания, и как нужно лучшим образом применить к жизни данный закон для того, чтобы он служил единой и объективной цели всякого права.

Само собой разумеется, что показание естественного правосознания не дает сразу ни готового закона, ни гото­вого судейского приговора. Однако оно указывает челове­ку неколеблющееся и несомнительное направление, в ко­тором должны двигаться ум и воля людей для творческогоправообразования. Для издания закона и для вынесения приговора нужны особые полномочия. Но культивировать в себе естественное правосознание может и должен каж­дый из нас, особенно же те люди, которые заняты вопро­сами права по самому призванию своему. Ибо поистине право не есть только условная формула, выдуманная и ус­тановленная людьми, и значение права не определяется одним человеческим предписанием (по Аристотелю: «???» — «уложением»); право есть, по самому существу своему, некая духовная, священная ценность, и значение его определяется тем способом духовного бы­тия, который присущ земному человеку от природы (по Аристотелю: «???»).

Чтобы удостовериться и убедиться в этом раз навсег­да, надо только представить себе однажды со всею силою и наглядностью, что вот я (именно я, а не кто-нибудь дру­гой) лишен всех прав и отдан в жертву полному беспра­вию: отныне у меня нет никаких огражденных полномочий; я нигде не могу найти никакой правовой защиты; другие люди не имеют никаких обязанностей по отношению ко мне, мало того, они могут делать со мной все, что угодно; им все позволено, а я — вне права и закона; я подобен как бы беспризорному ребенку, отданному в жертву чужой жадности, злобе и властолюбию...

Кто однажды вообразит себя в таком состоянии и вчув­ствуется в него, и увидит себя погибающим от него, тот мгновенно «услышит» в глубине своего существа громкий и властный голос, требующий своих священных, неприкос­новенных, неотчуждаемых прав и взывающий к их призна­нию, уважению и защите. Этот голос будет требовать не только права на жизнь, но и права жить свободно и сво­бодно творить; он будет настаивать не только на священ­ных правах личности и не только на их принципиальной не­прикосновенности, но он будет требовать еще, чтобы они в самом деле были ограждены и не попирались другими.

Вот это и есть первое проявление первоначального или естественного правосознания, которое скорее всего про­буждается в людях тогда, когда дело идет о попрании их личных прав: тогда инстинкт самосохранения внезапно переходит на сторону правовой совести и человеку вдруг становится до очевидности ясным то, в чем он был склонен сомневаться всю жизнь. Однако это пробудившееся есте­ственное правосознание имеет сообщить человеку нечто существенное не только о нем самом и его личных правах, но и о других людях, о всех людях и об их священ­ных и неприкосновенных правах. И, вняв этому, человек должен признать, что естественное правосознание отнюдь не есть кабинетное измышление, но реальный и живой ду­ховный орган, присущий человеку и необходимый ему на всех путях жизни; и он признает еще, что естественное правосознание необходимо не только другим людям, чтобы они уважали его право, но и ему самому, чтобы он уважал права других людей.

Тот, кто сомневается в естественном правосознании и в его значении, тот должен проделать описанный мною внутренний опыт, но не в виде забавы, а со всей серьезнос­тью и ответственностью; и тогда он увидит, что обогатился целым духовным открытием или постижением, которое останется для него незабвенным. Ему остается только додумать и дочувствовать до конца, что люди связаны друг с другом правовою взаимностью, в силу которой — мои права питаются в жизни чужими обязанностями и запретностями, а я сам должен исполнять свои обязанности для того, чтобы не нарушались права других людей.

Так гласит третье правило здорового, творческого пра­восознания: пусть всякое действующее, положительное право — будь то закон или полномочие, приговор или за­прет, юридический обычай или повинность — будет освещено и облагорожено лучами, исходящими из глубины естественного, христиански-воспитанного право­сознания. Тогда только отношение человека к праву ста­нет творческим в истинном и глубоком смысле слова.

Если бы современный человек захотел и сумел серьезно признать и осуществить в действительности хотя бы эти три основных правила здорового творческого правосознания, то началось бы обновление всего социального и политиче­ского строя современного государства. Преодоление того духовного кризиса, который ныне переживает человечест­во, не может быть достигнуто и не будет осуществлено од­ними «внешними» и «формальными» реформами. Дело не только в новых учреждениях и законах; дело в обновлении правосознания. Первое и последнее, решающее слово оста­ется за самим духом, т.е. в данном случае за правосозна­нием.

И только на этом пути можно верно и творчески обно­вить политическую и государственную жизнь.

 

 

Глава девятая

О ГОСУДАРСТВЕ

 

ЕГО ЖИВАЯ ОСНОВА

Государство, в его духовной сущности, есть не что иное, как родина, оформленная и объединенная публичным пра­вом, или иначе: множество людей, связанных общностью духовной судьбы, и сжившихся в единство на почве ду­ховной культуры и правосознания. Строго говоря — этим все уже сказано.

С незапамятных времен люди и народы объединяются в государства и участвуют в политическом общении, и раз­меры исторически накопленного ими политического опыта поистине огромны. И тем не менее мы должны признать, что первая и основная аксиома политики не постигнута большинством людей. Эта аксиома утверждает, что право и государство возникают из внутреннего, духовного мира человека, создаются именно для духа и ради духа и осу­ществляются через посредство правосознания. Госу­дарство совсем не есть «система внешнего порядка», осуществляющаяся через внешние поступки людей. Оно совсем не сводится к тому, что «кто-то написал», «подпи­сал», «приказал»; что «какие-то люди куда-то пошли», «собрались», «говорили», «кричали», «не давали друг дру­гу говорить», «решили»; что «массы народа скопились на улице»; что «собрание было распущено полицией»; что «начали стрелять», «убили стольких-то», «посадили в тюрьму стольких-то» и т.д. и т.д. Словом: внешние прояв­ления политической жизни совсем не составляют самуюполитическую жизнь; внешнее принуждение, меры по­давления и расправы, к которым государственная власть бывает вынуждена прибегать, совсем не определяют сущ­ность государства. Это есть дурной предрассудок, вредное недоразумение, распространенное близорукими и поверх­ностными людьми.

На самом деле государство творится внутренно, душев­но и духовно; и государственная жизнь только отражается во внешних поступках людей, а совершается и протекает в их душе; ее орудием, или органом является человеческое правосознание. Разложение государства или какого-ни­будь политического строя состоит не просто во внешнем беспорядке, в анархии, в уличных погромах, в убийствах и сражениях гражданской войны. Все это — лишь зрелые плоды или проявления уже состоявшегося внутреннего разложения. Люди «не видят» этого внутреннего разложе­ния; тем хуже для них, тем опаснее для государства. Люди не умеют ни понять, ни объяснить, ни побороть эту душев­ную смуту, этот духовный распад; тем фатальнее будут последствия. Можно было бы сказать: настоящая полити­ческая жизнь не кричит в собраниях и парламентах и не буйствует на улицах — она молчит в глубине националь­ного правосознания, а крики, буйство и стрельба — это только страстные и чаще всего нездоровые взрывы внут­ренней политической жизни. Политический гений, великий государственный человек умеет прислушиваться к этому молчащему правосознанию своего народа — и считается с ним; мало того он отождествляется с ним; он говорит и действует из него; и если он обращается к нему, то народ, узнав его чутьем, прислушивается к нему и следует за ним. Таким образом, народ и его вождь встречаются и объе­диняются друг с другом в той таинственной глубине, где живет любовь к родине и иррациональное государственно-политическое настроение.

Что же делается с государством, во что оно превраща­ется, если в народе и у его вождей исчезает истинное госу­дарственно-политическое настроение?

Тогда государство превращается в систему судорожно­го насилия, в принудительный аппарат, в неустойчивый компромисс между людьми, исполненными взаимной не­нависти, и между классами, ожесточенно борющимися друг с другом, — словом, в прикровенную гражданскуювойну. Тогда вся так называемая «политика» превращает­ся в духовно уродливую, всеуниженную продажную сует­ню. Тогда государство оказывается накануне крушения. Потому что без настоящего государственно-политического настроения чувств и воли государство не может существо­вать.

Истинное государственное настроение души возникает из искреннего патриотизма и национализма*, есть не что иное, как видоизменение этой любви. Здоровая, государ­ственно настроенная душа воспринимает свою родину как живое правовое единство и участвует в этом единении своим правосознанием; это значит, что гражданин призна­ет государство в порядке добровольного самообязывания и называет его «мое государство» или «наше госу­дарство»**.

Если мы начинаем изучать государство формально и поверхностно, то мы замечаем, что принадлежность чело­века к его государству («гражданство» или «подданство») очень редко зависит от его свободного выбора; обыкно­венно она определяется обязательными для него законами государства и не зависит от его доброй воли или согласия. Еще до его рождения было установлено законом, что имеющий родиться младенец будет принадлежать к тако­му-то государству; и в дальнейшем никакие ссылки его на то, что «он этого не знал» или «не выражал тогда своего со­гласия», или «теперь больше не согласен», не могут пога­сить односторонне его гражданство. По общему правилу, проблема гражданства или подданства разрешается самим государством, его законами и учреждениями — односто­ронне, формально и связующе.

Понятно, что в таком понимании и трактовании этого вопроса лежит известная опасность. Дело в том, что духов­ный смысл гражданства и жизненная сила его нуждаются в свободной любви гражданина и в его добровольном самообязывании; необходимо, чтобы формальная причисленность к государству не оставалась пустой и мертвой види­мостью, но была исполнена в душе гражданина живым чувством, лояльною волею, духовной убежденностью; необходимо, чтобы государство жило в душе гражданина и чтобы гражданин жил интересами и целями своего госу­дарства. А между тем формальная регистрация граждан, их властное и одностороннее причисление к государству, с этим не считается и от этого не зависит. И вот государст­венная принадлежность, не наполненная живой любовью гражданина к своей родине и к его народу и не закреплен­ная его добровольным самообязыванием, может очень лег­ко создать политическую иллюзию: появляются целые слои мнимых граждан, которые не принимают к сердцу ни жиз­ни, ни интереса «своего» государства, — одни по нацио­нальным побуждениям (они в душе причисляют себя к другому народу), другие по хозяйственным соображениям (они заинтересованы в смысле промышленности и тор­говли в процветании другого государства), третьи по со­циально-революционным мотивам (они желают «своему» государству всяческого неуспеха и военных неудач)... Все эти «граждане» принадлежат к государству только фор­мально юридически, а душевно и духовно они остаются ему чуждыми, может быть, прямо враждебными, не то вредите­лями, не то предателями. Гражданин, который несет свою государственную принадлежность пробив своей воли и без своего внутреннего согласия, есть явление духовно не здо­ровое, а политически опасное: государство и правительство должны сделать все возможное, чтобы приобрести его ува­жение, его сочувствие, его лояльность, чтобы завоевать его сердце, его волю, его правосознание. Но если в государстве имеются целые народности или целые социально-хозяйст­венные классы, или целые политические партии, которые упорствуют в своем нелояльном обособлении, а может быть, и вступают в заговоры, то политическая опасность превра­щается в настоящую угрозу...

Итак, можно было бы сказать, что государственное настроение души, объемлющее и чувство, и волю, и вообра­жение, и мысли (а, следовательно, ведущее к решениям и поступкам) — составляет подлинную ткань государст­венной жизни; или как бы тот воздух, которым государство дышит и без которого оно задыхается и гибнет. Без этого государственного правосознания государство становится простой видимостью, которая, может быть, имеет правовую силу и «давление», но духовно висит над пустотою. Иными словами: государство соответствует своему достоин­ству и своему призванию только тогда, когда оно создается и поддерживается верным духовным органом, т. е. таким духовным органом, который, в свою очередь, соответству­ет своему призванию и своему достоинству — здоровым, государственно настроенным правосознанием. Своекоры­стные, безнравственные, продажные люди, беззастенчивые и беспринципные карьеристы, циничные демагоги, често­любивые и властолюбивые авантюристы — не говоря уже о простых преступниках — не могут ни создать, ни поддер­живать здоровый государственный организм. Ибо государ­ство есть организованное общение людей, связанных меж­ду собою духовной солидарностью и признающих эту со­лидарность не только умом, но поддерживающих ее силою патриотической любви, жертвенной волей, достойными и мужественными поступками... Это значит, что настоящее здоровое государство покоится именно на тех духовных основах человеческой души, которые мы вскрывали в на­шем исследовании*.

Согласно этому, в жизни народов есть известная мера отсутствия правосознания, безнравственности, безразли­чия к родине, продажности и трусости, при наличности которой никакое государство не может более существо­вать, при которой оно оказывается не в состоянии поддер­живать и ограждать культуру в мирное время, ни оборо­нять родину во время войны. Бесспорно, государство не призвано проповедовать людям нравственность и доброде­тель или понуждать людей к любви, совестливости и духов­ности; об этом достаточно уже сказано выше**. Напротив, государство скорее предполагает эти достоинства в челове­ческих душах, как бы подразумевает их и опирается на них. Но горе ему, если оно довольствуется тем, что «подразу­мевает» эти достоинства в своих гражданах, и если в его пределах нет свободных организаций и частных сил, кото­рые идут ему навстречу в деле насаждения в душах добра, духовности и патриотизма! Принудить человека к любви и к духовности нельзя, но его можно и должно воспитывать к духу и любви, и государственная школа, несомненно, должна быть проникнута этим стремлением. Высшая цель государства отнюдь не в том, чтобы держать своих граж­дан в трепетной покорности, подавлять частную инициативу и завоевывать земли других народов, но в том, чтобы организовывать и защищать родину на основе права и справедливости, исходя из благородной глубины здорового правосознания. Для этого государству дается власть и авторитет; для этого ему предоставляется возможность воспитания и отбора лучших людей; для этого оно создает ар-

мию и флот. Этой цели государство и призвано служить, а служить ей оно может только через преданное и верное правосознание своих граждан.

ЕГО ИДЕЯ

Итак, государство имеет некую единую и высшую цель. Оно призвано служить этой цели и находится на дейст­вительной высоте лишь постольку, поскольку оно дей­ствительно ей служит. Аристотель определял эту цель словами «прекрасная жизнь»: государство создается, го­ворил он, «ради прекрасной жизни». А мы, христиане, ска­зали бы теперь: государство призвано служить делу Божию на земле. Это совсем не есть призыв к «теократии»: ни церковь не призвана господствовать над государством, ни государство не призвано стать церковью или раство­рить ее в себе; напротив, церковь нуждается в независи­мости от государства, а государство должно служить делу Божию на земле совсем не в церковных формах*. И тем не менее смысл государства состоит именно в этом служе­нии. Как же это понимать?

Неопытному и поверхностному наблюдателю всегда бу­дет казаться, что люди, занимающиеся политикой, пре­следуют множество различных политических целей: с од­ной стороны, у каждого политика имеется своя особая «политическая» цель; с другой стороны, он имеет возмож­ность и право менять свою политическую цель по собствен­ному усмотрению, политически «передумывать» и ставить себе новую, может быть, даже прямо противоположную политическую цель. Каждая из этих субъективных и от­носительных целей является «политической», совершенно независимо от ее содержания и ее достоинства — в силу одного того, что этот человек хочет достигнуть ее посредством завоевания государственной власти. При такой точке зрения понятие «политики» и «политического» опре­деляется не тем, чего именно человек хочет, не содержани­ем его цели, не ее патриотической верностью, не ее госу­дарственным достоинством или национальной ценностью, а той дорогой, которую избрал себе человек (он стремится к государственной власти), или тем орудием, которым он хочет воспользоваться (он желает действовать при посред­стве государственной власти). Согласно этому, каждая цель, сколь бы своекорыстна или противогосударственна, или преступна она ни была, окажется все-таки «по­литической» только в силу того, что нашелся политический авантюрист, который стремится захватить государствен­ную власть ради этой цели... С формально юридической точки зрения на государство и на политику такое толкова­ние будет, может быть, вполне последовательным; но в действительности она открывает настежь двери полити­ческому пороку со всеми его последствиями... Политичес­кий релятивизм, для которого «все условно» и «все отно­сительно», вводит в человеческие души один из своих са­мых опасных парадоксов.

В противоположность этому здоровое правосознание утверждало с древнейших времен, еще устами Конфуция и Лаотзе, а потом устами Гераклита, Платона и Аристоте­ля, единство, объективность и безусловность государствен­ной цели и политического задания. При таком понимании дела термин «политика», «политический» указывает не просто на государственную власть как на путь или орудие, или средство, при помощи которого будет осуществляться известная цель, а на единое, высшее задание государства, на ту цель, которой должна служить государственная власть, на ту ценность, которую призвана осуществлять политическая деятельность. Конечно, люди, занимающие­ся политикой, могут преследовать самые различные цели — и своекорыстные, и нелепые, и разрушительные, и предательские, и чудовищные; но все-таки цели останут­ся в действительности совершенно противополитическими. И мы должны именно так оценивать и характеризовать их, иначе политика превратится постепенно в суетню сумас­шедших и преступных людей. Идея и слово «политика» указывают совсем не на пустую форму властвования и при­нуждения; напротив, они указуют на некоторое определенное содержание. Здоровое правосознание, настоящая госу­дарственно-политическая настроенность будут всегда вер­ны этому содержанию и этой цели. Если же душа гражда­нина изменяет этому содержанию и этой цели, то деятель­ность его вступает на вредные пути, а если оказывается, что гражданин ни к чему иному не способен, как искажать и попирать политическую идею, то его приходится при­знать политически неспособным и к политике непризван­ным. Чем больше людей, лишенных политического право­сознания, активно участвуют в государственной деятель­ности (хотя бы в форме простого голосования), тем боль­шая опасность возникает для государства. Чем большее число граждан теряет из вида единое и объективное зада­ние государства и начинает преследовать не общую цель, а множество частных целей — все равно, личных или классовых, — тем сильнее политика начинает вырождаться и разлагаться, тем слабее становится государство, тем легче оно рухнет и распадется в один непрекрасный день. Здесь обнаруживается некий рок, заложенный в самой сущности государства; и этот рок сулит беду и кару вся­кому политически неразумному вождю и всякому полити­чески ослепленному народу.

В чем же состоит сущность государства? В чем его еди­ная и объективная цель?

Сущность государства состоит в том, что все его граж­дане имеют и признают — помимо своих различных и част­ных интересов и целей — еще единый интерес и единую цель, а именно: общий интерес и общую цель, ибо государ­ство есть некая духовная община.

Многие личные или частные интересы не исчезают; они остаются, и граждане продолжают их преследовать. У каждого из них свой интерес, каждый хлопочет о себе и для себя. При определении этих частных, эгоистических интересов многие люди могут «понять» друг друга: их ин­тересы будут похожи один на другой, но каждый из них будет действовать эгоистически и своекорыстно. Эти лич­ные интересы не будут сливаться в единый, великий и об­щий интерес, перед лицом которого все были бы солидар­ны. Люди остаются конкурентами, но не становятся со­трудниками; они выступают как частные лица, но не как граждане. Жизнь их остается частной жизнью. Они будут склонны бороться друг с другом. И внутренняя установка их душ не сделается ни политической, ни государствен­ной. Ибо политика есть солидарная деятельность ради единой и общей цели. Если эта цель еще не сложилась, если она еще не сознана или если исчезает, то государство уподобляется песчаному морю, которым ветер играет, вздымая и разбрасывая песчинки врозь. Тогда государст­во разлагается и погибает в распылении, от параллелиз­ма и конкуренции, во взаимном ожесточении и в граждан­ской войне.

Без общего интереса, без всеобщей (т.е. всем общей) цели, без солидарности государство не может существо­вать. Политическая цель это та цель, про которую каждый гражданин может сказать: «это моя цель», и будет при этом прав; и про которую он должен добавить: «это не только моя цель»; и про которую все граждане вместе и сообща могут добавить: «это наша общая цель», и будут при этом правы.

Сфера политического начинается там, где все хотят од­ного и того же, и притом такого, что или у всех сразу будет, или чего у всех сразу не будет. Каждый желает этого у себя в душе и по-своему, ибо психологически все люди различ­ны: «интерес», как личное переживание, остается множест­венным и различным; но интерес как желаемый предмет — един у всех и для всех; и удовлетворить его можно только посредством совместной организованной деятельности. Общность цели ведет к общности средств и путей: и вот основа политической деятельности и политики создана.

Дух народа, национальная культура, родина, государ­ственное устройство, государственная власть, законода­тельство, суд, правопорядок, гражданский мир и т.д. суть такие предметы (или можно сказать — интересы, цели, блага), которые принадлежат всем сынам родины, всем гражданам совместно и сообща. Никто не может претендо­вать на них для одного себя; никто не может создать их или распоряжаться ими в одиночку. Каждый пользуется этим общим достоянием; каждый живет излучениям и этого обще­го духовного сокровища; каждый призван к участию в созда­нии и охранении этих благ. Мало того: каждый из нас вооб­ще является сыном своей родины, субъектом права и граж­данином лишь до тех пор, пока это общее достояние су­ществует. В этом смысле Аристотель и Гегель были правы, когда утверждали, что государство «предшествует» гражданину; это означало, что нет гражданина без государства; что государство есть условие бытия для гражданина; что «сначала» должно быть налицо государство, «тогда» могут быть и граждане, а после распадения государст­ва останутся не граждане, а море человеческого песку.

Итак, общее достояние связывает всех между собою: каждый нуждается во всех остальных, и все нуждаются в каждом. Здесь возникает некая великая совместимость, которую можно описать так.

Мы все хотим одного и того же, что является для мае общим; и мы все знаем это друг про друга и доверяем в этом друг другу — мы связаны солидарностью.

Мы все нуждаемся друг в друге; мы связаны этой нуждой друг с другом; от каждого идет нить отношений к каждому другому и, кроме того,— нить отношения к на­шему общему достоянию. Мы, что называется, соотнесены друг с другом — мы связаны коррелятивностью.

Мы все обязываемся друг перед другом беречь друг друга и наше общее достояние: один за всех, все за одного; каждый за общее и общее для всех; и эта связь взаимна (мутуальна) — мы связаны мутуальностью.

На этих основах — мы есмы одно мы — единая ду­ховная и правовая община, управляющаяся единой вер­ховной властью и связанная единством жизни, творчества и исторической судьбы. Мы — государство.

Верно понять идею государства можно только тогда, если продумать до конца и до полной ясности эти, вскры­тые нами, основы (духовной солидарности, коррелятивной связи и мутуальных обязательств). Эти основы можно объединить и изобразить в виде учения об «общественном договоре», который якобы заключается гражданами меж­ду собою. Однако дело не в том, заключался ли такой договор в исторически известных государствах (навер­но — не заключался!), и не в том, чтобы люди, основывая государство, действительно заключали его... Дело в том, чтобы каждый человек, достигающий гражданской зре­лости, продумал и прочувствовал в своем правосознании эти основы. Важно то, чтобы у каждого из нас в правосо­знании была как бы проведена черта, отделяющая сферу нашего Общего, Солидарного, Совместного и Взаимно­го — как политическую и государственную сферу — от нашего личного, частного и эгоистического. Необходимо, чтобы каждый из нас принес в глубине души некую прися­гу — беречь эту сферу, служить ей и действовать в ее пределах государственно и политически. А это значит ут­вердить в своем правосознании не только идею государст­ва вообще, но и идею своего родного государства, своей государственно оформленной родины. Мало того: это зна­чит жизненно приступить к обновлению и возрождению со­временного государства на основах творческого и притом христианского правосознания.